РЕКИ ДВА БЕРЕГА

На четыре вопроса отвечают: Даниэль Гинк, Зеев Городницкий, Юлий Эдельштейн, Менахем Яглом

Беседу ведет Афанасий Мамедов

Одно из моих любимых прозаических названий – «За рекой в тени деревьев». Этот роман Хемингуэя я читал отрывками, не дочитал и уже не хочу. Может, река обмелела, может, наоборот, – разлилась. В каком-то смысле река всегда участвует в судьбе человека: как смутное предчувствие, как темное, разделяющее людей препятствие, символизирующее собою начало и конец. Прельщенные противоположным берегом – а мы всегда им прельщаемся, особенно если он «в тени деревьев», – мы ставим себе целью добраться до него, победно ступить ногой и вдруг осознаем, что тот берег, во-первых, не хуже, во-вторых, не что иное, как продолжение этого, и тогда кто-то возвращается, забыв, что возвращение – худшая из примет (но это у греков, у Гомера), а кто-то остается. В истории еврейского народа имели место оба варианта: сначала Авраам ушел из Ура шумерского и не вернулся, потому и назвали потомков его «людьми заречными», потом потомки ушли в Египет и после тяжело возвращались назад, на «прежний берег», целым народом. В этом интервью меня интересуют те, кто вернулся, кто из ассимилированных еврейский семей, имея родителей-космополитов, потративших жизнь на обретение гражданской свободы, отказался от возможности говорить на равных на одной шестой, выбрал Авраамов берег и пристал к нему и живет там, на земле предков, соблюдая Закон, в котором есть все, включая свободу выбора.

 

Смотри ЕкклеСиаст

Даниэль Гинк, драматург и режиссер

– Человеку, минимум, два-три раза в жизни приходится все начинать сызнова. Вы сын двух замечательных режиссеров Камы Гинкаса и Генриетты Яновской, вы унаследовали их дар особого видения жизни, творческого существования – в России вы были молодым, но тем не менее известным драматургом и сценаристом. И вдруг… начинаете строить жизнь практически с нуля. А может, все не так? И вовсе не с нуля и совсем не вдруг?

– Давайте возьмем человека: голова, две руки, две ноги. Что теперь брать этими руками? Что читать этими глазами? Может, голова, чтобы стукать ею по мячу? – это очень популярно. Может быть, демонстрировать на ней модный головной убор? – это круто. Может, накладывать древние коробочки? Может, голова, чтобы думать ею или кушать ею? Человеку дана свобода выбора: можно идти с потоком, можно идти против потока, можно лететь над потоком, можно не видеть этого потока. Кто вам сказал, что талант для того, чтобы им рисовать красивые картины или писать стихи? Поток? Многолюдный поток, который идет тысячелетия? Посмотрите, откуда он вытекает? Может быть, из болота?

– Я слышал, что родители ваши «сложно» отнеслись к вашему выбору. Что-то изменилось в ваших отношениях? Как часто вы видитесь?

– Я люблю своего папу. Я люблю свою маму. Я люблю их, как маленький мальчик, точно так же, как это было тридцать лет назад. Каждый из них тоже любит меня. Когда во мне поднимается чувство любви к одному из моих детей, я знаю, что и мои родители любят меня так же. Не все ли равно, при каких обстоятельствах и в какую эпоху происходят эти отношения; проявляется ли отцовская любовь в ноже Авраама или сыновняя любовь в том, как дочери короля Лира выгоняют своего отца, происходит ли это в эпохальном стиле или на фоне яичницы. Родители всегда хотят добра своим детям. Дети понимают это, только когда сами становятся родителями. Родители всегда хотят, чтобы дети были похожи на них. Причина этого в том, что Творец хочет, чтобы мы были похожими на Него… А видимся мы примерно раз в год, часто разговариваем по телефону, мои дети пишут письма в Россию на иврите, а я перевожу их на русский язык.

