ДВА ЛИЦА ОДНОГО РОМАНА

Беседу ведет: Михаил Горелик

В серии “Проза еврейской жизни” – совместном проекте издательств “Текст” и “Лехаим” – вышел недавно в переводе с английского роман Зингера “Семья Мускат”. Почему с английского? Ведь Зингер писал на идише. Разговор с Борухом Гориным – главным редактором издательства “Лехаим” – о Зингере, его романе и проблеме перевода.

– Что представляла собой еврейская литературная жизнь в Нью-Йорке в тридцатых-пятидесятых годах?
– Сотни тысяч людей, читавших на идише. Множество писателей. Множество газет, журналов, издательств, литературных кафе. Литература на идише процветала в Нью-Йорке как никакая другая. На втором месте после англоязычной американской литературы. Причем была автономна: читавших на двух языках по существу не было. В сороковых годах была такая знаменитая фотография нью-йоркского метро. Вагон. Полсотни пассажиров. Из них человек пятнадцать с идишскими газетами.
– Какое место в этом мире занимал Зингер?
– Достаточно скромное. Один из многих. В американской еврейской литературе был известный писатель Зингер, автор многих книг на идише. Но это был Исроэль-Иеошуа Зингер – старший брат Башевиса Зингера. Младший брат любил старшего, тот был для него примером для подражания и в жизни, и в литературе. Он был автором семейной саги “Братья Ашкенази”, ставшей важным литературным образцом при написании “Семьи Мускат”. Зингер посвятил свой роман брату, в этом посвящении много комплиментарных слов, причем подчеркнута связь между двумя романами: Зингер посвящает его брату, помимо всего прочего и как “автору „Братьев Ашкенази„”.
– Существует мнение, что старший брат как писатель превосходил младшего, что фортуна была к братьям несправедлива.
– Точка зрения известная, хотя и спорная. Может быть – да, может быть – нет. Мы собираемся “Братьев Ашкенази” перевести и издать по-русски, так что читатель сможет составить собственное представление. Известно, что младший брат у старшего учился. Известно также, что он постоянно подчеркивал литературное превосходство старшего брата. От него, собственно, это и пошло. Может быть, он действительно так думал, может быть, это было частью придуманного Зингером-младшим литературного мифа. Важно, что, когда старший Зингер был маститым писателем, младшего Зингера в литературе просто не существовало: был некий И. Варшавский (иногда Сегал) – таковы были его псевдонимы, он считал, что одного Зингера в еврейской литературе достаточно, второй был бы перебором. Ицик Варшавский года с тридцать пятого, кажется, вел литературную страницу в “Форвертс”: каждую неделю обязан был выдавать что-то новенькое, тем и кормился – при такой нагрузке не халтурить было невозможно.

– Недоброжелательные критики говорят, что в своей работе он ориентировался на вкусы нью-йоркских домохозяек.
– Он ориентировался на вкусы читателей газеты, среди которых были, конечно, и домохозяйки. Вы считаете, что это его компрометирует?
– Напротив, домохозяйки – лучшие читатели романов на свете.
– Вы так действительно думаете? Домохозяйки самые лучшие?
– Конечно, лучшие. Если писатель заведомо не рассчитывает на двух с половиной снобов, которые одни только в состоянии его понять. Домохозяйки как никто способны принять вымысел, идентифицировать себя с героями, облиться нечаянными слезами. Еще вот девицы. "Ей рано нравились романы". Те же критики говорят, что у Зингера была репутация порнографа.
– Не без этого. Эротику в идишскую литературу ввел не он, и он не был единственным, но он был первым, кто поставил это на поток. И был отменно ярок. Помните в “Семье Мускат” сцену адюльтера в Йом Кипур?
– Как же, очень даже хорошо помню: с большой живостью описано. Не уверен, что люди вне еврейского культурного круга смогут в полной мере оценить остроту этой сцены.
