МОИСЕЙ НАППЕЛЬБАУМ: ФОТО -ГРАФ

На четыре вопроса отвечают: Алексей Дмитренко, Олег Лекманов, Эрик Наппельбаум, Борис Фрезинский

Беседу ведет Афанасий Мамедов

 

В начале перестройки я «заслужил» в личное пользование самиздатовский сборник стихотворений с фотографией Гумилева работы Наппельбаума. Стояла дата – 1921 год. Под стук трамвая, разбрасывающего снопы искр по Шмитовскому проезду, я принялся считать, сколько времени оставалось поэту Гумилеву до расстрельного оврага. Выходило совсем немного, и я, дабы не расставаться с ним так скоро, вглядывался в фотографию, задавался вопросом, как получилось у Наппельбаума так распознать волевое начало в облике поэта, саму первооснову его поэзии? Но с другой стороны, не обманывался ли я, угадывая того самого Гумилева, и вообще, допустимо ли характеризовать личность по фотографии? Сегодня меня интересует и другой вопрос: мог ли фотограф такого уровня состоять в заговоре против поэта Есенина. Случайно обнаружил в Интернете мнение, что Моисей Наппельбаум вместе со своими дружками евреями-огэпэушниками чуть ли не причастен к гибели Сергея Есенина. Этот бред с антисемитским душком появился не случайно. Как потом понял – по следам телесериала «Есенин». Именно с его помощью многие зрители наконец разобрались, кто убил Есенина-Безрукова – естественно, Троцкий, Блюмкин и компания. Я бы не обратил внимания на эту помойку, если бы на других сайтах не узнал, что и при жизни, и после кончины Моисея Соломоновича люди из прямо противоположного борзописцам лагеря частенько обвиняли его в том, что он по-местечковому млел чуть ли ни от каждого известного имени, снимая одновременно и тех, кто создавал новое искусство, и тех, кто его гнобил. Так кто же он, «академик фотографии» Моисей Наппельбаум? Какими были его творческие принципы?

 

ЕГО ВСЕГДА ПРИТЯГИВАЛО ЛИЦО

Алексей Дмитренко, историк литературы

 

– Не могли бы вы рассказать об архиве Наппельбаума, что он собой представляет на сегодняшний день, как попал к вам?

– Архив Наппельбаума у меня не хранится, да и никак не мог ко мне попасть, так как давно передан родственниками фотографа в московский РГАЛИ. Там же есть отдельные архивные фонды его детей – Ольги, Лили и, кажется, Льва. Архив Иды Наппельбаум (в основном, литературный) – в Российской национальной библиотеке в Петербурге. В фонде Наппельбаума в РГАЛИ много фотографий, кое-какие документы биографического характера… Много фотографий Наппельбаума в других архивах. Остается только сожалеть об утрате большей части негативов. Они хранились у Иды Наппельбаум в Ленинграде и, к сожалению, в те времена, когда никто не задумывался об их ценности, были выброшены. Мне принадлежит несколько десятков оригиналов фотографий Наппельбаума, небольшая часть архивных бумаг его дочерей, которые, возможно, впоследствии будут востребованы мной или кем-то другим в работе. Коллекционером я могу себя назвать с некоторой натяжкой, так как не занимаюсь этим систематически.

– Портреты Наппельбаума полны внутреннего драматизма, типичного для русской литературы ХIХ века. Даже в портрете Дзержинского есть что-то толстовско-достоевское, в некотором смысле обеляющее этого человека. Говорит ли это, что Моисею Соломоновичу эстетика конца ХIХ века, самый век был ближе и понятнее века ХХ-го? Откуда это старинное аристократическое чувство у Наппельбаума, родившегося в простой еврейской семье, вдалеке от «дворянских гнезд»? И не оно ли в итоге обеспечило ему прижизненную и посмертную славу?

