ШОЛОМ, ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ

На четыре вопроса отвечают: Валерий Дымшиц, Леонид Кацис, Юми Накагава, Галина Элиасберг

Беседу ведет Афанасий Мамедов

2 марта 2009 года исполнилось 150 лет со дня рождения Шолом-Алейхема – одного из немногих еврейских писателей, достигших мирового признания еще при жизни.

Его литературное наследие переведено на 64 языка, его творчество не подвергалось запретам даже в самые мрачные периоды существования СССР, а собрание сочинений, стоявшее на книжных полках практически во всех интеллигентных еврейских семьях, обещало скорое возрождение российского еврейства. И как оказывается теперь – не только российского.

Чего там говорить, если даже Виктор Ющенко, украинский президент, поручил своему кабинету министров разработать мероприятия по празднованию 150‑летия со дня рождения Шолом-Алейхема! Правда, не совсем понятно, как это соотносится со сносом дома № 35 по улице Красноармейской, в Киеве, в котором проживал писатель Шолом-Алейхем, так любимый Виктором Ющенко, и ранее со сносом дома № 5 по Красноармейской, в котором также проживал Шолом-Алейхем. Но, отправившись на международную ежегодную конференцию по иудаике центра «Сэфер», я задавал специалистам вопросы иного свойства. Хотелось разобраться, почему в дни далекой юности мне казался скучным этот безусловно великий писатель, не из-за пресловутой ли советской ли обработки?

 

«ФАРИДИШТ УН ФАРБЕСЕРТ»

Валерий Дымшиц, этнограф, переводчик, директор центра «Петербургская иудаика»

– Как повлиял кишиневский погром на творчество Шолом-Алейхема?

– Так же как на всех прочих евреев и многих неевреев. Ужаснул. Кажется, кишиневский погром стал идеологическим переломом для поколения, которое не помнило погромы начала 1880‑х годов, для поколения Бялика и Жаботинского. Что касается старших, то, с одной стороны, они с самой возможностью погрома были знакомы, а с другой – это все-таки был эксцесс, а не всероссийское явление, каким стали погромы 1905–1906 годов. Есть еще одно обстоятельство. В 1903 году Шолом-Алейхем был уже известным писателем, а значит, по русской традиции – общественной фигурой. Он выступил составителем сборника «Хилф» «в пользу пострадавших от кишиневского погрома». Именно так представил Шолом-Алейхем сборник Льву Толстому, приглашая его к участию. Толстой дал в сборник три уже опубликованные сказки (они вошли, естественно, в переводе на идиш) и начал писать по просьбе Шолом-Алейхема новый рассказ. Толстой, к сожалению, не успел его закончить к выходу сборника. Это, быть может, самый известный рассказ о природе насилия и человеческой жестокости, великий рассказ «После бала». В мое время он входил в школьную программу, но о кишиневском погроме и Шолом-Алейхеме на уроках, посвященных этому рассказу, нам не говорили. Переписка Толстого и Шолом-Алейхема по поводу погрома и помощи его жертвам опубликована в старом добром «коричневом» собрании сочинений последнего.

– Карамзин в одном из своих очерков писал, что нет ничего страшного, мол, в том, что русский читатель предпочитает французские романы русским или перелицеванным на французский лад, наступит время и русского романа. Насколько самостоятельна была идишская литература в конце ХIХ – начале ХХ века? Как часто перелицовывали французскую, русскую или немецкую литературу на еврейский лад? Как к такой, скажем, нестерильности, относился еврейский читатель?