– Я не так давно перечитывал какие-то вещи Розенштока-Хюсси и Хёйзинга, конечно же «Человека играющего». Вкралась мысль: иудейская цивилизация веками отвергала игру, была серьезна донельзя (я не беру в счет иудеев-александрийцев), тогда как греческая вовсю «играла в бисер», потому она была и усвоена лучше, и больше преемников имела. Забегая вперед, скажу, что в итоге я дал задний ход, споткнулся об элементарное человеческое жлобство, коему что иудаизм, что эллинские боги с Сократом…

– Судя по всему, вы хотите меня спросить, когда я последний раз перечитывал Розенштока-Хюсси и Хёйзинга. Скажу вам, как жлоб интеллектуалу: я его не читал. В данный момент я перечитываю трактат, занимающийся законами, связанными с менструальными циклами и венерическими заболеваниями. Этому трактату, как и всему Талмуду, перевалило за полторы тысячи лет. Должен вам сказать: изменилось мало.

– Напряженная религиозная жизнь и творчество совместимы?

– Не делай другому того, что ты не хочешь, чтобы сделали тебе. Это вся Тора на одной ноге, остальное – частности, иди и учи их. Так сказал великий Гилель. Иудаизм очень гибок, многогранен и разнообразен, чтоб ответить однозначно и коротко на ваш вопрос. Но общий подход уже выражен Гилелем. Так я отвечу сегодня. Пять-семь лет назад я бы сказал: творчество – это вид разрешенного идолопоклонства, иудаизм – истинное служение единому Творцу. Десять-пятнадцать лет назад я бы сказал в другом стиле: иудаизм подобен интимному соитию немолодой супружеской пары, в которой двое все еще любят друг друга, как Ромео и Джульетта. Творчество подобно… Хотел сказать резко, но лучше додумайте сами. Царь Соломон сказал еще резче (смотрите Екклесиаст).

 

ДОРОГОЙ, которой иду, ВО МНОГОМ ОБЯЗАН ОТЦУ

Зеэв Городницкий, ученый-бактериолог

– Ваш отец – Александр Моисеевич Городницкий – видный ученый, поющий поэт, один из ярких представителей того поколения, которое мы называем шестидесятниками. Вы выбрали для себя не только иную профессию – бактериолог, но и иной путь. Чем он был продиктован, как реагировали родители на ваш выбор?

– Не могу сказать, что этот путь выбирал я: то, что случилось когда-то давно в Ленинграде, во многом произошло без моего участия. Все началось с изучения иврита. Потом попал в сионистскую молодежную организацию. Образовалась группа, целью которой было покинуть СССР. Вместо этого мы попали в «отказ». Как вы понимаете, желание уехать из СССР не только не пропало, но стало сильней. За то время, что нас держали, в нашем мировоззрении произошли заметные изменения. Думаю, что, прежде всего, нам помог Всевышний, потому что каждого из нас Он выбрал лично и каждому указал верный путь. Только ближе к концу «отказа» внутри нас начало созревать что-то действительно серьезное. Практически у всех образовались еврейские семьи. Главным заботившим нас вопросом в пору, когда нам не давали быть евреями, оказался вопрос: что же, собственно говоря, такое быть евреем? Раньше мы исповедовали политического толка сионизм, думали, уедем и там будем жить евреями – живут же другие народы. Но поскольку нам было отказано даже в такой малости, мы постепенно пошли по пути Торы. Как это восприняли мои родители? Отец с матерью развелись давно, когда мне было пятнадцать, мама к этому отнеслась более лояльно, возможно, потому, что мы с ней жили вместе. Когда приехали в Израиль, она стала соблюдающей. То же самое случилось и с родителями моей жены. Отец, которого вы назвали «космополитом-шестидесятником», действительно таковым человеком и являлся – творческим, независимым, свободолюбивым… Когда я с ним пробовал заговорить о своем выборе, он поначалу занимал отрицательную позицию. Однако потом привык к тому, чем я занимаюсь. Первый раз в Израиль он приехал в девяностом году и с тех пор регулярно приезжает, как минимум раз в год. Был на свадьбе двух моих дочерей. И так же как я ему рад, он рад мне. Приглашает нас посидеть где-нибудь вместе, чтобы увидеть всех разом. А вот в Ленинграде-Петербурге с той поры я ни разу не был. Странно, но и ностальгии у меня никакой нет.