– Наппельбаум был в полном смысле человеком, который «сделал себя сам». Часто бывает, что люди впоследствии идеализируют свою биографию, выстраивают свой «путь в искусстве» как последовательную цепочку достижений и побед, которая образовалась исключительно благодаря их неистребимой тяге к творчеству. Наппельбаум честно признается в своей книге «От ремесла к искусству», что его блуждания по миру, очень долгий путь из провинциального, местечкового Минска в Петербург (через всю Россию и даже Америку) был связан не только со стремлением к обучению, к освоению мастерства, к творчеству, но прежде всего – с поиском заработка. Когда мальчик-ретушер из еврейского квартала почувствовал, что он хочет быть больше, чем ремесленником? Кто знает, когда начинает разгораться та искра Б-жья, которая позволяет реализоваться творческому человеку? Я думаю, что на Наппельбаума в какой-то момент очень сильное влияние оказала культурная среда, участие в спорах о месте фотографии в истории искусства. В Петербург он приехал уже немолодым человеком (особенно по меркам начала прошлого века), а лучшие свои снимки сделал в 1920‑х годах, на шестом десятке своей жизни. Кстати, впечатляющая галерея образов деятелей культуры в эти годы начала складываться у Наппельбаума отчасти благодаря активной литературной деятельности его дочерей – прежде всего Иды и Фредерики, которые были ученицами Николая Гумилева и постепенно ввели в круг знакомых отца чуть ли не всю культурную элиту Москвы и Петербурга. В Минске конца XIX века существовали десятки фотоателье. У меня в коллекции есть образцы продукции этих фотохудожников, вернее, фоторемесленников – Берман, Страшунер, Миранский и Левинман, Гатовский, Метор и другие. На фоне этих стандартных по исполнению визиток и кабинеток фотографии Наппельбаума того времени совершенно ничем не выделяются. Переход на иной качественный уровень произошел у него где-то в середине 1910‑х годов, когда он, судя по всему, смог добиться относительной финансовой самостоятельности. Тогда же он постепенно перевез все свое большое семейство из Минска в столицу и в 1916 году приобрел роскошное фотоателье Лежонова в мансарде дома на Нев­ском, 72. Стал экспериментировать с новыми художественными техниками (например, гуммиарабик). В актуальном в то время споре о том, является ли фотография искусством, он принял позицию художника и отстаивал ее затем до конца дней. Безусловно, с эстетической точки зрения, с позиций художественной идеологии век XIX был ему ближе века XX‑го. Чего нельзя в полной мере сказать, например, о его дочери Иде Наппельбаум, которая тоже весьма успешно занималась фотографией в 1920‑х годах. Однако ее снимки уже несут флер новейших художественных течений, они экспрессивны, ориентированы на телесность, конкретность, антураж, более театральны. Сделанные в то же время снимки отца более психологичны, насыщены фоновой ретушью, придающей светописи живописность и заставившей впоследствии одного из современников находить в них что-то рембрандтовское.

– Что это за темная история, связанная со смертью Сергея Есенина: Моисея Соломоновича по указанию сверху направляют вместе с сыном Львом фотографировать скончавшегося поэта, а через какое-то время фотографии и негативы исчезают?

– Все, что связано со смертью Есенина, да и любого другого «культового» человека, как известно, является предметом всевозможных спекуляций. По поводу исчезновения негативов я впервые слышу. Лев Наппельбаум опубликовал маленькие мемуары о том, как они с отцом ездили в «Англетер» фотографировать Есенина (юному Льву особенно запомнились начищенные лакированные ботинки на трупе Есенина). Там про негативы, кажется, ничего не сказано. Между прочим, все эти снимки десятки раз опубликованы и широко известны. Зачем же нужно было похищать негативы? Наппельбаум делал эти фотографии по заказу (кажется, Союза поэтов) и мог передать негативы заказчику. Вообще, об источниках версии исчезновения негативов мне ничего неизвестно.

– Чем могут помочь фотографии литературоведу, исследователю русской литературы, предположить можно, а вот бывали случаи, когда вам, к примеру, та или иная фотография мешала прокрасться в другое измерение?

