[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2008 ХЕШВАН 5769 - 11(199)
Кровь за кровь, миф за миф: наветы и ответы
Галина Зеленина
Обвинение в ритуальном убийстве и его разновидность – кровавый навет[1] оказываются, пожалуй, одним из самых известных явлений диаспорной еврейской истории, в том числе и средневековой: любой цивилизованный человек вспоминает о них где-то между погромами и инквизицией. И любой цивилизованный человек вполне уверен в том, что кровавый навет, равно как и погромы с инквизиционными кострами, – это не что иное, как проявление нетерпимости средневекового общества и церкви по отношению к беззащитному и лояльному меньшинству. Эта позиция воспитана как мощной либеральной защитой на громких судебных процессах прошлого и позапрошлого веков, так и представителями «слезной школы» в еврейской исторической науке, рассматривавшими своих героев исключительно как жертв истории во всех ее проявлениях, включая дискриминацию, финансовую эксплуатацию, изгнания и облыжные обвинения. Однако наука не стоит на месте, а ее первейшая задача на современном этапе – опровергать мифы и разрушать незыблемые убеждения. И в последние годы громко заявила о себе новая тенденция – причем не в какой-нибудь ультрамонтанской, а в совершенно еврейской среде – исследовать средневековый антииудаизм в контексте еврейской вражды к христианам. Тенденция эта увенчалась прошлогодним скандалом в связи с выходом в Европе книги одного авторитетного израильского профессора, который взял на себя смелость перевести сюжет об употреблении евреями христианской крови на Песах из области клеветы в область реальности.
Мы рассмотрим несколько самых знаменитых случаев кровавого навета в Средние века, с тем чтобы хотя бы фрагментарно представить этот болезненный аспект иудео-христианских взаимоотношений, его сквозные темы и центральные коллизии, а затем обсудим различные теории генезиса этого обвинения и средневекового «антисемитизма» в целом: от самых старых и конвенциональных до новейших, вызывающих – на данный момент – серьезное академическое и общественное отторжение.
Подмастерье УильЯм и творЧеский гений монаха Томаса
Норвичское дело (графство Норфолк, Англия), связанное с расследованием обстоятельств гибели мальчика Уильяма, традиционно считается первым обвинением евреев в ритуальном убийстве в средневековой Европе и, соответственно, первоисточником этого сюжета и всех его разновидностей. Однако же, если обратить внимание на то, что время предполагаемого убийства (1144) и время письменной фиксации этой истории (1154–1155) заметно не совпадают, а уверенно датировать навет можно только годом его записи, то пальму первенства придется отнять у Англии и отдать Германии, почтив ею Вюрцбургское дело 1147 года. Впрочем, какие бы коррективы ни вносили ученые[2], в христианской и еврейской мартирологиях история отрока Уильяма запечатлена несравнимо прочнее, нежели история безвестного вюрцбуржца Теодориха, неведомо кем расчлененного и так и не почтенного церковью.
Краткий летописный отчет о норвичском происшествии гласит следующее[3]:
Во времена короля Стефана евреи Норвича купили христианского ребенка перед Пасхой и мучили его всеми муками, коими мучили Господа нашего; а в Страстную пятницу повесили его на кресте, как и Господа нашего, и затем похоронили его. Евреи ожидали, что дело их не откроется, однако Господь наш показал, что ребенок тот был святым мучеником, и монахи взяли тело его и захоронили с почетом в монастыре, и милостью Господа нашего он творит великие и различные чудеса, и зовут его св. Уильям.
Гораздо более подробный агиографический рассказ добавляет массу любопытных деталей. Итак, отрок Уильям (в 1144 году он достиг двенадцатилетия), «движимый божественной волей», покинул свою семью в деревне и поселился в городе, где стал подмастерьем у скорняка и – по-видимому, благодаря своей общей праведности и невинности – достиг в этом ремесле небывалых успехов. Его услугами пользовались местные евреи, и незадолго до Песаха 1144 года они взлелеяли коварный замысел. В то время мальчик находился в деревне у своей матери, и евреи отправили туда своего «омерзительного посланца», который представился поваром епископа и заявил, что Уильям срочно потребовался при епископском дворе. Мать поначалу не хотела отпускать сына, предчувствуя неладное, но лжеповар уладил дело с помощью кругленькой суммы. Эта сцена – мать практически продает сына подозрительному человеку – объясняет, по какой такой «божественной воле» Уильям в восьмилетнем возрасте отправился один в Норвич: мать, без мужа растившая двух сыновей, отправила старшего в город – если не на заработки, то хотя бы на самообеспечение. Подобная ситуация типична для средневековой семьи из третьего сословия: в первые годы жизни ребенка за человека не считали, так как существовала очень высокая, 50-процентная, вероятность его смерти, а в семь-восемь лет уже отделяли от родителей и отправляли к чужим людям – в обучение или в услужение. Но это, увы, не самое худшее, что случилось с невинным отроком.