– Для внешнего человека необходимы комментарии. Но он вполне поймет эту сцену на другом уровне, и этого будет довольно. Что касается еврейской среды, то разразился скандал. Главным редактором был тогда Абрам Кан, человек левых убеждений, социалист, атеист (это как бы само собой разумеется), человек свободных взглядов, – но и для него оказалось слишком. Притом что “Форвертс” отнюдь не была газетой запредельных моральных стандартов. Притом что Кан к Зингеру хорошо относился и высоко оценивал его работу. Но то, что написал Зингер, было переходом некоей границы, из ряда вон. Кан сказал: невозможно – и потребовал изъятия эпизода. Зингер уперся. Кан прекратил публикацию романа. Газета была завалена письмами разгневанных читателей, привыкших читать в каждом номере очередную серию зингеровского сериала. Редактор стоял на своем: немыслимо.
Тогда Зингер обратился напрямую к хозяину газеты. Тот надавил на Кана (редчайший случай), Кан вынужден был продолжить публикацию со злосчастного эпизода, который приобрел благодаря этому дополнительный читательский интерес. Зингер потом с видимым удовольствием рассказывал, что вскоре у Кана случился инфаркт, который и свел его в могилу. Зингер считал, что Кан получил по заслугам.
– Кан умер через несколько лет после этой истории, ему было за девяносто, так что если он тогда и разволновался, то волнение сказалось с некоторой задержкой.
– Зингер был склонен к мифологизации жизненных сюжетов. Однажды – это было много лет спустя после выхода романа отдельным изданием – на встрече с читателями встал один человек и сказал: своей порнографией вы втоптали в грязь идишскую литературу. Зингер изменился в лице. Взял себя в руки и ответил кротко: может быть, вы и правы. Зингер не стал ставить провоцирующего его читателя на место, хотя мог бы (уж это он умел), не стал спорить, оправдываться, что-то объяснять.
Этот возмущенный читатель не одинок: многие еврейские читатели были возмущены – ни к одному писателю в еврейском мире нет такого противоречивого отношения, как к Зингеру. Для американцев он определенно самый любимый еврейский писатель. “Семья Мускат” многократно переиздавалась. Ее воспринимают и как чтиво, и как великий роман XX века.
Сравните Зингера с его старшим современником Шоломом Ашем. Известный идишский писатель, в каком-то смысле репрезентативный, вполне, надо полагать, соответствовавший литературным вкусам обличителей Зингера и наверняка ими любимый. Зингер втоптал в грязь литературу, символом которой был Аш – к тому времени уже современный классик. Но если внимательно посмотреть, что Аш пишет? Слюни по идеализированному утраченному штетлу, невежественные (или преданные вере) хасиды. Тенденциозная литература, принадлежащая своему времени и мало кому за пределами еврейского мира интересная. А Зингер ввел в идишскую литературу живых, противоречивых, мечущихся и мающихся людей, с их страстями, с их болью, с их терзаниями и порой отчаянием, с их верой, с их неверием, с их уязвимостью, с их цинизмом – никакой тенденции. Зингер не расставляет оценок, не учит жизни, никого не обличает. Зингер возвысил идишскую литературу, вывел ее на простор мировой литературы.
Зингер начал работать над “Семьей Мускат” после смерти старшего брата. Он как бы продолжал его традицию – традицию “Братьев Ашкенази”. С другой стороны, это был хороший газетный ход: ему надоело каждую неделю выдумывать что-то новое, и он решил разрабатывать единый большой сюжет.
– Это ж огромный роман, и что, Зингер публиковал его в газете?
– Да.
– Сколько времени это заняло?
– Много: с сорок пятого по сорок восьмой год.
– Как он подписывался?
– Как обычно: И. Варшавский. Это был его псевдоним в “Форвертс”, читатели именно так его знали. С чего бы ему менять то, что хорошо работало.
– В какой момент И. Варшавский превратился в Зингера? Как это произошло?
– Это как раз и произошло благодаря “Семье Мускат”. На обложке книги стояло уже имя Башевиса – псевдоним, который он образовал от имени матери, ее звали Бас-Шева. Смена имени соответствовала смене его литературного статуса: из газетного поденщика он превратился в писателя – “Семья Мускат” ввела его в большую литературу, привела к серьезному читателю.
– А почему не Зингер?
– Я же говорю: один Зингер уже был. Кроме того, на английском фамилия Singer вообще звучит как Сингер.
– При чем тут английский? Разве книга сначала вышла не на идише?
– Роман вышел в 1950-м почти одновременно на идише и на английском. Издатель понял, что этот роман годится и для нееврейского мира. Издатель, Альфред Кнопф, рискнул – и, как мы видим, не ошибся. Сегодня нам кажется, что ставка была беспроигрышна, – тогда это вовсе не было очевидно.