– Насколько сегодня российские евреи в культурном отношении близки к евреям израильским? Можно сказать, что российские евреи и израильские сегодня не так разлучены географически, как прежде, и в литературе играют пусть и на разных языках, но на одном культурном поле?

– Не могу сказать, что я основательно погружен в российскую литературу. Но знаю точно, что после того, как рухнул железный занавес, между всеми видами человеческой деятельности, не только культурными, связь стала более крепкой, я это даже по своей работе чувствую, по ближайшему окружению. Гораздо больше стало точек соприкосновения между нами, я имею в виду евреев израильских и российских. Причем появились они там, где, казалось бы, прежде их быть не могло или возникнуть они могли через достаточно продолжительное время. Я думаю, что связь между евреями Израиля и России – это связь историческая. В каком-то смысле иначе и быть не может.

– Почему вы выбрали местом своего проживания Израиль?

– Я уже говорил, что в самом начале своего пути – мне тогда было лет двадцать пять – меня занимала исключительно Эрец-Исраэль. Святая земля была единственным местом, где я мог бы почувствовать себя полноценным евреем. Возможно, в те далекие годы это желание носило политический оттенок, мы ведь считались, да и сами считали себя политическими сионистами, а вот уже в конце моего пребывания в России, в начале моего пребывания здесь и по сей день полюса сменились: мое проживание здесь как бы не связано с Государством Израиль, или, скорее, так: гораздо большее значение имеет соблюдение заповедей, здесь, на Земле обетованной, нежели проявление интереса к тутошней политике, правительству. И не только для меня, но и для моей семьи.

– На одном из своих творческих вечеров ваш отец, отвечая на вопрос о его отношении к антисемитам, прочел стихотворение, которое не только вызвало гнев юдофобов, но и критику с еврейской стороны. Есть в этом стихотворении такие строки: «Своим происхождением – не скрою – / Горжусь и я, родителей любя. / Но если слово разойдется с кровью, / Я слово выбираю для себя». Могли эти строчки «зацепить» правоверного еврея?

– Надо понимать, что за этим стоит. Эти строки можно интерпретировать по-разному. Наша Тора, это же тоже Слово, объединяющее народ/народы… А кровь может иметь второстепенное значение. «Мы не следуем именно за кровью». Человек может принять гиюр и стать иудеем. А став иудеем, он принимает Тору, дарованную нам Всевышним. Я думаю, что это стихотворение отца предполагает более широкий подход. И тогда оно будет меньше задевать религиозные чувства, в том числе и мои. Хотя эти слова задевают, но надо учитывать, что в самом стихотворении делается акцент на противопоставление. Быть может, тот, кто не согласится со мною, исходит как бы из контекста всего творчества отца, но тогда я ему возражу, поскольку хорошо знаю его творчество: еврейская тема у него была всегда, даже в ранних стихах и песнях. Мне кажется, в моем отце больше еврейства, чем он сам считает. Его еврейство проявляется во многих стихах и песнях. Вообще, как я сейчас понимаю, стихи и песни отца, всегда мною любимые, сообщили мне ту степень внутренней свободы, которая потом позволила пойти по пути Торы. Так что той дорогой, по которой я иду, я во многом обязан отцу.

 

у каждого есть право на выбор

Юлий Эдельштейн, заместитель председателя израильского кнессета

– Вы родом из православной семьи: ваш отец – известный российский священник Георгий Эдельштейн. При этом стали активистом еврейского национального возрождения в СССР, были облыжно осуждены, отбыли почти три года в заключении, репатриировались… Сегодня успешный и необходимый Израилю человек. Как вы вышли на путь иудаизма, как к этому относились в семье?