– Не могу согласиться с содержащимся в вопросе словом «нестерильность», носящим оценочный характер. Стерильной, вероятно, была литература эскимосов, до того как они повстречали чукчей. Любая молодая литература (а еврейская литература была молода)опирается на «перелицовки». Ломоносов, создавая «Оду на взятие Хотина», первый полноценный русский ямб, перелицевал оду немецкого поэта Гюнтера. И правильно сделал. Для «становящихся» молодых литератур огромное значение имеют переводы. На идиш переводили в труднопредставимых сейчас масштабах и классику, и современную литературу. И тем очень помогли ее становлению и расширению культурных горизонтов еврейского читателя. Во второй половине ХХ века подвизались писатели – такие не то просветители, не то просто халтурщики, – создававшие еврейскую массовую литературу. Переделывали французские авантюрные романы (Эжена Сю, А. Дюма-отца) и русскую классику так, чтобы их могли понять еврейские ремесленники и белошвейки. На титуле таких дешевых книжек часто стояло «фаридишт ун фарбесерт», «идишизировано и улучшено». Самым знаменитым среди этих писателей был Шомер. Шолом-Алейхем разгромил его в памфлете «Суд над Шомером», обвинив в порче вкусов публики. И был не совсем прав. Дик, Шомер и им подобные приучили еврейское простонародье к чтению, подготовив тем самым почву для того же Шолом-Алейхема. Сама по себе адаптация текста для малоподготовленной аудитории – вовсе не криминал. Не возмущаемся же мы переделками мировой классики для детей. Еврейская литература, так же как всякая другая литература в Новое и Новейшее время, была открыта для всяческих влияний, точнее, была частью единого мирового литературного процесса. Еврейские писатели писали романы и новеллы, поэты – поэмы и сонеты. Это все слова нееврейские (и, между прочим, нерусские). Мы знаем о реализме, натурализме, символизме, экспрессионизме в еврейской литературе, так же как и в других литературах этого периода. Не совсем понятно, почему это должно было смущать еврейского читателя больше, чем любого другого. Другое дело ортодоксы, которые не читали (не особенно читают и сейчас) еврейских писателей, не потому, что они недостаточно еврейские, а потому что ортодоксы вообще никаких светских писателей не читают.

– Каково влияние античной или другой классики на идишскую литературу? Скажем, на поэзию Мани Лейба, Ицика Мангера?..

– Еврейская литература в ХХ веке – одна из больших европейских литератур. И значит, имеет долю в античном и европейском классическом наследии наряду со всеми прочими литературами. Античность – общий словарь европейской культуры. Понятно, что поколение еврейских писателей, вошедшее в литературу в начале ХХ века, чувствовало себя в «большой» европейской культуре абсолютно «дома» и широко пользовалось античными аллюзиями. Скажем, у Мангера есть несколько стихотворений с латинскими названиями, например чудная «Pomona». Мани Лейб очень интересно использует «Илиаду», воссоздавая образ своего родного Нежина как эпическое пространство. «И на завалинках бабки / Тянут, как сверчки в ночах, / Сказки о бесах и злыднях, / И об Илье рабе Б-жьем». Здесь очевидна аллюзия к Гомеру: «Старцы народа сидели на Скейской возвышенной башне, / <…> / Старцы, уже не могучие в брани, но мужи совета, / Сильные словом, цикадам подобные, кои по рощам, / Сидя на ветках дерев, разливают голос свой звонкий».

Есть и еще более яркие примеры. Один из них – знаменитое стихотворение Анны Марголиной на темы античной древности.

– Шолом-Алейхем эмигрирует в Америку. В одном из своих писем, в начале американского периода, он писал: «Я не собираюсь улыбаться кому-либо. Я не принадлежу ни к одной из партий, – я ведь еще не являюсь активным сотрудником американской еврейской прессы – я пока только зритель. Но должен сказать, что здесь я нашел прессу далеко не такой, какой себе ее представлял...» Дальше он восхищается американским идишем, и уже беспокоится, чтобы его, не дай Б‑г, не «американизировали». Как долго Шолом-Алейхем оставался в роли «зрителя»? С кем, помимо «Форвертс», тесно сотрудничал? В каком состоянии был тогда и находится ныне американский идиш?

– Я, к сожалению, не большой знаток биографии Шолом-Алейхема. Перечислить американскую периодику, в которой публиковался Шолом-Алейхем, не возьмусь. Сколько помню, он в последний свой период в США много писал для газеты «Дер тог», и это выглядит логичным, хорошо корреспондирует с приведенными в вопросе словами «я не принадлежу ни к одной из партий». Все-таки «Форвертс» была в начале ХХ века ярко выраженной партийной, социалистической газетой, а «Дер тог» – беспартийной.

