[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2008 КИСЛЕВ 5769 – 12(200)
Нахалы и умники
Клайв Синклер
Окончание. Начало в № 11, 2008
Наша троица – Пинки, Башир и Дитя Zeitgeist – подъехали к Кенсингтонскому хранилищу ценностей. Подъехали в арендованном на день «форде». Башир сменил номера на поддельные дипломатические, что дало нам право проехать по Посольскому ряду, удобно расположенному в квартале от места нашего назначения и предназначения. Мы припарковались, пожелали друг другу удачи и разбились на две группы. Пинки вошел в псевдоготический кошмар первым, записался в журнале и отдал свой ключ клону Шварценеггера. Когда они спускались по винтовой лестнице, явились – с помпой – и мы. Я представил своего спутника как Башира, наследного принца иракского престола и перспективного клиента. Был вызван Васим. Он заметно нервничал. Когда пожимал нам руки, я отметил, что ладонь у него потная.
Он предложил показать нам хранилище и провел в служебное помещение, где здоровенный страж этого царства беспечно отворил железную дверь в хранилище. Едва дверь распахнулась, Башир двинул ее плечом, сбив охранника с ног. За этим последовал удар тупым предметом по голове, и это вырубило стража настолько, что он дал приковать себя к батарее. Васим непечатно выражался, но сопротивления не оказал. Охранник, сопровождавший Пинки, кинулся на шум, но, оказавшись лицом к лицу с усатым арабом, вооруженным револьвером, застыл как вкопанный. Мигом смекнув, что дитя пустыни с горящим взором готово применить оружие, благоразумный охранник, последовав примеру Васима, поднял руки, и ваш покорный слуга надлежащим образом надел на них наручники.
– Внизу еще кто-нибудь есть? – осведомился Башир. Понедельник был на исходе, и мы знали, что в это время здесь относительно пусто, а побрякушки, взятые на выходные, уже возвращены на место.
– Всего один посетитель, – ответил охранник.
– Великолепно! – сказал Башир и обратился ко мне: – Приведи его. – Пинки, которому было что терять, буянил куда активнее стражей, но его утихомирили и связали, как и прочих. Для большего правдоподобия Васима тюкнули по макушке рукояткой револьвера.
Наведя порядок в подвале, Башир сходил к машине за орудиями нашего нового ремесла. На обратном пути он закрыл Кенсингтонское хранилище на ночь и вернулся, ведя с собой плачущую администраторшу.
– Ну что ж, за работу! – объявил он.
Банковская ячейка открывается двумя ключами – ключом банка, который мы получили от Васима, и индивидуальным ключом владельца ячейки. В отсутствие последнего нам пришлось прибегнуть к дрелям и ломам, оказавшимся не менее эффективными. За работой я напевал первые строчки песни Нила Янга: «Хочу я жить, хочу давать, золотое сердце хочу искать». Хотя, по правде говоря, чувствовал я себя персонажем из «Тысячи и одной ночи», а не героем времен золотой лихорадки. Мне казалось, будто холодильный отсек на задах «Мясной империи Макси» волшебным образом преобразился, и заледеневшие куски туш вместе с лоснящимися внутренностями, и рубиновый фарш, и яшмовая печень, и жемчужная птица и впрямь претворились в схожие драгоценности. Мы все энергичнее и энергичнее взламывали ячейку за ячейкой. Башир порезал руку о зазубренный край вспоротой дверцы сейфа.
– Смотрите! – воскликнул он и продемонстрировал кровоточащую ладонью. – Вот и стигматы. Теперь наше деяние воистину освящено!
Вскоре стало совершенно очевидно, что мы опустошаем самый щедрый из рогов изобилия за пределами Тауэра.
Взгляд Башира пылал как у религиозного фанатика.
– Это фантастика, мечта сбылась, – воскликнул он, – вот оно, преступление, не имеющее равных!
Зараженный его пылом, я сочинял газетные заголовки: «Дитя Zeitgeist замешан в миллиардной краже». И тут я сообразил, что знаменитыми становятся только пойманные преступники. Суть идеального преступления в том, что преступник остается анонимом. Прирожденного позера, который мечтает заявить о себе как о Рембрандте преступного мира, это не устроило бы. Достаточно ли Башир держит себя в руках, чтобы бежать от света рампы? Меня одолевали сомнения. Я стал подозревать, что он намеревался втайне оставить на месте действия свою метку. Больше мы там почти ничего не оставили.