– Наппельбаум ощущал себя художником, и как художника его всегда притягивало лицо человека, его образ. Конечно, запечатлеть этот образ и было смыслом его творчества. Я был свидетелем того, что фотографический ряд может помешать художнику при создании образа (аналогично тому, как переводчику – чтение других переводов того же текста). Мой же интерес к Наппельбауму возник благодаря изучению истории литературы. Так называемая литературная жизнь не существует отдельно от контекста, от других видов творчества, от быта, эстетики, политики данного времени. Фотография никогда не мешала мне проникнуть в метафизику эпохи, как раз наоборот. Я всегда мечтал увидеть лицо, как бы выхватить образ из глубины времен. Разочаровываться мне никогда не приходилось.

 

Параноидальная брехня

Олег Лекманов, доктор филологических наук, профессор МГУ

 

– Приходилось ли вам, как историку литературы, сталкиваться с фотографиями Наппельбаума?

– Конечно, и много раз. Облик многих поэтов, прозаиков и революционеров (именно в таком порядке) встает перед глазами в «исполнении» Наппельбаума. Особенно ценю его портреты Пастернака, Ленина и Мандельштама (хотя, как вы знаете, Н. Я. эту фотографию недолюбливала, считала, что Осип Эмильевич вышел слишком «парадно»: «На портретах Наппельбаума я – приличная дама с застывшим лицом, чего никогда не было, а Мандельштам – утонченный молодой человек, чем даже не пахло»). Кстати, для будущей «Мандельштамовской энциклопедии» я даже написал статью «Моисей Наппельбаум». Важным событием для меня стала большая выставка фотографий Наппельбаума, прошедшая несколько лет назад на Крымском валу.

– «Первый» демонстрировал телесериал «Есенин», в котором утверждалась линия изощренного убийства поэта евреями-чекистами, пригласившими своего же еврея Наппельбаума зафиксировать это событие. Евреев действительно было много и в ЧК, и в фотоискусстве, но что-то тут упрямо не срастается и отдает черносотенным зловонием. Наппельбаум не занимался репортерской съемкой, как так случилось, что он оказался на месте трагедии?

– Как человек, написавший биографию поэта Есенина, утверждаю, что «еврейско-чекистская» версия о злом Наппельбауме, причастном к заговору «жидочекистов» против святого русского поэта – параноидальная брехня. Непосредственный «убийца» подбирался авторами версий из более или менее близкого окружения Есенина по одному признаку – он должен был носить нерусскую фамилию. Напомню, что в поле зрения мифотворцев попали имажинисты (Анатолий Мариенгоф и Вадим Шершеневич), Яков Блюмкин, Вольф Эрлих, Лев Сосновский, Леопольд Авербах и даже (совсем уже с боку припека) Моисей Наппельбаум, фотографировавший мертвого поэта. Думаю, что, узнав о самоубийстве автора «Черного человека» (от Эрлиха или Лукницкого), Наппельбаум, как азартный фотограф, не преминул сделать исторический кадр, в пользу этого свидетельствует и тот факт, что он взял с собой сына.

– Студия на Невском проспекте была местом встреч интеллигенции. В ту пору Наппельбаум создает фотографические образы Александра Блока, Сергея Есенина, Бориса Пастернака, Анны Ахматовой, Николая Гумилева... Как «серебряные» поэты и родоначальники новой литературной эпохи относились к творчеству Наппельбаума?

– По-разному относились, люди были капризные, но ценили, конечно (иначе бы не снимались). В частности, Блок и его мать, судя по воспоминаниям Самуила Алянского, очень любили ту действительно замечательную наппельбаумовскую фотографию, где Корней Чуковский, только что проваливший лекцию о Блоке, тоскливо смотрит в кадр, а сбоку на него ласково глядит сам Александр Александрович.

– Сегодняшние средства масс-медиа покупают, а значит, поддерживают не столько саму фотографию, сколько подкрепленное ею необходимое и часто фальсифицированное содержание. Говорит ли это о том, что фотоискусство уже не в состоянии должным образом отображать эпоху и мы не получим достоверного фотодокумента, скажем, современной русской литературы?