– Ситуация в семье оказалась чуть более сложной. Я вырос в семье двух институтских преподавателей, кандидатов наук. Мой отец оставил работу, когда мне было двадцать лет. Но вопрос тем не менее вполне к месту, потому что в то же самое время, когда он стал священнослужителем, я начал интересоваться сначала сионизмом, вопросами отъезда из СССР, ивритом и преподаванием иврита, а потом уже действительно начал путь к соблюдению еврейских заповедей и превращению своей семьи в религиозную еврейскую семью. Тут можно отметить два момента. Первый: даже не имея возможности объяснить словами, я в какой-то момент почувствовал, что все-таки христианство не мой путь, что я чужой в этой религии. Второй: думаю, иудаизм как религия стал для меня частью всего другого, другой жизни, сионизма, гордости за свою страну. Я думаю, что здесь не случаен тот порядок событий, о котором я говорил: желание уехать из страны, отъезд из СССР, неприятие советского режима, сионизм и вместе с ним еврейская история, еврейская религия, еврейские заповеди. С семейной точки зрения наши отношения с отцом всегда были прекрасными. С одной стороны, сейчас я, как человек, у которого тоже есть взрослые дети, понимаю: никто не испытывает радости от того, что дети пошли по другому пути. Тем не менее думаю, что одна из причин сохранения такого рода отношений заключалась в осознании того, что у каждого есть право выбрать свой путь, в этом отношении родители были всегда очень либеральными. У них присутствовало понимание того, что путь, который выбрал я, – серьезный путь; условно говоря, я не променял религию, скажем, на наркотики, дешевое хиппоманство или что-то в этом роде.

– Считаете ли вы, что Государство Израиль играет роль катализатора в процессах, связанных с возрождением еврейства?

– Безусловно. Но думаю, на этот вопрос можно ответить двояко. Государство Израиль удержало и спасло миллионы евреев во всем мире от полной ассимиляции: пример советских евреев – самый яркий. Непонятно, оставались бы еще евреи в СССР, если бы не волна сионистского возрождения после Шестидневной войны (и даже до нее). Эмоционально-национальное чувство связи с Израилем спасло многих евреев и в Советском Союзе, и во всем мире от ассимиляции, так как в этот момент, по крайней мере, национальных религиозных ценностей как таковых у них не было, религиозное воспитание у многих отсутствовало полностью. Второй момент – количественный. Израиль, конечно, не является чисто религиозным государством, но количество людей, получающих религиозное образование в израильских школах, ешивах, больше, чем когда бы то ни было в еврейской истории в какой-либо общине. Несмотря на то что большая часть населения Израиля – люди, не соблюдающие заповеди, светские в еврейском определении этого слова, цифра все равно получается огромная, и она растет. И третье, что хотелось бы отметить: зачастую еврей, которого в Израиле называют нерелигиозным, знает и соблюдает в области иудаизма больше, чем многие другие, которых называют традиционными где-нибудь в диаспоре. В Израиле, по опросам, большинство людей постится в Йом Кипур, отмечает еврейские праздники, в той или иной форме – не обязательно строго – соблюдает субботу.

– Как вы относитесь к совмещению двух культур, двух важных особенностей в одном человеке – религиозной и секулярной? Глубоко верующий человек может быть одновременно и человеком светским?

– На этот вопрос отвечают по-разному. Для меня жизнь немыслима без сочетания еврейской традиционной культуры и мировой, секулярной. Я стараюсь это органически сочетать, так же как поступают сотни тысяч евреев в Израиле, да и в разных еврейских общинах во всем мире. Такое сочетание становится совершенно естественным способом еврейской жизни. Когда появились первые раввины, получившие еще и светское образование, и некоторые из них даже стали докторами, на идише бытовала шутка с горьким оттенком: «С тех пор как раввины стали докторами, общины стали больными». Конечно, есть ультраортодоксальные общины, где по-прежнему существует неприятие светских наук и образования. Но в огромном числе синагог в Израиле и во всем мире выбирают раввинов, имеющих широкое светское образование. Если раввин может в своих советах, проповедях, беседах сочетать вещи из еврейской традиции и общемировой культуры, это дает преимущество.