Шолом-Алейхема явно волновала, если так можно выразиться, социолингвистическая проблематика. Он в своих поздних произведениях, связанных с США, показывает, как происходит «американизация» идиша, как на месте «жаргона» возникает некий американо-еврейский пиджин, с какой скоростью происходит языковой сдвиг.

Шолом-Алейхем застал, с одной стороны, начало американизации идиша и последующего его вытеснения, а с другой – начало относительно недолгого, но очень бурного расцвета еврейской культуры на идише в США. На сегодня оба процесса завершились. Потомки идишговорящих эмигрантов из России в основной своей массе перешли на английский, хотя нет-нет да и вставят в свою речь ту или иную еврейскую глоссу. (Основная масса идишговорящих в США – это ортодоксальные евреи, потомки эмигрантов, прибывших в США после второй мировой войны в основном из Закарпатья и Трансильвании. К героям Шолом-Алейхема прямого отношения не имеют.) Культурный расцвет еврейской литературы и прессы в США тоже уже стал достоянием истории культуры. Хотя в любом случае США за счет различных эмиграционных волн, не исключая и последнюю из СССР, остаются страной, в которой наибольшее число людей говорят на идише и/или изучают этот язык, его культуру и литературу.

 

ОСТАНЕТСЯ ЛИ ШОЛОМ-АЛЕЙХЕМ СОВЕТСКИМ

Леонид Кацис, филолог, литературовед

– Почему в своем докладе о Шолом-Алейхеме ты сказал, что нужно прекратить печатать советские переводы Шолом-Алейхема?

– Хотелось бы начать с того, что мне непонятно, насколько советские читатели всерьез читали Шолом-Алейхема. Не был ли он символом того, что должно стоять в доме каждого еврея – собрание сочинений Шолом-Алейхема и Лиона Фейхтвангера. Позже, когда читалось не только то, что стоит дома, а пришлось заниматься подлинными изданиями, я начал замечать, что все то содержание, которое привлекает в Шолом-Алейхеме его читателя, – между прочим, еврейское содержание, как ни странно для писателя, переведенного с идиша, – аккуратно убиралось из русских переводов. Вместо описания Пурима можно было встретить борьбу с угнетателями то ли еврейского народа в Персии, то ли персидского, тем самым убивалось еврейское содержание вещи. Задача многих лет состояла в том, чтобы отсекать те переводы, в которых было конкретное еврейское зерно, и религиозное, и бытовое. И напротив – выпячивать социальную сторону. В итоге Шолом-Алейхем – такой нормальный предшественник советской идишской литературы. В принципе, то же самое было и в русской. Если обкорнать нужным образом Горького с Чернышевским, мы легко получим Кочетова. Часто переводчики ни в чем не виноваты. Во-первых, надо было, чтобы все это выходило в свет, во-вторых, чтобы платили деньги. Время диктовало условия игры. Кроме того, если во время идишских спектаклей или в идишских печатных текстах можно было услышать или увидеть талмудическую фразу, кусок арамейского текста, какое-то древнееврейское слово, то в стертом русском переводе от него ничего не оставалось. Сегодня я не знаю, насколько массивно следует переводить Шолом-Алейхема. Это вопрос издателя, наличия читателя, состояния науки… Пересмотр очевидных мест, легко проверяющихся даже не по идишскому тексту, а по прижизненному собранию сочинений Шолом-Алейхема, – острая необходимость. Незнание прижизненных переводов Шолом-Алейхема приводило к мифологизации совершенно очевидных вещей. Даже тот факт, что при жизни Шолом-Алейхема существовал перевод «Кровавой шутки», указанный в библиографиях, не учитывался. Во всех советских и постсоветских публикациях «Кровавой шутки» сообщалось лишь о кратком переводе двадцать восьмого года. В Израиле был сделан полный перевод с идиша, и в издательстве «Лехаим» тоже выходил комбинированный текст, может, вполне удачный. Но есть тот!