Ночной сторож Посольского ряда только что не отдал нам честь, когда мы уезжали на нашем арендованном авто. Сокровища из машины в нашу мейфэрскую штаб-квартиру пришлось перетаскивать в несколько приемов. Ванну завалили банкнотами, кладовку – пакетами с кокаином. Часы «Ролекс» и «Картье» выстроили как оловянных солдатиков на ковре в столовой. Золотые монеты сложили столбиками. Были тут и бриллиантовое озеро, и рубиновый холмик, и серебряные джунгли, и самая настоящая гора золота.
– Мы точно станем миллионерами, когда избавимся от этого добра, – буркнул я.
– Идиот! – взорвался Башир. – Ты что, еще не понял, зачем я это сделал?
Он попал в точку. Я не понял, да и как понять, когда я и про себя не понимал, почему ввязался в такое рисковое дело. Разумеется, мне были нужны деньги, чтобы сбросить с себя иго Милл-Хилла и обеспечить себе независимость. Но только ли в этом было дело? Быть может, каждый удар по утробе запертой ячейки был схватками, потугами при рождении нового Александра, уже не нахального еврейчика, а полноправного члена высшего общества.
– Б-г ты мой, – сказал Пинки, вернувшись из полицейского участка, – так вот что такое богатство, от которого глаза разбегаются.
В ближайшие же дни он начал распродавать самые броские из побрякушек, и мы наконец смогли ходить по квартире, не жмурясь от их сияния. С очередной тайной встречи он вернулся с подарком для меня.
– Золота было так много, можно даже сказать, слишком много, и часть я отдал, чтобы из него отлили тельца. Подумал, может, ты подаришь его отцу – пусть повесит в витрине. Кто знает, может это поможет ему избыть боль от твоего отступничества.
Пинки был хорошим другом и заслуживал лучшего отношения. Само собой, когда рухнули мои планы и вместо обласканных солнцем берегов Средиземного моря я оказался в этом холодном исправительном доме, тельца бесцеремонно изъяли.
Настроение у меня паршивое. И меньше всего мне хочется видеть моего елейного кузена.
– Ной, ты меня не очень-то любишь и тем более не одобряешь, – говорю я. – Почему же ты так часто меня навещаешь?
Ной напускает на cебя непроницаемость и не удостаивает меня объяснением.
Тем временем недокормленный представитель люмпен-пролетариата (у императора Макса он бы интереса не вызвал) ковыляет через комнату на костылях и опускается на стул напротив пергидрольной блондинки. Ее приветствия мы не слышим, в отличие от громогласного ответа посетителя.
– Дура тупоголовая! – вопит он. – Что ты несешь? Жизнь на этом не кончается. Главное – подольститься к инспектору по досрочному освобождению. Ходи на собрания, ни одного не пропускай. Не то просрешь все, как я. Я виню себя, хотя не вся вина на мне. Одна девица имела на меня зуб, вот и болтала направо и налево, что это я продал ей валиум. Б-гом клянусь, если бы это тебе помогло, я бы их всех бросил. Я люблю тебя. – Он ненадолго умолкает. – Почему ты не скажешь, что любишь? Хотя бы просто повтори. – Он снова замолкает. – Ну, как знаешь. Не будешь мне изменять? То есть когда выйдешь? – Опять пауза. – Скажи правду, – требует он. – Что это за мистер Грин тебя все время навещает? – Наконец она что-то отвечает. – Откуда я знаю? – кричит он. – Здешние ребята сказали, что он бывает здесь через день, вот откуда. Кто он такой? Сука! Почему не даешь жить спокойно?
Тем временем мой мистер Грин, о чьем присутствии я чуть не забыл, решает мне ответить.
– Тебе хочешь не хочешь приходится меня слушать, – говорит он, – и обходишься ты куда дешевле психотерапевта.
– Значит, тебе нужен взвешенный совет человека без высшего образования и тем более без нравственных устоев? – говорю я. – Видать, тебе и в самом деле туго.
– Я просто хочу, чтобы ты меня выслушал, – говорит он. – Случилось нечто неожиданное. – Его дочь отсутствует, из чего я делаю вывод, что дело тут в cherchez la femme[1].
– Я – весь внимание, – взбодрившись, говорю я.
– Как тебе известно, – говорит Ной, – Рози требовала, чтобы ее возили к маме каждый день, после школы. Мне было тяжело смотреть, как девочка в ее тринадцать нежно гладит мать по лбу, а та не отвечает ей никак. Рози каким-то образом не упала духом, не ожесточилась, она понимала и прощала материнское небрежение. Она – удивительный ребенок, дочь своей матери. Тем не менее я чувствовал, что мне нужно пообщаться с учителями – хотя бы убедиться, что у нее нет проблем с учебой, что нет признаков депрессии, которые я проглядел бы. Меня уверили, что ничего подобного не наблюдается. «Не волнуйтесь, я за ней присмотрю, – сказала мисс Типтри, ее классная руководительница, – мало ли что».