– Мы все время говорим о “Семье Мускат”, но ведь на идише “Мушкат”, а на английском “Москат”.
– “Мушкат” означает на идише “мускатный орех”, “москат” (moscat) – “мускатный орех” по-английски. Правда, в английской версии названия стоит “Moskat”. Тут два возможных объяснения: либо Зингер хотел, чтобы “мускат” присутствовал неявно, либо он просто сделал ошибку, недостаточно хорошо зная английский язык: слова пишутся по-разному, но звучат одинаково. Переводчик спросил, как назвать книгу, Зингер написал название с ошибкой, переводчику было все равно: “Moskat” так “Moskat” – автору виднее. Рут Вайс – я с ней об этом говорил – именно так и считает.
С другой стороны, Зингер в принципе хотел, чтобы название было почти идентично, но все-таки неидентично. Он ведь сменил не только название, но и имя главного героя: на идише Ойзер-Гешл, по-английски (и соответственно по-русски) Аса-Гешл.
– Что это за имя – “Аса”? Есть такое еврейское имя?
– В идишской среде были приняты уменьшительные формы имен: то ли дружеские, то ли детские – всякие там Мули, Мони, Шмули, Срули, Ичи, Пинчи, Ицики, Яши. Вот хотя бы Яша Хейфец – великий человек: он умер в 86 лет и все ходил в Яшах. Почему? А вот так! Аса как раз из этого ряда.
– Ну да, Биби Нетаньяху, Арик Шарон – детские имена.
– Это все такая идишская субкультура. Человеку из другого культурного мира это может показаться смешным – в еврейском мире это норма. Я вам расскажу историю из собственной жизни. В девяностом году я впервые попал в Америку и стал разыскивать брата своего деда – Мику Горина. В адресной книге было полно Гориных, но Мика отсутствовал – я нашел его через знакомых. Выяснилось, что в адресной книге он значился как Шмуэль. Почему Шмуэль? Как ты не понимаешь простых вещей: Шмуэль – это Шмиль, Шмиль – это Миля, Миля – это Мика. Для него это было самоочевидно.

– Отца моей тещи звали Берка. Она была уверена, что это уличное прозвище. Она выяснила, что это имя паспортное, “настоящее” – только тогда, когда сама пришла получать паспорт. Она была поражена. Но, во всяком случае, понятно, откуда это имя взялось, а “Аса”?
– Да откуда угодно, хотя бы от того же Ойзера, что, впрочем, вовсе необязательно. Откуда взялся Мика? Понятно только после объяснений. На самом деле это не имеет никакого значения. Так захотел Зингер. Я думаю, ему в голову не приходило, что это имя будет вызывать вопросы.
– Но все-таки чем плох “Ойзер”? С какой стати менять его на “Асу”? Чем “Аса” лучше?
– То же, что и со сменой названия. Почему бы не назвать по-английски “Семья Мушкат”? “Мушкат” – вполне хорошо звучит по-английски – много лучше, кстати, чем по-русски, где возникают всякие непрошеные ассоциации с мушками и мошками. Зингер, думается мне, не хотел идентичного названия и идентичного имени героя. Изменив их, он посылал внятный сигнал, что англоязычный читатель имеет дело с неидентичным романом – да, очень похожим на “Семью Мушкат” и все-таки другим.
– То есть это не вполне перевод.
– Роман на английском языке почти в два раза (!) меньше идишского оригинала. С одной стороны, конечно, перевод, с другой стороны, с большими оговорками. Другое название, другое имя главного героя, другой объем, другая структура. Другой роман. Очевидно, что просто другой роман. Практически все его переводы по мелочи отличаются от оригиналов, но такая кардинальная переработка романа – единственная в его творчестве, ничего подобного он больше никогда не делал.
– Зачем Зингеру это понадобилось?
– Зингер понял, что у него появился беспрецедентный шанс выйти на простор американской литературы. И он этим шансом воспользовался.
– “Беспрецедентный” – что вы имеете в виду?
– То, что еврейской литературы – как идишской, так и ивритской – для американского читателя тогда вообще не существовало. Не переводили. Это был абсолютно закрытый и неизвестный англоязычному читателю мир. Пишущие на идише считали это само собой разумеющимся и не испытывали от этого ни малейшего дискомфорта, никто не пытался перейти границу.