– Оказывал ли влияние тогдашний поток русской литературы на творчество Шолом-Алейхема?

– В рассказах про Тевье-молочника одна из дочерей Тевье выходит замуж за нееврея, представляя его вторым (цвейтер) Горьким, соответственно Тевье спрашивал: «А кто такой первый (эрсшер) Горький?» Второй момент – как раз «Кровавая шутка». Это вещь поздняя, характеризуется совсем другими вещами, одна из которых – антитолстовство. Своего рода анти-«Анна Каренина». В этом романе поменялись паспортами еврей и русский: еврей оказывается в русской среде, а русский в еврейской среде. Еврей видит, как любят Толстого антисемиты. В свою очередь любовь русского к еврейке напоминает некоторые сцены из Анны Карениной, типа написания на стекле отдельными буквами условий свидания. То есть Толстой здесь чуть ли не главный герой. Надо сказать, что это вообще очень невеселая история – посмертное отношение евреев к Толстому на фоне отношения к нему в черносотенной печати. Далеко не всегда в еврейской печати приветствовали Толстого из-за его, мягко говоря, амбивалентного отношения к еврейскому вопросу. Поэтому смерть графа была встречена в еврейской печати далеко не благостно. И Шолом-Алейхем отразил эту реальность. Если кишиневский погром вызвал в обществе хоть какое-то возмущение, то с делом Бейлиса все было сложнее. Кишиневский – случился до революции 1905‑го года,  до русско-японской войны, до проблем 1906–1909 годов, до знаменитой дискуссии о евреях в русской литературе и о национальном лице, чему посвящены не только четыре статьи о «чириковском инциденте» Жаботинского, но и целые сборники материалов. Поэтому здесь произошли события, несколько несоответствующие традиционной хронологии, русско-японская война, годы реакции, годы предреволюционные и революционные... В еврейской жизни это были трудные моменты, и нельзя гарантировать, что, предположим, Горький или Короленко всегда относились к своим коллегам, в том числе к Шолом-Алейхему, исключительно положительно. Но в последние годы, после написания «Кровавой шутки», Шолом-Алейхем был уже болен и, в сущности, не написал в романе ничего по итогам дела Бейлиса. Дальнейший его поворот к сионизму, даже писанию на иврите был кризисным. Есть и еще один аспект, которому я посвятил доклад. Прием не идишской, а русско-еврейской литературы – поставить русского человека в еврейскую среду или неверующего еврея загнать в верующую еврейскую среду. Перед нами стоит вопрос восстановления контекста. Здесь и дискуссия о евреях в русской литературе, и дело Бейлиса, и обвинение евреев в шпионаже в первой мировой войне, – это и было процессом русско-еврейского взаимодействия, а не только призывов не убивать, жалеть, собирать деньги в помощь погромленным. Вопрос, следы которого тянутся к нашему времени.

– «Тевье-молочник». Девять рассказов. Цифра эта несет какое-то сакральное значение? Несет ли это число ту же смысловую нагрузку, что и Девятое ава в еврейской традиции/истории? Или рассказов девять, потому что их девять, и все?