– Ну, не знаю. Мне-то наоборот кажется, что нашим счастливым потомкам останется столько фотографий – мало не покажется. Ведь фотоаппараты-мыльницы сейчас сносно держат в руках десятки любителей русской поэзии. И на каждом вечере, скажем, Гандлевского или Кибирова делается огромное количество снимков. Какие-то из них – из рук вон плохие, а какие-то получаются очень даже ничего себе. Вообще, я думаю (это, разумеется, сугубо дилетантское суждение), что граница между суперпрофессиональными фотографиями и любительскими в последние десятилетия размылась; приходишь на почти любую выставку и думаешь: «Ага, так если не я, то мой сын Филипп точно сможет сфотографировать». Но к работам редких гениев, вроде Моисея Наппельбаума, это, конечно, не относится.

 

Эренбург уходил, приходил Михоэлс

Эрик Наппельбаум, физик, переводчик

 

– К концу жизни или после каких-то серьезных потрясений человек часто душою и помыслами устремляется к корням, к людям одной крови и веры. Был ли Моисей Соломонович «хаскальным» евреем или иудаизм, связь с еврейством были потеряны и не восстановлены?

– Мне кажется, тут все дело в понимании еврейства, в точке обзора. Если идти от классического варианта – безусловно, связь была потеряна и не восстановлена. Религиозным евреем он не был, по крайней мере, таким я его не помню, хотя, предполагаю, происходил дед из семьи, соблюдавшей субботу, но, опять-таки, каких-то точных сведений на этот счет у меня нет. Насколько я знаю, после его возвращения из Америки мой отец, Лев Моисеевич, и мои тети не воспитывались как верующие евреи. Но я не уверен, что для того чтобы быть евреем, нужно обязательно быть религиозным. Я думаю, что для деда очень важным, может быть, самым важным было ощущать себя частью самого широкого мира, и я думаю, он считал, что добился этого даже и до революции со своей фотографией на Невском, с выездом на лето в Царское Село со Двором и тому подобным. Что же касается еврейства, он, наверное, очень бы удивился этому вопросу. Ему не требовалось ощущать себя евреем, он им просто был. В этом смысле достаточно любопытным может быть тот факт, что его дни рождения всегда распадались как бы на две половины – на первой душой компании был Эренбург, а на второй Эренбург уходил и приходил на его роль Михоэлс, которого, наверное, легче связать с еврейством в смысле вашего вопроса. Но ведь и Михоэлс был женат на польской графине Потоцкой...

– Поначалу Моисей Соломонович к революции отнесся вполне позитивно, питая искренние надежды на светлое будущее. А каким было его отношение к советской власти, чьим фотохронистом он по праву считался, особенно после того, как его Идочка, ученица Гумилева, получила десять лет лагерей, после странного случая, связанного с уходом из жизни Есенина и «потерей» негативов?