– Ну почему, вот два автора, названные вами: Кан и Аш. Кан писал по-английски, Аша переводили на английский язык. Да и старший Зингер...
– Ну хорошо, я готов отказаться от слов “абсолютно закрытый”, такие случаи бывали, но они несоизмеримы с приходом Башевиса в американскую литературу, сегодня они забыты и остаются незначительными эпизодами, интересными только историкам литературы.
– А Шолом-Алейхем? Его тоже в американской литературе не существовало?
– Ваш вопрос связан с тем, что в России Шолом-Алейхем был и с известными оговорками остается известной, даже знаковой литературной фигурой. Его переводили, о нем писали, главное – его читали, причем не только евреи. Но это в России. Не то в Америке. В Америке Шолом-Алейхем был пустым звуком, пока не вошел в американскую культуру через двери мюзикла, весьма сильно отстоящего от литературного оригинала. Для американцев Шолом-Алейхем и сегодня остается не известным писателем с собранием сочинений, а скрипачом на крыше. Шолом-Алейхем? Ну как же, кто же не знает: Бродвей, Fiddler on the Roof, классика, название апеллирует к Шагалу. Где Шагал и где Шолом-Алейхем? И вообще, “Скрипача на крыше” знают в Америке все, – многие ли читали “Тевье-молочника”? Без музыки Джерри Бока Шолом-Алейхем здесь вообще не существует, он неотделим от мюзикла. У Зингера совсем другая судьба, он стал первым выходцем из мира еврейской литературы, которого действительно прочли и полюбили, он репрезентировал в своем лице всю еврейскую литературу.
– А как же Сол Беллоу, Бернард Маламуд, Филип Рот?
– Они писали по-английски, причем писали для американских читателей. В том числе и для евреев, конечно. Но только в том числе. Они известные американские писатели. Ицхок-Лейбуш Перец, Хаим Граде, Исроэль Зингер – известные еврейские писатели. Кто их знает за пределами еврейского мира? Нет никого, кто бы принадлежал двум мирам, кто был бы знаменит в обоих. Никого, кроме Башевиса Зингера. В этом отношении он уникален. Он стал своего рода мостом. Он связал два мира. Он был первый, кто стал писать для двух разных миров. Он понимал, что для американского читателя нельзя писать так же, как для еврейского. Он хотел литературного и, разумеется, коммерческого успеха в новой аудитории, и он понимал, что роман, в том виде, как он печатался в газете, для этого не подходит.
– А вы не допускаете, что он сократил роман, полагая тем самым, что просто улучшает его? Совершенствует структуру, убирает необязательные эпизоды? Мало ли чего в газете напишешь, ему надо было гнать материал каждую неделю безостановочно в течение многих лет, это же был его заработок. Такой режим работы не располагает к совершенству. Вы же сами сказали, что это предполагает халтуру. А тут у автора возникла возможность оценить сделанную работу, спокойно критически пересмотреть, усовершенствовать, убрать лишнее. Так не может быть?
– Наверное, Зингер поработал над романом. Но убрать полкниги? Если бы это было необходимо, он сократил бы и идишскую версию. Нет, он считал, что для еврейского читателя все в порядке, а для нееврейского роман, в том виде как есть, просто не годится. И Зингер написал новый роман, точнее, трансформировал прежний роман в новый.
– И какими критериями он руководствовался?
– Вы читали “Папин домашний суд”?
– Да.
– А статью Наймана?
– Читал. Я даже о ней писал.
– Так вы должны помнить главный упрек Наймана.
– Найман полагает, что Зингер написал занудную и клишированную этнографическую книгу.
– Найман – русский интеллигент. С традиционной еврейской жизнью его ничто не связывает. Зингер именно такого восприятия и боялся. Для человека традиционного еврейского мира талес, капота, пейсы, цицис – обыденность, рутина, ничего такого, что задерживало бы внимание. Для внешнего человека – это экзотика, этнография. В зависимости от позиционирования читателя текст читается и понимается по-разному. Зингер не хотел, чтобы его роман воспринимался как этнографический. Он предвидел реакцию американского “Наймана”, и он модифицировал роман, максимально изъяв оттуда описания и эпизоды, которые могли бы пониматься таким образом.