– Этническая неоднородность сегодняшнего иудаизма является опасностью? Как относятся к прозелитам и их потомству на Земле обетованной, каково их участие в религиозной жизни страны?

– С одной стороны, очень строго относятся к тому, кто присоединяется к иудаизму, и здесь в большинстве случаев не было легких путей. С другой – всегда запрещалось напоминать прозелиту о его нееврейском происхождении. Есть знаменитый ответ на вопрос, может ли прозелит говорить в молитве: «Б‑г моих отцов, Авраама, Ицхака и Яакова». И есть ответы еврейских мудрецов, объясняющие: с того момента как человек присоединился к иудаизму, он становится неотъемлемой частью всей истории еврейского народа. Многие из них еще в древние времена, как, например, Онкелос, внесли большой вклад в еврейскую культуру и стали ее неотъемлемой частью. На настоящий момент в Израиле это не только религиозная, но и социологическая и политическая проблема. Последние волны репатриации принесли в Израиль тысячи людей, которые по алахическому определению не являются евреями, и я думаю, что одна из важнейших задач, которые стоят перед политическим и духовным руководством Израиля, – решение этой проблемы. Это не означает какого-то насильственного обращения в иудаизм, не означает щелчок пальцами, вослед которому по радио объявят, что все теперь стали евреями. Но нужно привести в исполнение те алахические постановления, которые были раньше и которые указывают на разницу между теми людьми, которые де-факто присоединились к израильскому народу, переехали в Израиль, служат в израильской армии, платят налоги или хотят переехать, и человеком, который вполне легитимно где-нибудь в Копенгагене заинтересовался Библией и сказал: «А не стать ли мне евреем?» Я думаю, если мы сумеем серьезно подойти к этой проблеме – а речь идет где-то о четверти миллиона человек, – то и израильское общество станет лучше, и, отвечая на ваш вопрос, это внесет свою лепту в еврейскую культуру и еврейскую традицию.

 

СУТЬ ТОРЫ – НЕВЫРАЗИМАЯ ТАЙНА

Менахем Яглом, культуролог, исследователь еврейской мистики, переводчик и редактор

– Я слышал, что вы вышли на путь иудаизма далеко не сразу, что, в общем, естественно для человека ищущего. Меня удивила, во-первых, амплитуда поисков (христианство, буддизм…), во-вторых, возраст, в котором вы начали искать: если мне не наврали – с двенадцати лет уже были пещеры, какое-то мальчишеское затворничество… Как ко всему этому относились родители?