Состояние Черити стремительно ухудшалось, и я все чаще наведывался в Бельмонт. Поначалу я сидел с мисс Типтри в холле, потом она стала приглашать меня к себе в кабинет – там она, бывало, держала меня за руку и плакала. В тот день, когда рухнула последняя надежда, я из палаты номер одиннадцать направился прямиком в школу. Я повторил мисс Типтри слово в слово все, что мне сказала врач-консультант со слезами на глазах, и мисс Типтри сжала мою руку. «Ной, по-моему, ваша жена умирает». Она не произнесла этого вслух, но явно подразумевала, что чем скорее это произойдет, тем лучше. Мисс Типтри еще сильнее сжала мою руку, когда я объяснил, что альтернативой может быть никак не ремиссия (не говоря уж об излечении), а набирающая силу агония, отчего желание, и вполне естественное, чтобы Черити не умирала, приобретает оттенок садизма. Тем не менее желать ее смерти я тоже не мог. Согласись, дилемма душераздирающая, но об этом ли я тогда думал? Нет, меня волновало, как мисс Типтри откликнулась на мое горе. Скажи, Александр, каким чудовищем надо быть, чтобы находить удовольствие в описании подобных мерзостей?
– Ной, – говорю я, – боюсь, мы с тобой схожи куда больше, чем готовы признать. Мы оба дешевые трепачи, мы беззастенчиво пользуемся другими для достижения своих целей. Я обворовал неизвестных мне держателей ячеек в Кенсингтонском хранилище, причем многие из них и сами были гангстерами, а ты заимствовал муки Черити. Я не философ, но, на мой взгляд, твой грех мерзее моего.
– Ты еще не слышал худшего, – говорит Ной.
Как это забавно. Визит моего братца оказывается куда интереснее, чем можно было ожидать.
– Не прошло и месяца, как Черити умерла, – продолжает он. – Я повез Рози в Египет и с мисс Типтри встретился… только три недели назад. Была суббота, я завез Рози к подружке, которая пригласила ее с ночевкой. Назад я ехал по Виктория-стрит и притормозил около «Рога носорога» – пропустить машину, выезжавшую с парковки, и вдруг сам решил туда заглянуть: вечер был теплый, домой возвращаться не хотелось.
Я оказался старше всех посетителей бара за исключением хозяина. Большинству из них было лет двадцать, а то и меньше того. Развлекали публику четверо псевдоальбиносов, которые вообразили, что они в Мемфисе, штат Теннесси. «Я стою на перекрестке, – выл певец, – и, по-моему, тону». Сам себе я казался ожившей окаменелостью и уже собрался сбежать, но тут, к своему удивлению, заметил мисс Типтри – она под одобрительные вопли перевозбужденных шестиклассников направилась походкой профессионального боксера к музыкантам. Только когда она уже взобралась на помост, я сообразил, что она намеревается петь. Что делать – уйти, остаться? Любопытство оказалось сильнее замешательства. Я остался.
Начальные аккорды оказались знакомыми – это был гимн нашей далекой юности. «Буду ждать до полуночи… – грохотала она, – и тогда любовь придет…» Я отметил, что она вполне в образе: черные колготки, короткая юбка, джемпер в облипку. Более того, у нее и голос был хрипловатый, но ласковый, Арета Франклин[2] с молоком и сахаром. «Буду ждать до полуночи я… этот час озарит любовь моя… лишь ты и я… лишь ты и я». Что и говорить, заблуждение это распространенное, но на миг мне показалось, что она обращается ко мне. На самом же деле, увидев меня, она завизжала:
– Б-же правый! – причитала она. – Что вы обо мне подумаете? Школьная учительница – сама строгость, – обещавшая присмотреть за вашей дочкой, так осрамилась.
– Давайте присядем, – сказал я. Она рухнула на стул.
– Седьмой джин с тоником, – сказала она, – это была ошибка, и еще какая. – До него я как-то держалась. – Она посмотрела на меня, глаза ее увлажнились. Погладила меня по щеке. – Вы такой грустный, – сказала она. – Если бы я только могла вас развеселить. Позвольте хотя бы угостить вас.
Я отвез ее домой.
– Спокойной ночи, лапуся, – сказала она, когда я остановил машину у ее дома, поцеловала меня в губы и убежала. С тех пор я стал часто бывать у мисс Типтри, но больше она меня не целовала.
– Папа, – сказала Рози, почуяв неладное, – ты ведь не встречаешься с мисс Типтри?