– Еврейское литературоведение – говорю о российской его части – суконное, советского образца. Меньше всего кому-то когда-то хотелось выяснять подобные особенности творчества Шолом-Алейхема. Я не исключаю, что у людей, получавших традиционное еврейское образование, и без специального стремления подобные вещи могли проскочить как очевидные. Может быть, вообще стоит посмотреть, что собой представляет нумерология в творчестве Шолом-Алейхема, его ономастика, как устроена временная структура произведений. Таких работ я пока что-то не знаю. А вот параллель к Шолом-Алейхему и его «девятке» я однажды видел. В пьесе Жаботинского «Чужбина» цифра девять важна в связи с тем, что по сюжету идет погром в одесском порту, а евреи молятся «Шмоне эсре» и останавливаются на девятом благословении Иерусалима, – на котором действие прерывается. Но если с Жаботинским в этом смысле все более или менее понятно – очевидна сионистская направленность, с Шолом-Алейхемом не все так просто. Твой вопрос в ряду нерешенных совсем небезынтересен. Хотя мы должны понимать, что подобные вопросы задаем уже из опыта литературы ХХ века. Шолом-Алейхем находился в контексте реалистической русской литературы. Подобные «игры» в ней время от времени могли возникать, но не на всех уровнях структуры и не во всех функциональных стилях. Для этого должна была наступить новая эра – символизма. Когда символизировался любой уровень письма. Но меня не оставляет мысль, что Шолом-Алейхем ко всем этим уровням был чувствителен. Взять хотя бы смену имен в «Кровавой шутке». В ней нет ни одного старого персонажа. Это связано с тем, что писатель потерял всех своих героев: и Тевье, и его дочь Бейлке, и Менахема-Мендла! Ведь Бейлиса звали Менахем-Мендл Тевьев Бейлис.

– Ты часто говоришь о том, какую роль играла «Кровавая шутка» на фоне тогдашнего литературного мейнстрима. А как она была воспринята в Америке тамошними либеральными умами?

– Либеральные еврейские умы высказывались по-разному. Были отрицательные отзвуки еврейской критики. В частности, Баал Мах-шовесу казалось, что Шолом-Алейхем просто вставил письма, газетные статьи, очерки, всего понемногу, для разгона объема романа. Знаем также, что «Кровавая шутка» вышла в Варшаве тиражом около двухсот экземпляров. Больше она не переиздавалась, не входила в собрание сочинений и была издана в Америке только в 1991 году известным славистом Морисом Фридбергом на английском языке с его предисловием. Что касается России, здесь «Кровавая шутка», произведя впечатление на Мандельштама, попала в совершенно невероятный контекст. В его «Египетской марке» все неисторические герои – это герои «Кровавой шутки». «Египетская марка» вышла тогда же, когда вышел краткий перевод на русский язык «Кровавой шутки», – в 1928 году. Но Мандельштам читал первый и полный вариант. У Мандельштама есть герои из «Кровавой шутки», а две сцены и еще один герой остались в черновиках «Египетской марки». Ситуация заставляет задуматься, почему в советских 1926–1928 годах эта проза сыграла такую роль? Может быть, в ней есть потенции, которых мы сейчас не видим вследствие перерыва культурного процесса, символизма-постсимволизма? Вот уж действительно мейнстрим… А Шолом-Алейхем находился в реалистическом мейнстриме. Между Горьким, Короленко, Амфитеатровым. Не исключено, что мы не воспринимаем того, что видел читатель Горького в Шолом-Алейхеме. Не будем забывать, что последние дни Горького прошли в сочинении «Жизни Клима Самгина» – романа о той эпохе. Но для этого действительно нужны новые переводы Шолом-Алейхема. Программы переводов, которыми, в частности, занимается «Лехаим», приведут к тому, что появятся новые переводы американской идишской литературы, а Шолом-Алейхем останется в советском варианте. Чтобы этого не произошло, перед нами встает проблема комментирования, вопрос религиозного субстрата. Сегодня таких специальных работ просто нет. Или они случайные и делались ради чего-то другого. Этот юбилейный год мог бы стать годом не только празднования, но и годом, когда мы будем задавать себе эти вопросы.

 

«МЕНЯ ПРИВЛЕК НЕУНЫВАЮЩИЙ ОБРАЗ ЕВРЕЕВ»

Юми Накагава (Япония), аспирант РГГУ (факультет журналистики, кафедра литературной критики)

– Почему Шолом-Алейхем, а не Шолом Аш или Исаак Башевис Зингер?