 – Дело в том, что родители в каком-то смысле в этом и виноваты. У нас был открытый дом, иногда своего рода перевалочный пункт. Освободившиеся после мордовских лагерей люди, проезжая через Москву, нередко останавливались у нас. И это были самые разные люди. Священники, диссидентствующие буддисты, представители других конфессий… Разговоры о религии, о поисках своего Пути я слышал с детства. Естественно, у нас было много книг, среди которых и «тамиздатовские», и «самиздатовские». Я начал читать их с ранних лет. Поиски мои, помнится, шли одновременно в двух направлениях. С одной стороны, меня невероятно привлекало еврейство, присутствовавшее в семье в каком-то странном варианте, прежде всего в виде книг, постоянно ведущихся разговоров о Б‑ге, об уникальной судьбе еврейского народа… Одиннадцати-двенадцати лет я начал учиться ивриту у своего дальнего родственника, Соломона Шура. Дядя Саля (так его называли) тоже был сидельцем: в молодости участвовал в молодежном сионистском движении, в 1939 году был арестован, но вскоре отправился «смывать вину кровью» в боях с Финляндией. Ему повезло – советско-финскую и вторую мировую войны он провел в финском плену, советские лагеря были уже потом. Дядя Саля прекрасно знал еврейскую историю и ивритскую литературу, писал стихи на иврите, но к иудаизму относился с полным, хоть и уважительным, непониманием. Я изучал иврит, читал дореволюционные и «тамиздатовские» книги о еврейской истории и сионизме и параллельно с этим искал путь к Б‑гу, общаясь с религиозными людьми, представителями разных конфессий. Сам я эти поиски не воспринимал как параллельные. Так продолжалось несколько лет. Лет в тринадцать-четырнадцать я, уже обойдя доступные мне религиозные центры, зашел как-то в субботу в синагогу в Марьиной роще. Там-то и сошлись параллели – путь к Б‑гу и еврейское самосознание. В то время по субботам в синагоге было два миньяна. Первый, ранний, в котором старые хасиды, сохранившие верность Торе, молились с теми молодыми людьми, которые недавно пришли к иудаизму (их было немного, но они были), и второй, попозже, – так сказать, миньян «пенсионеров». Я пришел, когда молился уже второй миньян, но мне повезло – меня приметил замечательный человек, реб Авром Генин, его до сих пор многие помнят. Генин много делал для молодежи, возвращающейся к иудаизму. Он был хабадником, но малограмотным, с трудом читал сидур. Работал слесарем, держал на Савеловском рынке киоск по изготовлению ключей. При всем том обладал необыкновенным запасом душевной теплоты и духовности… Он позвал меня подняться наверх, в помещение, где проходила субботняя трапеза. Я был поражен, увидев там молодых людей еще более дикого вида, чем я, в ту пору порядком хипповавший. Но почему-то эти бородатые и пейсатые люди начали надо мной подсмеиваться. Я, по молодости, нахохлился и немедленно зачислил их в дураки, попутно сообщив, что все, что мне от них нужно, это научиться читать «Зоар» и «Море невухим» (про эти труды, самые сложные для понимания во всей еврейской книжности, я тогда уже слышал), от чего присутствующие попадали с лавок от смеха. С трудом выбравшись из-под столов, они спросили меня, делал ли я сегодня кидуш? Я спросил, что это за зверь такой? Мне налили стаканчик водки, подсказали слова благословения, я выпил и присоединился к трапезе. Вот так оно все и началось.

 – Какой бы либерально-еврейской семья ни была, а дух в ней еврейский, дух предков всегда присутствует – более того, уверен, влияет на судьбу членов семьи. В чем выражался и как ощущался вами «еврейский дух семьи»?

 – «Еврейский дух» в моей семье воспринимался и был абсолютно двояким. Семьи отца и матери были в равной степени еврейскими – но каждая по-своему. И это притом что происходили они из одной местности, из белорусских местечек. Мне тогда казалось, что семьи эти несколько презирают друг друга; лишь спустя много лет я понял: дело в том, что материнская семья была хасидской, а отцовская – митнагедской. Хоть кто такие хасиды и митнагеды, уже никто не помнил, но ощущение оставалось. В семье отца еврейство воспринималось как нечто очень изысканное и элитарное, но принадлежащее далекому прошлому; семья матери своего еврейства несколько даже стыдилась, но оно проявлялось во всем – в акценте представителей старшего поколения, в рецептах излюбленных блюд, в постоянном выискивании евреев среди знаменитостей... У нас дома на полках стояло некоторое количество книг на иврите. Танах стоял, несколько стихотворных сборников, книги Жаботинского. Больше было книг по-русски, дореволюционного издания: «История еврейского народа» Дубнова, книжки «Рассвета», «Сафрут»… Между прочим, дед мой был соратником Жаботинского. Издавал газету на иврите, писал еврейские стихи и публицистику. А потом все оставил, решил выжить, сохранить свою семью в Советском Союзе. Но некоторая традиция такого вот элитарного сионизма в какой-то степени осталась в семье, и я чувствовал ее хорошо. Кроме того, дядя Саля, у которого я учил иврит, также воспринимал еврейство как нечто элитарно-интеллектульное; в качестве исходного материала для своих уроков он использовал стихи Черняховского, «Евгения Онегина» в переводе Шленского (он его почему-то особенно ценил), Псалмы и «Пиркей авот». Для семьи матери еврейство было чем-то совершенно бытовым, повседневным. Притом что никакие еврейские праздники не справлялись, любое семейное торжество было неким подобием то ли пасхального седера, то ли трапезы Рош а-Шана, с ритуальными блюдами, готовившимися на протяжении нескольких дней перед этим, с непременными разговорами о каких-то еврейских событиях. Так что с детства еврейство было важной частью моего существования.