– Семья Наппельбаумов во всю свою историю отдавала себе отчет, в каком мире и при какой власти существует. Иллюзий не питала. Моисея Соломоновича тоже арестовывали в самом начале советской власти, решив, что этот знаменитый фотограф – богатый человек – чего никогда не было – и, если его посадить, да еще крепко надавить на него, он отдаст все свои сбережения. Надо сказать, отпустили довольно быстро, не без помощи влиятельных защитников, таких, как Луначарский. Думаю, если и было что-то такое, изменившее в корне отношение к советской власти, это расстрел Гумилева, которого в семье боготворили. В студии деда собирался кружок «Звучащая раковина», и руководил им Николай Степанович. Вторая дочь, Фрида, слыла любимой ученицей Гумилева, но после его расстрела перестала писать стихи. Вообще, наша семья была литературной – четыре дочери, из них три писали стихи вполне профессионально, одна литературный критик. Писали все, если не считать моего отца, который был архитектором. Что касается Есенина. Негативы никуда не исчезали. История кажется странной, потому что за давностью лет довольно трудно себе предположить, почему позвали именно деда, который никогда не числился репортером-фотографом. Насколько мне не изменяет память, это единственная фотография такого рода. Хотя нет, еще Блока умершего снимал. И больше случаев я не припомню. Мне кажется, люди, с которыми Есенин был дружен и которые по роду службы появились в номере Есенина сразу после его смерти, решили сделать этакий эквивалент посмертной маски. Вот и пригласили деда. Он же не фотографировал Есенина в петле, как судебный фотограф. А другие негативы «исчезали» у него постоянно. Ведь он фотографировал и Троцкого, и Зиновьева, и Радека и вообще всех-всех. Хранение подобных негативов было эквивалентно контрреволюции, и многие из этих исторических фотографий уже не восстановить. К слову сказать, пропал и почти весь дореволюционный архив. А как интересно было бы сравнить лица России «до» и «после». Что же касается его отношения к сталинской эпохе, то сейчас трудно себе представить, «как было на самом деле». Когда идет очень сильный дождь, никто не жалуется на него,  – даже если этот дождь кровавый, – а думает, как бы ему не промокнуть. В те времена одним из способов не промокнуть было как можно меньше говорить на тему дождя – первый урок, преподанный мне в семье. Дед не меньше других знал, в какое время он живет и что с любым может случиться всякое. Но мне кажется, он верил, что к нему это относится меньше, чем к другим. И похоже, за этим что-то было. Скажем, уже после войны его позвали снимать Молотова на правительственной даче. Возвращаясь, он зачем-то решил занять себя беседой с молотовским шофером и мимоходом обронил, что-де, мол, удивительное дело, как такой глупый человек мог стать премьер-министром. После этого его уже никогда не приглашали снимать членов Политбюро. Но по тем временам это был абсолютный пустяк. Были и другие случаи, приводившие всю семью в трепет, но сходившие ему с рук. Думаю, тут не обошлось без самого Иосифа Виссарионовича. Было несколько случаев, когда один только Сталин мог дать обратный ход. Хотя бы та же история с Молотовым. Несомненно, Сталин ценил деда за сделанную им фотографию. Насколько я знаю, дед фотографировал вождя, когда тот даже не был наркомом, но по фотографии уже видно было, что с этим человеком лучше не связываться. Должно быть, таким Сталин себе и нравился, и дед вольно или невольно угодил ему.

– Глядя на работы вашего дедушки, невольно думаешь о его внутреннем аристократизме. Каким человеком он был в жизни?

– В первую очередь был работающим человеком. Работал, и много, до конца жизни. Любил и умел интересно рассказывать. У него были замечательные друзья. Все его дни рождения, которые я застал, – это было нечто! Я видел с детства практически всю верхушку российской интеллигенции. С ним невозможно было ходить по улицам. Нестандартная внешность, борода… Каждый третий человек на улице (Москва тогда была не такая большая) с ним здоровался, потому что когда-то фотографировался у него. Возможно, аристократизм, о котором вы говорите, был связан с тем, что он совершенно твердо знал свое место и свое предназначение. Ценил себя высоко. Ни на кого не смотрел снизу вверх, но, кажется, и сверху вниз тоже. Так что в этом он действительно был аристократом.

– Часто ли вы вспоминаете деда, думаете о нем, имеются ли в доме какие-то его вещи, семейные реликвии, которые из далей минувшего помогают душе опереться в настоящем?

– Я не столь романтически настроенный человек. Естественно, бывает, вспоминаю деда, как же без этого, вспоминаю еще и потому, что люди им интересуются, расспрашивают, да и фамилия довольно известная, провоцирует задать вопрос: «Вы случайно не родственник Моисея Наппельбаума?..» Что касается дедовых вещей. У меня хранятся его стекла, один из фотоаппаратов, есть даже свидетельство о рождении… Связь с дедом никогда не прерывалась, я всегда помнил, чей внук. Когда получал паспорт, мне настоятельно советовали сменить фамилию, взять мамину  – Корнилова, – в чем, как вы понимаете, имелись свои немалые резоны. Однако я предпочел носить фамилию деда.

 

ЕЩЕ КАКАЯ КОНКУРЕНЦИЯ!

Борис Фрезинский, писатель, историк литературы

 

– У дочери Наппельбаума, поэтессы и фотографа Иды Наппельбаум, есть стихотворение,  понравившееся Гумилеву: «Помню детство свое без иконы, / Без молитвы и праздничных дней, / Вечера были так благовонны / Без субботних пахучих свечей. // Никогда не была в синагоге / И в мечеть не входила босой, / Только жутко мечтала о Б‑ге, / Утолившись тоскою ночной». Не говорит ли оно о том, что единственной «Пасхой» семьи Наппельбаумов уже тогда было искусство, а Б‑г Моше и Яакова оставлен в Минске?

