ПЯТЬ ФРАНЦУЗСКИХ СЛОВ

Михаил Горелик

 

Режиссер Олег Дорман

Подстрочник

Россия, 2009

 

На последнем заседании клуба московской еврейской интеллигенции «Ковчег» были показаны две первые серии отвергнутого телевизором пятнадцатисерийного документального фильма Олега Дормана «Подстрочник»: Лилиана Лунгина (1920–1998) вспоминает свою жизнь. Лунгина входила в элиту советских переводчиков. Одного «Карлсона» было бы нам довольно. Расхватан на цитаты. Привела Астрид Линдгрен в каждый дом. А ведь еще переводила Бёлля, Ибсена, Стриндберга, Виана...

Две первые серии. Родители. Детство. Обаятельный рассказ красивой пожилой дамы, обращенный не столько к залу, сколько персонально к каждому зрителю, иллюзия пребывания в гостях, живого общения. Олег Дорман – смиреннейший из кинособеседников: невиден и неслышен. Лунгина говорит не с ним – со мной, улыбается не ему – мне; сейчас чаем угостит: вам с каким вареньем?

Визуальный ряд: старые открытки, фотографии семейного альбома – это раз; прогулки по тем самым местам, но только уже в ином, нашем, времени – два. Время и место. С разницей во времени. Но главное, конечно, рассказ. Говорит, говорит – ничуть не надоедает: как, неужели все уже? Вокруг нее вращаются миры, страны, эпохи, люди. В сущности, каждый человек – центр мироздания. В случае Лунгиной – внятно.

Европейская женщина. Самые нежные, формирующие личность, годы – в Германии и во Франции; с промежуточным заездом в Палестину – тогда подмандатную. В СССР встречались европейские люди, кому как повезло, кого как жизнь повернула, не она одна, но мало, мало: не тот состав воздуха.

Лунгина – европейская женщина, совсем не еврейская, разве что в обертонах. Такая русская, еврейского происхождения, европеянка. Европейская – еврейская – вообще говоря, одно другому не мешает. Но это вообще говоря. В частности – пример совершенной ассимиляции на протяжении всего двух поколений. Прадедушка, вот он, на фото, в ермолке. Дедушка возглавлял отряд еврейской самообороны. Бабушка и дедушка перебрались после революции в Тель-Авив. Мама во время первой мировой организовала еврейский детский сад. На каком языке говорили, было ли в программе что еврейское – Лунгина либо запамятовала, либо не считала заслуживающим интереса. В рассказе о родителях поразительно мало еврейских реалий. Ну, упоминается черта оседлости, ну процентная норма – так, мимоходом. Если что и забыл, уж совсем мелочи. Папа полиморфируется из Зямы в Зиновия – общий алгоритм. Жизнь мыслится не как продолжение родительской – как начатая заново. В случае с измененным именем отца – возможно, не только (не столько?) замешанный на конформизме прагматизм, но и знак смены жизненной парадигмы. Зяма становится коммунистом Зиновием, как Савл – Павлом, – в прекрасном новом мире, где не будет уже ни иудея, ни эллина. Семейная революция, встроенная в социальную. Никакого еврейского сантимента.

После отъезда отца из Берлина в Москву и невозможности возвращения – быв заранее предупрежден в Берлине таинственным доброжелателем, отец, честный коммунист, работник торгпредства, счел здравый совет провокацией – Лилиана с мамой отправляются в Палестину: к бабушке. Девочке десять лет. Живой рассказ с живыми деталями. Каникулы на экзотических задворках. Сердцем не зацепилась. Прощалась без всякого сожаления.

Вот еще что интересно. Палестина – место, где живёт бабушка. Не более. Никакого исторического, национального, культурного контекста. Как если бы это была, скажем, Малаховка – только с арабом, эвкалиптом и пароходом.  Иерусалим – все-таки один из центральных городов человечества, многие, и не без оснований, считают, что даже и центральный. Со всех концов земли едут и раньше ехали – транспортное несовершенство не останавливало – евреи и неевреи, со священным трепетом, если не религиозным, то культурным. А и без трепета – хоть с любопытством. А тут ведь он рядом совсем, рукой подать, автобусы, правда, не ходили, но и без автобусов народ как-то добирался, было бы желание. Не то что хотели, но не сложилось –  вообще не упомянут. О, если я забуду, тебя, Иерусалим! –  совершенно нерелевантно.

В сознании Лилианы Иерусалима просто не существует. Духовное поле матери: еврейский Иерусалим уже утрачен – европейский ещё не обретен. Естественно, я не знаю, что было «на самом деле», говорю о том, как это «дело» представлено на экране: для меня, как для зрителя, мать и девочка – персонажи фильма, как если бы они были рождены фантазией Дормана.

Потом был Марсель. Девочка выучивает на корабле пять французских слов. Лунгина с видимым удовольствием их произносит, со вкусом произносит, сладость детства на языке и небе: о память сердца! Учила ли слова на иврите по пути в Палестину? Пустой вопрос: французское – ценность, еврейское – нет.

Я не имел чести знать Лунгину, не знаю, что там будет дальше в ее жизни и, соответственно, в фильме. Кое-что, однако, известно. Не только Карлсон (определенно не еврей, никакой внутренней рефлексии). Внешняя историческая канва известна. Вой­на, катастрофа европейского еврейства, создание Государства Израиль, кампания против космополитов, дело врачей, национальные ограничения, в том числе и профессиональные, воодушевившая евреев в СССР Шестидневная война, государственный антисемитизм, еврейское национальное движение, отказники, массовая алия после крушения СССР (для кого алия, для кого эмиграция, боюсь, для большинства эмиграция). Что вышьет по этой канве Лунгина? Вышивали ведь разное. После первых двух серий девочке тринадцать лет. Еврейское сознание отсутствует совершенно. Как скажется на ее внутреннем становлении опыт жизни, сплавленный с трагическими событиями истории? Впереди тринадцать серий: посмотрим.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.