– Нет, – ответил я. – А если бы и встречался, что тут такого?
– Много чего! – воскликнула она. – Мисс Типтри – моя учительница.
Несмотря на запреты Рози я пригласил мисс Типтри на свидание по-настоящему. Все как положено, да ты же знаешь, Александр. Выходной день, она при параде, ты при параде, заезжаешь за ней, выскакиваешь из машины, распахиваешь перед ней дверцу. Едете в какой-нибудь шикарный ресторан, где к столу вас ведет Бела Лугоши[3]. Потом ты платишь по счету и, если повезет, оканчиваешь вечер с ней в постели. Короче, мисс Типтри, она же Билли, легко на это пошла – во всяком случае, на первую часть программы. Она припарадилась, я припарадился.
– Ну, что скажешь? – Она прямо на пороге крутанула пируэт. – Сексуальна до жути, а?
Так оно и было, но это была бравада – Билли пребывала в крайнем волнении.
– Неделя выдалась адская, – сообщила она, когда мы неслись по шоссе к Лондону. Она опекала одну проблемную девочку, тоже ученицу Бельмонта, и та отплатила за доброту, обвинив ее в сексуальных домогательствах. Я сказал, что с Черити случилась похожая история. В начале своей карьеры она приютила одну беглянку – вместо того, чтобы сдать полиции. Та украла у нее кое-что из одежды, вдобавок полиция поставила Черити на вид. Я подумал, что у этих двух женщин много общего: обе истово заботились о детях, особенно о тех, к которым мир был жесток. Было одно существенное отличие: Билли, живая и здоровая, сидела рядом со мной в машине.
«Pont de la Tour»[4] был насквозь французским, там даже официанты словно сошли с плакатов Тулуз-Лотрека. К закускам я заказал розовое шампанское, а к оленине для Билли и утиному филе для себя – крепкое красное Рэнделла Грэма с виноградников Бонни-Дун, и сомелье со своим блокнотом походил на полицейского, берущего показания. В качестве аперитива моя спутница выпила двойную порцию джина с тоником. От алкоголя у Билли проснулся аппетит и наступила легкая амнезия: она отвлеклась от Бельмонта с его проблемами и сосредоточилась на настоящем. Язык у нее тоже развязался. Она подняла бокал и сказала:
– Может, тебе будет интересно узнать, что я бы не хотела провести этот вечер ни с кем другим.
Кофе с ликером мы пили в баре, где милейший чернокожий музыкант играл на пианино и тихонько напевал какой-то джаз. Обижало ли его, что все в баре не обращают на него внимания? Все, за исключением моей спутницы. Целый час Билли барабанила пальцами по столу, успев выхлестать четыре джина с толикой тоника. Набравшись таким образом духу, она подошла к пианисту и предложила свои услуги в качестве вокалистки. К сожалению, пианист не был так уверен, что слушатели горят желанием услышать «Мустанг Салли». Тем не менее Билли гнула свое. Она присела на корточки у инструмента и стала вести себя как «Грешный» Пикетт[5] с Вэном Моррисоном[6]. Пианист утверждал, что ему заказано давать микрофон певцам, более outre[7], чем Элтон Джон. Менеджер, заметив, в какое затруднительное положение он попал, пришла к нему на помощь. Билли сообщила ей, что она настоящая красавица. Вернувшись за столик, она и официанта назвала красавцем. И попыталась погладить его по лицу. Тот отпрянул.
– Откуда будете? – спросила она.
– Из Польши.
– Да? Поляки тоже не дураки выпить.
Когда мы с Билли подружились, она предупредила, чтобы я к ней не очень привязывался – наверняка подведет. Именно этим она и занималась – обманывала мои ожидания, демонстрировала свою никчемность, портила вечер. Но я ей не отец и не судья. Я не хотел давать ей возможность сказать: «Говорила же я вам, что игра не стоит свеч». Ведя себя так, она избавлялась от ответственности, от страха неудачи, и, самое главное, так она могла не бояться, что ей причинят боль. Она старалась, чтобы ее пророчества сбывались – это были мины, которыми она обложила свое сердце. Недуг Черити был всепожирающий, он неумолимо глодал тело, в котором поселился. Недуг Билли тоже была саморазрушающим, и это превратным образом еще больше влекло меня к ней. Я был исполнен решимости обойти все препятствия и добраться до молочных рек с кисельными берегами.
На дороге из Сити все еще действовал полицейский контрольно-пропускной пункт, который установили из-за ирландских террористов. Теперь, когда их коктейли Молотова покоились до поры до времени в чуланах, бдительные власти занялись отловом водителей, которые коктейли не швыряли, а потребляли внутрь. Я, в отличие от Билли, лыко вязал, но алкоголя в крови у меня было предостаточно. Неужели такое возмездие было мне уготовано? Неужели судьба собралась покарать меня за попытку изменить покойной жене ночью за решеткой?