– Но все равно талес и весь тот материально-предметный и ментальный мир, который с талесом связан, никуда не делся. Зингер пишет о традиционной еврейской жизни – естественно, и о ее специфических реалиях.
– Вы правы, и он все это пытается читателю объяснить. В “американском” романе. Для еврейского читателя и так все ясно.
– Пытается объяснить не лучшим образом: дает комментарии прямо в тексте, что производит диковатое, даже комическое впечатление, снижает качество романа, отвлекает внимание, раздражает. Невесть откуда, из кармана Зингера должно быть, появляется лектор с указкой, решительно отодвигает ошеломленного таким нахальством повествователя (да помолчите вы наконец, дайте мне сказать!), останавливает действие и скучным голосом рассказывает про талес.
– А как бы вы решили эту проблему?
– Я бы дал сноску.
– Зингер не хотел сносок. Сноски для его романа решительно не годятся.
– Наверно, вы правы, но все-таки хуже, чем вышло, трудно себе представить: уродливые заплаты на тексте. Ну и насчет объема: этот этнографический ликбез роман отнюдь не уменьшает – он его увеличивает, хотя и незначительно.
– Такие вещи, как талес, можно относительно просто объяснить: это всего лишь вещь. Объяснить целый культурный мир невозможно – даже в первом приближении. То есть возможно, конечно, но для этого надо написать еще одну книгу, соразмерную по объему и заведомо адресованную другому читателю. Зингер последовательно убирает хасидские эпизоды: целый повествовательный пласт, где центром был местечковый ребе – дед главного героя.

– Но погодите, это же все в романе есть.
– Всего лишь несколько эпизодов. Только тень того, что в первоначальной идишской редакции. Хасидский мир – один из смысловых центров повествования; его редукция меняет общую структуру и соотношение смыслов. В этом изъятии есть еще одна причина. Зингер боялся, что хасидский мир в глазах людей, смотрящих на него с большой культурной дистанции, окажется смешным, нелепым, карикатурным. Когда мы рассказываем еврейские анекдоты, мы рассказываем о себе, о своих приятелях и соседях. Когда их рассказывают неевреи, они рассказывают их о евреях – о чужих, о других. Большая разница. Зингер этого ни в коем случае не хотел.
Еще одна чисто техническая причина, побудившая его к хирургическим операциям: он считал, или же его научили люди, которым он доверял, что американский читатель гораздо более чувствителен к объему: не любит этот читатель большие книги.
– Это действительно так?
– Не знаю – Зингеру видней.
– Роман все равно получился огромный: вон какой том – около девятисот страниц!
– Теперь представьте, что он был бы почти в два раза больше.
– Как вы полагаете, Зингер преуспел?
– Для меня это очевидно. “Семья Мускат” в ее англоязычной редакции – захватывающий роман, несколько поколений, разнообразие характеров, страсти, большой исторический контекст, трагический финал. Кстати, роман – готовая основа для телесериала; не понимаю, почему до сих пор никому в голову не пришло его сделать. Как бы напрашивается. Думаю, такой сериал еще будет.
На одном еврейском семинаре шло обсуждение “Семьи Мускат”. Я там выступал, говорил примерно то же самое, что вам: о переводе, о связанных с ним проблемах. И вот встает Ешанов и говорит: наверное, все это важно для переводчиков, литературоведов, культурологов, одна редакция, другая редакция; мне до этого дела нет: я читатель, я прочел роман не отрываясь, я потрясен, я с ним не расстаюсь, я его перечитываю, я живу жизнью его героев, я над ним размышляю. Как видите, хорошими читателями бывают не только домохозяйки.
В конце концов, дело даже не в том, нравится мне эта сокращенная редакция или нет. Я могу ошибаться. И Ешанов может ошибаться. Оценка романа – дело в достаточной мере вкусовое. Но есть же и объективные вещи. Зингер вошел с этим романом в большую американскую, а затем и в мировую литературу, впоследствии стал самым популярным еврейским писателем Америки, более того, стал культовым американским писателем, в конце концов, получил Нобелевскую премию – единственный, заметьте, из писавших на идише. Успех последующих сочинений Зингера пришел на волне “Семьи Мускат”. А пусти он на американский рынок первоначальную редакцию, еще не известно, как бы ее приняли читатели и критики, как бы сложилась его литературная судьба. Не факт, что так же успешно.