– Нигде и никогда мне не приходилось читать или слышать что-либо на эту тему, но никаких оснований не верить давним стихам Иды Моисеевны нет. В любом случае, думаю, что рассуждения на тему «оставался ли Б‑г Моше и Яакова на дне души старого Наппельбаума» остаются гаданиями на кофейной гуще.

– Есть люди настолько светлые душою, что возвышают весь мир вокруг. Не «поднимал» ли фотограф Наппельбаум светом своей души кровавую кремлевскую верхушку? На фотографиях они герои не своего времени, но времени Моисея Соломоновича, у которого взгляд на эпоху был не только и не столько даже рембрандтовский, сколько библейский. Не тем ли уникальны его портреты советской номенклатуры, что еврейское мировоззрение в них доминирует?

– Можно найти немало фотографий Адольфа Гитлера с детьми – милого доброго семьянина и христианина. Так что? Будем рассуждать на тему светлых душ нацистских фотографов, возвышавших мир вокруг? Наппельбаум был несомненно добрым человеком, благоговевшим не только перед всеми деятелями литературы и искусства, но и перед всеми известными тогда деятелями нового режима. В свою очередь, всякий, кто оказывался перед объективом камеры этого общепризнанного мастера, старался выглядеть посимпатичней. Людям советской номенклатуры, привычным к лицедейству, это не стоило больших усилий.

– Почему Эренбурга или того же Ильфа, так сказать, «снимающих» писателей, интересовали люди судьбою особо не отмеченные, и почему объектив Наппельбаума искал человека, вознесшегося над людской массой? Ведь Наппельбаум любил литературу и разбирался в ней, сам писал, да и в конформизме его нельзя было упрекнуть?

– Эренбург и Ильф увлекались фотографированием как любители. Каждого из них в этом деле интересовало свое: Эренбурга в большей степени – репортаж (таковы его знаменитые парижские или испанские снимки), иногда он снимал, чтобы дать снимки в газету или журнал; снимал он и вполне знаменитых своих друзей – скажем, Антонио Мачадо или Пастернака, Натана Альтмана или делегатов Второго конгресса антифашистских писателей в Испании. Ильф – в большей степени эстет в фотографии, что видно в его натюрмортах и других упражнениях, в массе домашних снимков жены, но он снимал и приятелей-литераторов, и города Америки и так далее. Наппельбаум – фотограф-профессионал, он этим зарабатывал, он снимал клиентов. Другое дело, что в советское время он стал в известном смысле фотографом номенклатуры (всякой – и литературно-художественной, и научной, и политической). Большой мастер, он при этом благоговел перед своими моделями и снимал их, стараясь каждый раз сделать работу красиво (как он это понимал). Из огромного потока сохранившихся его снимков теперь репродуцируют, понятно, лишь фото известных людей. Рассматривая их и зная немало об отснятой натуре, люди многое для себя домысливают, полагая, что фотограф домысленное ими уже тогда чувствовал. Называя себя «художником-фотографом», Наппельбаум знал старую живопись и выработал манеру, по которой его снимки ни с кем не спутаешь. Что касается темы «Наппельбаум и литература», предпочту процитировать Николая Корнеевича Чуковского, бывавшего у Наппельбаума с молодых лет и имевшего достаточно острый глаз: «Эта любовь к людям искусства и литературы была в нем удивительной чертой, потому что, в сущности, он был человек малообразованный, книг почти не читавший и не только ничего не понимавший в произведениях тех, кого так любил, но и не пытавшийся понять <…> В узком кругу папа Наппельбаум иногда отваживался высказать и свое мнение о прочитанных стихах. Едва он открывал рот, как у дочерей его становились напряженные лица: они смертельно боялись, как бы он чего не сморозил и не осрамил их перед лицом знатоков. Обычно они перебивали его раньше, чем он успевал закончить первую фразу. И он, благоговевший перед своими дочками, послушно замолкал».