– Произведений Зингера на японский язык переведено гораздо больше, чем Шолом-Алейхема (повесть «Тевье-молочник» с английского языка, около десятка рассказов с русского, английского и идиша). В Японии Шолом Аш вообще не известен. Что заинтересовало в Шолом-Алейхеме? Хотела узнать, как в Российской империи проявлялся национальный вопрос в жизни рядовых евреев. Поэтому и начала с Шолом-Алейхема, у которого еврейская действительность воспроизведена доступным языком. Когда я писала дипломную и магистерскую работы в Японии, я анализировала художественные произведения Шолом-Алейхема. Меня привлекал неунывающий образ евреев, преодолевающих экономические и физические кризисы.

– Насколько Шолом-Алейхем может быть актуальным в Японии?

– Я вижу актуальность творчества Шолом-Алейхема в контексте национального вопроса. Писатель сознавал воздействие литературы на общественное мнение: с одной стороны, для формирования национального самосознания евреев, а с другой – для знакомства русских с евреями. Например, роман «Кровавая шутка» по мотивам дела Бейлиса был написан для опровержения кровавого навета против евреев и рассчитан не только на еврейскую аудиторию, но и на русскую. Ряд произведений Шолом-Алейхема дает нам повод для обсуждения роли печати (в широком смысле СМИ) в национальном вопросе. В Японии с 1967 года ставили мюзикл «Скрипач на крыше», инсценированный американцем Джозефом Штейном на основе повести Шолом-Алейхема «Тевье-молочник». До 2006 года этот мюзикл ставили больше тысячи трехсот раз, и в этом году его постановка также планируется. Кроме того, у нас заметно развивается изучение иудаики и среди исследователей-славистов тоже растет интерес именно к еврейским темам.

– Теперь, когда вы уже много времени посвятили Шолом-Алейхему, насколько изменилось ваше отношение к нему?

– Когда я только начала изучать Шолом-Алейхема, я пользовалась материалами советских литературоведов. Позднее обнаруженная мною связь писателя с сионизмом стала новым научным импульсом. К моему изучению писателя-гуманиста была прибавлена задача осмысления его как национального писателя. Теперь я нахожу в произведениях Шолом-Алейхема героев, воплощающих в себе идеи еврейских мыслителей, его современников – Семена Дубнова и Ахад а-Ама. В последние три года я рассматриваю Шолом-Алейхема с точки зрения журналистики. Выявился новый Шолом-Алейхем – общественный деятель, активно использовавший печать с целью незамедлительного реагирования на судьбоносные события для всех евреев. Анализируя произведения писателя, я размышляю о взаимодействии литературы и действительности, о разнообразии «национализма».

– Вы занимаетесь поздним творчеством Шолом-Алейхема. Чем, на ваш взгляд, отличается период от кишиневского погрома до его отбытия в Америку?

– После кишиневского погрома в творчестве Шолом-Алейхема появляются общественно-политические мотивы: погром, эмиграция, революционное движение. Кругозор писателя расширяется, он охватывает не только местечковый быт, но и выходит на широкое русское общество. В этот период Шолом-Алейхем обращается к образу революционера («Годл», «Иосиф»). При этом инциденты происходят заочно, в отличие от позднейших произведений, опубликованных в американской прессе (например роман «Потоп», куда были вставлены сенсационные сцены, к чему критики в России относились отрицательно). В Америке в творчестве Шолом-Алейхема проявилась новая литературная эстетика. В этой связи интересны оценки первой части повести на тему эмиграции «Мальчик Мотл», еще не подвергнутой «американизму». Повесть не угодила американским редакторам, между тем ее высоко оценили такие русские литераторы, как Горький и Амфитеатров, увидевшие в ней «смех сквозь слезы».

 

«ЕВРЕЙСКИЙ СОЧИНИТЕЛЬ – СВОБОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК»

Галина Элиасберг, кандидат филологических наук, преподаватель УНЦ библеистики и иудаики РГГУ

– Коммерческий успех пришел к основоположнику литературы на идише тогда, когда писателя давно уже не было в живых. Как вы думаете, почему Шолом-Алейхем не добился успеха на американской сцене при жизни?