Жизнь показала, что он сделал правильную ставку. Он хотел стать американским писателем – он им стал. Благодаря успеху этого романа на английском он вошел в мировую литературу. Он стал даже польским национальным писателем, чего уж совсем не предполагал! Он не любил Польшу.
– Любил, не любил, но он сделал Варшаву фактом большой литературы, в известном смысле мифологизировал ее. В “Семье Мускат” есть дух Варшавы. И в этом смысле он, конечно, польский национальный писатель.
– Я, когда бываю в Варшаве, иду по Маршалковской, неизменно вспоминаю Зингера, подобно как, идя по некоторым улицам Петербурга, вспоминаю Достоевского. Еврейская Варшава не замыкалась на Крохмальной улице – до войны Варшава в значительной мере была еврейским городом, на Маршалковской каждый третий магазин был еврейский.
– В результате сокращения “американская” “Семья Мускат” оказалась обедненной. Ради успеха Зингеру пришлось пожертвовать качеством.
– С какой точки зрения? С точки зрения человека, знающего еврейский мир, – да. Но ведь “американский” роман заведомо не был для такого читателя предназначен. Кроме того, в результате кардинального сокращения роман стал “легче”, действие ускорилось. Так что здесь он даже и выиграл.
– Конец “американской” редакции эмоционально и эстетически сильнее. Трагический финал. Ошеломляющий. Шокирующий. Такое “ах!” читателя – и точка. Я вообще не припомню романа с таким эффектным завершением. Последняя, отсутствующая на английском языке глава – уже своего рода послесловие. Все уже под горочку идет. Так или иначе, возникает ощущение двух концов. И второй много слабее первого.
– Это можно обсуждать – я-то считаю, что последняя глава очень важна. А вот что очевидно: “американский” роман оказался безусловно обедненным, уже безотносительно читателя, в другом отношении – в языковом. Зингер, конечно, не Набоков, но идиш его романа – живой, индивидуальный язык, а английский, увы, никакой.
– И русский такой же.
– Что вы хотите? Перевод с английского: какой английский, такой и русский. Ливергант – хороший переводчик. Никаких претензий.
– Полагаю, справился бы переводчик и не такого уровня, как Ливергант. А не лучше было бы тогда перевести с идиша? Впрочем, Зингер же хотел, чтобы его переводили только с английского, с авторизованных им переводов. Я слышал, он был страшно возмущен, узнав, что в России его переводят с идиша, – вопреки его ясно выраженной воле.
– Я же вам говорил уже: по существу, речь идет о двух разных романах, ориентированных на разных читателей: “Семья Мушкат” – для любителей еврейской литературы, “Семья Мускат” – для всех. И этот второй (для всех) роман невозможно перевести с идиша, потому что на идише его просто не существует. Ваш вопрос можно переформулировать: почему перевели тот роман, а не этот? Может быть, имеет смысл перевести оба? Может быть.
Теперь относительно возмущения Зингера переводом Беринского с идиша на русский. Да, он, говорят, действительно был возмущен. Только неизвестно, чем именно. Может быть, тем, что тот перевел с идиша? Может быть. Может быть, тем, что перевод был, по его мнению, неудачен? Тоже может быть. А может быть, тем, что этот перевод был пиратским, как это практиковалось в России? И это может быть. А то, что он настаивал, чтобы его переводили с английского, это всем хорошо известно.
– Откуда известно? Есть какой-то юридический документ?
– Он это многим говорил. В частности, своему секретарю Телушкиной. Никакого юридического документа не существует. Так что при переводах с идиша нарушение его воли носит характер не юридический, а моральный. Правообладатели по умолчанию посылают желающим публиковать Зингера текст на английском языке. Идиш им в голову не приходит.
– Но если попросить, то пришлют и на идише?
– На идише не пришлют, но и возражать против идиша тоже не будут. Тут есть коллизия воли автора, к которой я отношусь с заведомым уважением, и – потребностями литературы. Я уверен, что переводить надо все-таки с идиша, заглядывая тем не менее в английский перевод – в случае расхождений. “Семья Мускат” – особый случай.

  добавить комментарий

<< содержание 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.