– Куда вы ездили? – спросил полицейский, когда мы подъехали к шлагбауму.
– В ресторан, – ответил я.
– Вы что-нибудь пили? – Отвечать утвердительно было слишком опасно. Разве можно, заказав бутылку, ограничиться парой бокалов?
– Алкоголь мне запрещен, – сказал я. – У меня рак.
Я поднялся в квартиру Билли. Она налила себе очередную порцию джина. Тоника у нее не было, и она добавила нечто под названием «Ум Бонго». Очевидно, тут-то остатки разума ее покинули, потому что она поцеловала меня. Губы у нее были мягкие, однако в ее поцелуе сквозило отчаяние. Мы опустились на пол, где отношения «родитель–учитель» перешли в фазу прямого контакта.
– Ого-го! – расхохоталась Билли. – Давненько я так не обжималась.
Я расстегнул ее блузку, под ней обнаружился белый лифчик. Черити была тоненькая и ничего такого не носила. Я принялся ласкать высвободившиеся груди. Билли прикрыла глаза и замурлыкала.
– Я лет двадцать не видел лифчиков в действии, – сказал я, надеясь облегчить переход к более интимным играм. Это оказалось тактической ошибкой.
– Я думала, ты другой, – сказала она, – а ты такой же, как все. Польстился на мои сиськи. Если бы хватило духу, я бы их отрубила. – Вся в слезах, она вскочила всклокоченной Венерой. – Кровь и песок[8], – выла она, – кровь и песок. – Она плюхнулась на диван и стала бороться с бесами, овладевшими ею. Но не с невидимыми абстракциями вроде Иеговы, а с материальными – в духе чудовищ Мориса Сендака[9]. Эти жуткие монстры ее пугали. Она и ласкала их, и била, и шептала что-то им на ухо, и рыдала над ними, и отшвыривала в угол.
– Я, наверное, спятила, – причитала она. – Разговариваю с куклами.
– Лучше поговори со мной, – предложил я.
– А блузка у нее все еще была расстегнута? – спрашиваю я Ноя.
– Между прочим, да, – отвечает он.
– Значит, надежда оставалась? – говорю я.
– Оставалась, – отвечает он.
– Она с тобой говорила? – спрашиваю я.
– Говорила, – отвечает Ной. – Сказала, что до смерти устала быть сильной, быть душой компании. Сказала, что хочет, чтобы теперь о ней заботились. Я предложил себя.
– Это была бы огромная ошибка, – сказала она, – огромная ошибка для нас обоих. Либо я тебе причиню боль, либо ты мне.
– Не причиню, – пообещал я.
– Это все пустое, – сказала она. – Такой возможности у тебя не будет. Никогда, никому и ни за что я не дам с собой сблизиться.
Тут она мне рассказала о своем папаше – отличный был папаша, только пил много, а еще о бывшем муже, который ушел к одной ее коллеге.
– Ты его любила? – спросил я.
– Больше жизни, – ответила она. – И до сих пор люблю. В этом-то вся проблема.
– Он, наверное, просто спятил, – сказал я.
– Какой ты милый, – сказала Билли, повернулась ко мне лицом, и я поцеловал ее. – Скажи, а ты хотел бы, чтобы Черити вернулась? – спросила она.
– Конечно, – ответил я. А что еще я мог сказать? Но, честно признаться, в тот момент я не хотел рядом с собой никого, кроме Билли. Не значило ли это, что я подсознательно желал смерти Черити – чтобы иметь право волочиться за другими женщинами? Президент Картер однажды признался, что в душе он прелюбодей, так, может, я в душе убийца? Может, кровь Черити на моих руках? И если таково преступление, то каково же будет наказание? Я не верю в Б-га, а если б и верил, то мой Б-г был бы как те судьи, что любят выносить смертные приговоры. При мысли об этом я содрогнулся.
– Извини за дурацкий вопрос, – сказала Билли. – Давай забудем о наших печалях и потанцуем.
– Почему тебе нужно превращать банальное соблазнение в психодраму? – ехидничаю я. – Я думал, профессор Гамбургер – образец самовлюбленности, но ты его обошел; вот у тебя тоже эго так это эго. Позволь тебе напомнить, что Черити убил не ты. Ее убил рак. Она умерла от рака в палате номер одиннадцать. Сделай одолжение, братец, не морочь себя, не усложняй такую простую штуку, как похоть, приплетая судьбу Черити. Неужели так трудно признать, что Сисястая Билли поняла тебя как нельзя лучше, поняла, что на самом деле ты ждешь от нее плотских наслаждений?