– Никто из тех, кого мы причисляем к классикам еврейской литературы, не имел возможности содержать семью литературным трудом. Это поколение жило идеалами служения народу, да и развитие еврейского книжного рынка не давало надежды на финансовую независимость в том смысле, как мы понимаем это сегодня. Можно вспомнить диалог «Шолом-Алейхем», обыгрывающий разговор Литератора с Газетой, в котором с горькой иронией утверждался силлогизм «еврейский сочинитель – свободный человек», в том смысле, что он «свободен от всех благ и на этом, и на том свете», но готов писать не ради денег и почета. В двадцать шесть лет Шолом-Алейхем получил наследство своего тестя Лоева и вскоре решил издавать журнал по образцу русских общественно-литературных изданий. Для осуществления, как бы мы теперь сказали, «проекта» он занялся биржевой игрой. Надеялся не на литературные доходы, а на торговлю акциями. Через несколько лет разорился, и только теща, оплатившая долги, спасла его от преследований. Однако тема денег или коммерческого успеха ярко преломилась в его творчестве. Он создал галерею литературных героев, почти маниакально охваченных идеей быстрого обогащения. Можно вспомнить его раннюю комедию «Якнегоз» о дельцах Егупецкой биржи и знаменитый цикл монологов «Менахем-Мендл», где герой пытается разбогатеть то на торговле лесом, то на сватовстве… Кстати, там есть и глава «Новая профессия», в которой Менахем-Мендл решает стать литератором, пишет в газету и ждет гонорар, а потом понимает, что если бы колол дрова, то заработал бы больше. Будучи уже в Америке, Шолом-Алейхем написал драматургическую версию романа «Стемпеню» и пьесу «Последняя жертва, или Кровавые дни» о событиях русской революции и еврейских погромах. В 1907 году он работал над комедией «Кладоискатели», но она не была тогда поставлена: еврейский театр в Америке имел свою специфику, и писателю было трудно ориентироваться в сложной конкурентной борьбе антрепренеров, в целом общая ситуация была похожа на ту, которая складывалась в России в 1900‑х. Доход приносили оперетты и музыкальные комедии, в то время как интеллигенция выступала за серьезную драматургию, однако новые, так называемые «литературные» пьесы не обеспечивали кассовых сборов. Даже Яков Гордин, бывший толстовец, бежавший в Америку от полицейских преследований и возглавивший движение за обновление еврейского театра, не добился особого коммерческого успеха.

– Что такое «немецкий» театр, насколько он пересекался с драматургией Шолом-Алейхема? Или так: какие из пьес Шолом-Алейхема писались в расчете на «немецкий» театр?

– Разумеется, определение «немецкий» – маскировка, к которой вынужденно прибегали антрепренеры, после того как в августе 1883 года были запрещены представления на «еврейско-немецком наречии». Это была одна из репрессивных мер, обозначивших отход от либерального курса после убийства императора Александра II в 1881 году. Подобный запрет не был чем-то новым во внутренней российской политике. Ко времени запрета еврейский профессиональный театр существовал не столь продолжительно, его история отсчитывается с октября 1876 года, когда в Яссах состоялся первый спектакль актеров труппы Аврома Гольдфадена, накануне русско-турецкой войны. Среди зрителей, пришедших в городской сад смотреть «картины с музыкой и пением», были в основном еврейские поставщики и русские военные. Еврейский театр того времени – музыкальный, опереточный, самым успешным и известным был коллектив Гольдфадена. Однако административные препоны вынудили Гольдфадена перебраться за океан. Как раз в это время в Киеве молодой Шолом-Алейхем писал свои первые пьесы – «Дер гет» («Развод») и «Доктора!», и вскоре вышла его программная брошюра «Суд над Шомером», в которой он выступил с резкой критикой так называемой «шунд-литературы» – бульварных романов, коммерчески успешных, но, как утверждал Шолом-Алейхем, «вредных» и портящих вкус народа. Не случайно название выпущенного им альманаха было «Фолкс библиотек», то есть «Народная библиотека». Шолом-Алейхем мечтал о другом театре, противопоставляя его опереточному «немецкому». Надежда на его создание забрезжила в январе 1905 года, в период нового подъема либеральных настроений, когда был снят запрет «на театральные представления на малороссийском, польском, еврейском и других языках и наречиях». В это время Шолом-Алейхем работал над пьесой «Цезайт ун цешпрейт» («Рассеяны и разбросаны», в русском переводе она вышла под названием «Вразброд»), в центре которой была проблема «отцов» и «детей», уходящих в революционное движение. В варшавской газете «Дер вег» Шолом-Алейхем опубликовал «Письмо к еврейским литераторам» с призывом писать для народного театра, поскольку с особой остротой ощущалось отсутствие современного репертуара. Но в целом пьесы Шолом-Алейхема, в основном его одноактные комедии, широко ставились разными коллективами, в том числе и опереточными. Их играли труппы Фишзона, Спиваковского, Генфера и многие другие, театральный вечер обычно состоял из нескольких пьес.