– Вы дружили с Идой Наппельбаум и, кажется, состоите в родстве с легендарными Оцупами. Расскажите, каковы были взаимоотношения этих двух великих фотографов?

– С Идой Моисеевной Наппельбаум меня познакомил мой покойный друг Миша Балцвиник, собравший колоссальную фотоколлекцию писательских портретов и сам снимавший своих современников. У Иды Моисеевны я часто бывал в гостях, встречался у нее и с приезжавшей из Москвы Ольгой Моисеевной, в чьей записи вышли воспоминания Наппельбаума (с ней и переписывался). Они удивились, узнав, что моя тетушка была замужем за племянником Петра Адольфовича Оцупа, тоже фотографом, Романом Иосифовичем Оцупом, которого, нередко бывая у него дома, я с детства видел работавшим – вечерами обычно ретушировавшим снимки. И Наппельбаум, и Оцупы до революции были не местечковые ремесленники – они имели привилегию права жительства во всех городах империи. При этом фотограф Наппельбаум был один (потом уже ему помогали дочери Ида и Фредерика), а фотографов Оцупов было трое. Существовали два клана Оцупов – царскоселы, ставшие поэтами (дети Авдея Оцупа, еврейского имени которого я не знаю), и кронштадтцы (дети Абеля Оцупа, переименовавшего себя в Адольфа), ставшие известными фотографами. Последних было трое братьев. Старший, Хацкель (ставший Александром), – знаменитый портретист, «поставщик двора», снимавший царскую семью и актеров императорских театров, его ателье размещалось на углу Литейного и Бассейной. Средний, Иосиф, ателье и квартира которого с начала ХХ века помещались на Литейном, 41, причем ателье национализировали в 1930‑м, но квартиру ему оставили, и я в ней часто бывал. Младший, Пинхус (он назвал себя Петром, а в послевоенное время даже сумел записаться в караимы, так было удобнее для его карьеры), – фоторепортер петроградских газет, не имевший ателье. Как и Наппельбаум, Оцупы после революции остались в Петрограде. Была ли конкуренция между Наппельбаумом и Оцупом? Еще какая! Более того, сильная конкуренция была даже между самими Оцупами (портретистами Александром и Иосифом). Петр, оставаясь фоторепортером и получив в 1918‑м заказ на съемку Ленина, не будучи тогда портретистом, попросил брата Иосифа провести эту съемку (но об этом никогда даже не упоминал), а последующие снимки Ленина и товарищей делал уже сам. Кстати сказать, большой фотоальбом Петра Оцупа, выпущенный в 2007 году, как и выставка, по которой он сделан, – постыдная просталинская фальсификация истории революции и Гражданской войны. Где в нем Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Тухачевский, Уборевич, Блюхер? Оцуп их снимал, но эти снимки в 1930‑х изъяли. И никто не дал себе труда разыскать их в спецхранах. То же самое, понятно, произошло и с Наппельбаумом. Я хорошо помню, как меня поразил один старый негатив, случайно уцелевший и увиденный мною в доме Оцупов, – на нем пером были соскоблены люди, объявленные «врагами народа». Не на отпечатке, а на негативе! С наследием знаменитых фотографов происходило то же, что и с наследием знаменитых писателей…

 

Несомненно, никакого участия в заговоре против поэта Есенина, если таковой и был, фотограф Наппельбаум не принимал. Его искусство было далеко от политики, сколько бы раз он ни ездил в Кремль. Причину, по которой и сегодня недопонимают Наппельбаума, надо искать в его творческом подходе: нет времени без человека, конкретное время – всегда конкретный человек, всматриваясь в него, ты видишь эпоху; чем масштабнее человек, тем ярче она предстает перед тобой. Такой подход позволял Наппельбауму избыть художника, стать чистым Временем за мгновение до того, как щелкнет затвор. Потому-то и Гумилев, и его косвенный убийца – Ленин... Какая уж тут политика, тут одно служение Б-гу. И в этом служении, должно быть, и заключался аристократизм фотографа Моисея Наппельбаума.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.