Мы оба знали, что я прав, но Ной скорее откусил бы себе язык, чем признался бы в этом.
– Когда Билли сказала: «Давай потанцуем», она имела в виду не традиционное па-де-де, – он пренебрежительно пожимает плечами, – а то, что она называла «воздушными танцами», для них нужно лечь рядом на пол и махать руками под гром хеви-металл. Как тебе известно, Александр, у меня нет чувства ритма. Беспристрастный наблюдатель догадался бы, что я разыгрывал пантомиму, возможно, изображал охваченную паникой жертву кораблекрушения. Боюсь, никто не принял бы меня за горюющего вдовца сорока с лишним лет.
Ничего не могу с собой поделать. Мой смех не сдержать бы и Ассуанской плотине. Бедняга Ной разобиделся.
– Какой же ты нечуткий, все, что угодно, превратишь в балаган, – сетует он. – Над Танатосом и то смеешься. А уж над Эросом ржешь как лошадь.
– Не воспринимай ты себя так серьезно, – говорю я, – был бы во сто крат счастливее.
– Как ты? – срезает меня он. На это мне нечем ответить.
– Тем временем ангел-хранитель Билли, возбужденный «Бифитером» и «Пинк Флойдом», парил где-то высоко над вверенным ему телом, – продолжает Ной. – Наши руки соприкоснулись случайно, а потом уже и губы – неслучайно. Я расхрабрился, расстегнул ей молнию на юбке. Трусики у нее были под стать бюстгальтеру. Если я напоминал утопающего, то она выглядела как Эстер Уильямс[10] в бикини. Я сунул руку ей в трусики. Оказалось, что ягодицы у нее на удивление холодные.
– Можешь лечь на меня, – сказала она.
– Догадываюсь, что произошло дальше, – говорю я. – Вернее, не произошло. Тебе не обломилось, нет?
Ной мотает головой.
– Хотелось бы сказать, что этого не произошло, потому что я не мог воспользоваться слабостью пьяной разведенки, – говорит он, – или потому, что я все еще остро переживаю утрату Черити, только врать не хочу. Мое фиаско не имело ничего общего ни с моралью, ни со смертью, и истина, как это ни печально, в том, что я, жалкий хлюпик, просто испугался такой искушенной, как мне казалось, женщины. Но она вовсе не была такая уж искушенная, у нее было всего два любовника, считая мужа, – вот смех-то. Теперь уже есть третий, только это не я. Через неделю после нашего свидания к ней случайно заглянул давнишний друг, здоровенный детина, который на стул не садится, а седлает его. Он так и остался у нее, седлает теперь не только стулья Билли, но и ее саму. «Ной, – сказала она во время нашего последнего разговора, – это случилось, мой корабль приплыл в гавань».
А корабль Ноя, судя по его виду, затонул.
– Безмозглая неуемная шлюха – вот кто тебе нужен.
Вид Ноя, исполненного отвращения к самому себе, мне так приятен, что я не желаю облегчать его страданий и не говорю, что он, скорее всего, легко отделался. Иначе я рассказал бы, какой новостью огорошила меня Фиона Буллфинч.
Она явилась нежданно-негаданно пару часов назад, как всегда прекрасная, хотя на редкость неуместная, английская роза на куче навоза. Протянула мне корзинку с фруктами – будто я больной, а здесь не тюрьма, а больница.
– Фиона! – сказал я. – Какой сюрприз!
– У меня есть сюрприз покруче, – ответила она. – Я беременна.
– Принимаешь поздравления? – осведомился я.
– Все зависит от того, как к новости отнесется отец, – ответила она.
– И кто он? – спросил я.
– Ты, – ответила она.
– Откуда ты знаешь, что не Башир?
– Потому что эта двуличная свинья отсидит двадцать лет, – ответила она, – а тебя выпустят через пять.
Итак на меня в одночасье свалился груз ответственности, а беспечные поступки повлекли за собой благотворные побочные последствия.
– Угощайся, – говорю я Ною и показываю на Фионину корзинку с фруктами. Он берет яблоко, но тут же хватает штуковину покрупнее и жадно к ней принюхивается.
– Перезрелая, – сообщает он, будто мне сейчас до этого есть дело. – Слишком резко пахнет, смесью женского пола и сладковатого дезодоранта. До ужаса похоже на то, как пахло под мышками у Черити.