– Почему варшавский театр игнорировал пьесы Шолом-Алейхема?

– Следует уточнить: в Варшаве, ставшей центром еврейской театральной жизни того времени, было несколько трупп, сюда стремились многие гастролеры. Но самым известным и значимым был коллектив Каминского, поскольку он обратился к новому репертуару, в основном к пьесам Якова Гордина, впрочем ставили они и Шолом-Алейхема, и Пинского. В 1906 году была поставлена драма «Рассеяны и разбросаны», о которой с одобрением писал Ицхок-Лейбуш Перец в своей рецензии в газете «Дер вег», она была показана и во время гастролей театра Каминского в Петербурге. Ранее эту пьесу ставила труппа Спиваковского. Шолом-Алейхем специально переработал ее для Художественно-литературной труппы Переца Гиршбейна, которая играла ее и на гастролях в Варшаве. Миниатюры Шолом-Алейхема «Люди», «Мазл тов», «Агенты», «Сплетни» ставили многие коллективы. Помимо вкусов зрителей, предпочитавших новым пьесам водевили и оперетты Гольдфадена, Гурвица и Латайнера, была и другая проблема – профессиональный уровень актеров, часто не позволявший ставить серьезную драматургию, в этом была сложность для литературных драм Переца, так что комедии Шолом-Алейхема шли в Варшаве.

– Какова сегодня популярность пьес Шолом-Алейхема на американской и русской сценах?

– Самыми популярными остаются театральные переложения цикла монологов «Тевье-молочник». В настоящее время в США и в Англии продолжает успешно идти мюзикл Шелдона Харника на музыку Джереми Бокка «Fiddler on the Roof» («Скрипач на крыше»), впервые поставленный в 1964 году и получивший мировую известность в последующие десятилетия. Все мы помним его экранизацию, музыкальные фрагменты которой можно теперь посмотреть в Интернете. В Москве и на сценах других городов России, например в Челябинске, Иркутске, продолжает идти пьеса Григория Горина «Поминальная молитва», ее телеверсия – спектакль Ленкома, поставленный Марком Захаровым с блистательными актерскими работами Леонова, Абдулова, Пельтцер, – продолжает демонстрироваться на российском телевидении. Примечательно, что на нынешней конференции по иудаике, которую проводит «Сэфер», был представлен доклад Бориса Гельмана о постановке этого спектакля в Севастополе на сцене Русского драматического театра Черноморского флота. Можно сказать, что история Тевье, которого сравнивают с библейским Иовом, проблемы «отцов» и «детей», «своих» и «чужих» волнуют нас по-прежнему, но каждое время привносит свои штрихи.

 

Мир не становится добрее и благодушнее. Быть может, именно в силу этого очевидного обстоятельства мы каждый раз открываем для себя нового Шолом-Алейхема, всегда готового послать своего молочника Иова нам на помощь. Уверен, Шолом-Алейхема будут читать не только литературоведы, но, быть может, и президенты, и мэры городов. Главное – переводить классика по прижизненным изданиям, и чтобы больше никакой большевистской «социалки», наводящей скуку.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.