– С чем, главным образом, был связан ваш отъезд в Израиль? Не с тем ли, что вы не верили в возможность возрождения на месте этнической и генетической особости российских евреев, которые были практически стерты за годы советской власти?

– Совсем не с этим. Я просто хотел жить в Израиле. Это было связано с особенностями моего воспитания. Так уж вышло, что я вырос российским патриотом, точнее, патриотом русской интеллигенции. В ранней юности я увлекся учением Николая Трубецкого, в частности, его рассуждениями о «малом народе», носителе либеральных ценностей, к которому относятся русские интеллигенты – аристократы и евреи, противостоящие косному «большому народу». Эта идея мне очень нравилась, несмотря на понимание ее несостоятельности. И, даже став религиозным евреем, я продолжал много общаться с русскими диссидентскими кругами. Сотрудничал с «Хроникой текущих событий» – было такое подпольное издание, писал какие-то эссе на совсем уж не еврейские темы. Я воспринимал Россию как нечто совсем свое и очень важное, правда, после нескольких лет израильской жизни это ощущение в значительной степени исчезло. Сомнений в том, что еврейство в России может возродиться, у меня даже не возникало. Но, несмотря на все это, еще раз повторю, я хотел жить в Израиле. Меня постоянно посещали сны о Святой земле, об Иерусалиме... Я вообще не хотел уезжать из России, но хотел приехать в Израиль. Мой отъезд был связан исключительно с приездом.

– Вопрос как к человеку, изучавшему не только еврейскую мистику. Есть такая буддистская поговорка: «Мудрый не оставляет следов на земле. Он незаметен, как ямка в скале». Несколько лет я силюсь ее понять, хотя вроде бы знаю, что лежит в ее основе, и тем не менее… Ведь быть «незаметным» – значит отказаться от религии, своих предков, в конечном счете от всего того, чем нас одаривает жизнь?

– Еврейская мудрость отлична от буддистской. Мудрец, в еврейском понимании, всегда оставляет следы на земле, в противном случае непонятно, можно ли его вообще считать мудрецом. На идише есть даже такое оскорбительное прозвище – «цадик ин пелц», «святой в шубе», праведник, который не оставляет следов, который праведен только для себя. Мудрец следы оставлять обязан. Он должен передавать свою мудрость ученикам. Если он не декларирует каким-то образом своего присутствия в мире, он не выполняет своей миссии, в основе которой лежит молчание. Суть Торы – это невыразимая тайна, которая передается от учителя к ученику посредством речи, но при этом она значительно выше любых слов. Эта дихотомия лежит в основе иудаизма – сокровенная, неизрекаемая тайна, о которой необходимо рассказать, передать другим, облекается в будничные слова и повседневные мелкие поступки. Открывающийся в еврейской мистике – каббале и хасидизме – путь к невыразимому, что превыше любых слов, недоступен без исполнения Б‑жественной воли, выраженной в алахе – законе, регламентирующем повседневность. Собственно говоря, это парадоксальное сочетание откровенного, высказанного и потаенного, неизрекаемого определяет всю еврейскую историю, еврейскую мысль, собственно бытие. И хотя след, оставленный мудрецом, должен быть заметен каждому, но лишь немногие в силах понять его истинный смысл.

 

Из этого разговора я понял главное: выбор моих собеседников был сделан сознательно, и они о нем не жалеют, потому что выбор их давно уже стал их жизнью, жизнью их детей и целой страны, которую на одном берегу называют исторической родиной, а на другом – просто Родиной. Что же до дет­ства и юности – а разве они не остаются всегда вместе с родителями, отчим домом и тем теплым и светлым, что необходимо переправить с собой, чтобы потом передать своим детям? Тут ведь что важно – не отрекаться от Паромщика, прийти к наследию Его, в котором нет того или другого берега, но есть оба.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.