– Ты что хочешь сказать, – обрываю его я, – что твоя жена воплотилась в израильскую дыню? – Неужели человек, который с пророческим пылом развенчивал материализм, окончательно свихнулся? Уж не решил ли он, что ему нужна более ощутимая поддержка, чем та, которую может дать незримая жена? Жалкий ублюдок, уходя, забирает дыню с собой, и я испытываю удовлетворение, пусть и не радостного свойства.
Обычно между часом и двумя хозяева оставляли магазин на кого-нибудь из продавцов и удалялись в комнату позади, где ели ржаной хлеб с пастрами (главный мясник требовал называть это сэндвичем с солониной) и смотрели дневные новости. Зачастую отец, еще с полным ртом, ругал репортеров, особенно когда они демонстрировали свою антисемитскую сущность и позволяли себе нелестные замечания об Израиле.
– Да угомонись ты Б-га ради, – говорил я, – не то язву наживешь.
В день, когда я угодил в яму, которую рыл отнюдь не себе, мы включили телевизор чуть позже и перечень новостей пропустили. Вместо этого мы попали на рассказ о кучке сердобольных истериков, которые блокировали английские порты, твердо решив не допустить экспорт телят по ту сторону Ла-Манша, где обитали жестокосердные любители телятинки.
– Бедные создания и так жестоко страдают, а им предстоят еще худшие муки – когда обитатели континента засадят их в кошмарные клетки, – говорила женщина в платке и зеленых резиновых сапогах, по возрасту годившаяся Фионе Буллфинч в бабушки. – Это преступление против человечества, так же поступали фашисты с евреями.
– Ты слыхал? – завопил отец. – Эта мерзавка сравнила уничтожение миллионов с пущенными под нож коровами, которые все равно пойдут на отбивные. Забавные у англичан приоритеты. Готов поклясться, большинство из них скорее всадили бы нож в своих соотечественников, чем в скотину.
Он все еще поносил извращенные нравы гоев, но я уже не слушал. Наверное, даже не дышал. Я чудом не грохнулся в обморок, когда дикторша сообщила, что в охоте на ограбивших Кенсингтонское хранилище ценностей наметился прорыв. На пятне крови, обнаруженном на месте преступления, сохранились отпечатки пальцев, совпавших с имеющимися в картотеке Интерпола. На экране возникло лицо Башира со зловещими усами. Его отрекомендовали как международного наркоторговца, связанного с террористами, сообщили, что он вооружен и чрезвычайно опасен. И посоветовали держаться от него подальше. Почему я не последовал этому разумному совету?
Башир возбудился донельзя.
– Ты слыхал, как они меня назвали? – хвастался он. – Гений преступного мира!
Как мы его ни умоляли, затаиться он не пожелал. Наоборот, купил «феррари-тестаросса» и расплатился толстенными пачками денег из хранилища. Он переехал в шикарнейший отель Мейфэра и купал Фиону Буллфинч в королевской роскоши. Не знаю, когда за ним начала следить полиция, но на встрече Пинки с Баширом в «Хилтоне», где состоялась передача крупной суммы денег, она уже присутствовала. Мой ненаблюдательный сосед вернулся за полночь в сопровождении дюжины незваных гостей.
– Так-так-так, – сказал один из полицейских, потирая нос жестом, общим для полицейских всех времен, – похоже, вы не в силах изменить свои многовековые привычки – черного кобеля не отмоешь добела. – Башира арестовали тут же. Фиону тоже забрали. Когда она наконец поняла, что украшала себя ворованными драгоценностями, а не сокровищами иракской короны, она была оскорблена до глубины души. Обвинение в укрывании краденого оскорбило ее куда меньше.
Башир тут же во всем признался, хвастал, что это он придумал, организовал и привел в исполнение самое потрясающее преступление на памяти нынешнего поколения. Услышав, что нашу добычу оценили в двадцать пять миллионов, он расхохотался.
– Да там было без малого сорок! – настаивал он.
Власти были склонны ему поверить: сочли, что часть нашей наживы – контрабанда, поэтому сведения о ней отсутствовали. Только когда Баширу разъяснили, что в случае, если главарь банды сознался в содеянном, его присутствие в Центральном уголовном суде до вынесения приговора не требуется, он заткнулся и изменил заявление с «виновен по уши» на «невинен как овечка». Он решил выжать все, что можно, в отведенное ему, увы, весьма ограниченное время в суде – ведь для преступника это все равно что Вестминстерское аббатство для престолонаследника, готовящегося к коронации.
Суд и должен был стать его коронацией, публичным признанием его заслуг. Поэтому каждое утро он являлся в суд разодетый в пух и прах, в костюмах от Джорджио Армани и темных очках. Он кокетничал с жюри, приподнимал очки, чтобы подмигнуть присяжным попривлекательнее. Однако, когда меня вызвали давать показания, он перестал кривляться, и вид у него сделался зловещий. Когда я поднял правую руку и поклялся говорить правду, он, не сводя с меня глаз, медленно провел пальцем по горлу.
Не могу не признать, основания на это у него были. Потому что я собирался рассказать, как зарождался наш заговор, назвать имена и кто в чем виноват. Я рассказал, как познакомил Башира с Пинки, как они нашли общий язык и составили список самых интересных вариантов в Лондоне. Кенсингтонское хранилище ценностей было в числе первых, а Васим, по мнению Пинки, мог сыграть роль Сезама для желавших его открыть. Он рассказал о финансовых затруднениях Васима – тот принес компании убытков на полмиллиона, сам задолжал банку шестизначную сумму, – и предположил: если на него слегка надавить, он с радостью согласится поучаствовать в ограблении собственной фирмы. Так оно и оказалось. Я к ним присоединился, потому что был нахалом и умником.
Однако, когда мне предъявили обвинение и я понял, что мне грозит пятнадцать лет тюрьмы, я себя таким уж умником не чувствовал. Родители отказались со мной видеться, но, спрятав гордость в карман, все-таки отправились к зазнайкам-соседям, и те прислали своего сына, ушлого адвоката, и он нехотя явился и договорился об уменьшении срока – при условии, если я дам показания против своих бывших соратников, то есть донесу на них. Ной наверняка долго мучался бы, долгими тюремными ночами вел борьбу со своей совестью; для людей попроще, тех, кто знает, что у воров чести нет, вопрос был не этический, а практический. Что хуже: тюремное заключение или жизнь под угрозой смерти? Под этой угрозой все мы ходим, к тому же у меня было преимущество: в отличие от Черити, которую ее убийца застал врасплох, проник в ее гены, как Ли Харви Освальд, я своих врагов знал. Так что я согласился перейти на сторону противника. Этот переход обеспечил мне пять лет вместо пятнадцати и вклад в утробу Фионы. Чтобы я не забывал, что легко отделался, судья счел нужным напомнить, что мне до конца дней придется жить с оглядкой. Башир – с головы до ног в черном – улыбался улыбкой ангела смерти. Теперь никому не ведомо, умру я в тюрьме или в какой-нибудь палате номер одиннадцать.
Выслушав приговор, Башир поблагодарил судью.
– Я совершил тяжкое преступление, – сказал он, – за которое заплачу лучшими годами своей жизни. Тем не менее я не сожалею о своем выборе. Откажись я от этого плана, я лишился бы своего высшего достижения. Позвольте, я объясню. Вскрывая банковские ячейки, я чувствовал себя Б-гом: мои фантазии воплощались, можно подумать, я сотворял все, что находил, и каждая ячейка рождала новые идеи, была новым подтверждением моей гениальности. Может, я и безумец, но деньги никогда не были для меня главной целью. Я хотел создать произведение искусства, преступление, которое навсегда останется в людской памяти. И я сделал это. Я совершил la cre`me de la crime[11]. Больше мне нечего сказать. Теперь ведите меня в узилище, я получил удовлетворение.
– Башир – счастливый человек, – говорю я. – Жаль, я не могу сказать того же. – Я пристально смотрю на Ноя. – Судя по твоему виду, тебе тоже не помешало бы его получить, – говорю я.
– Чего? – спрашивает он.
– Удовлетворение, – отвечаю я.
Рози хохочет.
– Папа в расстройстве, – говорит она. – Он об этом не рассказывает, но, по-моему, он влюбился в мою учительницу, красотку мисс Типтри. А теперь мучается ревностью: ходят слухи, будто она беременна. Вроде бы однажды в ее дверь постучался прекрасный незнакомец и остался у нее да навеки. Во всяком случае, так говорят. Надеюсь, так оно и есть: романтично-то как!
Я готов был обнять девочку: надо же, столько пережила, а надежды не теряет!
– Не куксись, – говорит она. – Мы принесли тебе подарок. Папа, покажи!
Ной достает фирменный пакет «Мясной империи Макси» и извлекает из него багрово-красный кусок вырезки.
– Это для твоего глаза, – говорит он и показывает на мой свежий фингал.
– Скажи, Ной, чего ты хочешь от жизни? – спрашиваю я и прикладываю мясо к распухшему веку.
– Того же, что и Башир, – отвечает он. – Оставить след, создать хоть что-то совершенное.
Я поворачиваюсь к Рози и понимаю, что он, по всей видимости, добился цели.
Перевод с английского Веры Пророковой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.