Святой Уильям Норвичский.
Панель в церкви Святой Троицы.
Лоддон. Норфолк.
Уильяма привели в дом богатого ростовщика Элиэзера, где с ним хорошо обращались, а на следующий день, когда наступил Песах, схватили его и стали подвергать всяческим пыткам, и «трудно сказать, были они [евреи] более жестоки или более изобретательны в своих ухищрениях». В частности, они обрили отроку голову и искололи ее до крови острыми шипами, затем распяли его на некоей конструкции, напоминающей турник с дополнительным шестом посередине, причем, дабы никто ничего не заподозрил, буде тело обнаружат, левую руку и ногу прибили к конструкции гвоздями, а правую руку и ногу – крепко привязали веревками. Под конец они нанесли ему рану в левый бок, пронзив сердце, а чтобы остановить кровь, которая стекала с тела ручьями, облили его кипятком. Из этого детализованного описания явствуют две вещи: во-первых, пытки и убийство невинного отрока построены по модели страстей Христовых и распятия (календарная привязка – Песах – тоже немаловажна) и, по мысли христианского автора, призваны их повторить и(ли) высмеять; во-вторых, кровь как таковая мучителей не интересует – ни в мацу, ни в вино они ее пока добавлять не додумались.
Далее коварные иудеи, дабы замести следы, отвезли тело на противоположный конец города и закопали в лесу. Однако через несколько дней, в Страстную пятницу, тело обнаружили, опознали и перезахоронили на кладбище. Еще через неделю дядя мальчика священник Годвин, выступая перед епархиальным капитулом, обвинил евреев в убийстве племянника. Епископ поверил обвинению и начал дело, вызвав представителей еврейской общины на допрос. Те апеллировали к шерифу, локальному представителю светской власти, и тот защитил евреев, сначала заявив, что они находятся под королевской юрисдикцией и церковь не имеет права их допрашивать, а затем предоставив им убежище в местном королевском замке. Впоследствии Годвин еще раз пытался засудить евреев, через более высокопоставленных клириков подав петицию королю Стефану, но тот отказался ее рассматривать.
Тем временем в Норвиче успешно развивался культ невинноубиенного отрока: Уильям являлся людям в видениях, среди святых и ангелов, и обещал излечение от болезней на своей могиле; одной праведной девственнице после молитвы на могиле Уильяма перестал являться ночами инкуб-искуситель и т. п. В конце концов партии уверовавших в его чудотворные способности удалось пролоббировать перезахоронение Уильяма на монастырском кладбище, а затем и в доме капитула. Его могилой, а также сбором информации о чудесах особенно рьяно стал заниматься Томас Монмаутский, монах, прибывший в Норвич во второй половине 1140-х годов. В течение двадцати лет, с 1150 (или 1154) по 1173 год, он писал свой монументальный агиографический труд в семи книгах – «О житии и страстях святого Уильяма, мученика Норвичского»[4], – на котором мы и основываем наш рассказ.
Ключевой вопрос, который возникает при изучении норвичского дела и основного источника по нему – «Жития», состоит в том, кто собственно придумал весь этот сюжет ритуального убийства с терновыми шипами и распятием, пародии на страсти Христовы, устраиваемой евреями в качестве своего пасхального ритуала. Или, иными словами, учитывая общепризнанно основополагающий характер этого дела: кто автор знаменитого навета, которому суждено было породить несколько вариаций, вызвать множество конкретных обвинений и судебных процессов и погубить массу людей?
То, что речь идет о творческой фантазии, а не об описании действительно проведенного ритуала, следует в данном случае не просто из уверенности всякого цивилизованного человека в том, что евреи мальчиков не распинают, а из того, что Томас Монмаутский – единственный, кто подробно рассказывает эту историю, – не располагает ни одним свидетельством или вещественным доказательством. Никаких улик, в том числе орудий преступления, обнаружено не было; евреев, как мы знаем, допросить не удалось, – соответственно, их показаниями Томас тоже не мог воспользоваться; единственный свидетель их вины, на которого ссылается наш автор, – горожанин, который встретил евреев, направляющихся в лес хоронить свою жертву, и якобы опознал в тюке, притороченном к седлу, труп. Еще одно, не более надежное, свидетельство – показание монахов, которые, перезахоранивая Уильяма через месяц после смерти, якобы сумели разглядеть на теле следы шипов и гвоздей. Священник Годвин и взявший его сторону епископ мало того что не были свидетелями преступления, но и говорили только об убийстве, не вдаваясь в ритуальные детали, так что считать их авторами навета мы не можем. Соответственно, наиболее растиражированное и признанное в науке мнение гласит, что сюжет о распятии евреями невинного христианского отрока на Песах, или обвинение в ритуальном убийстве, подарил истории творческий гений монаха Томаса Монмаутского. Если бы ему было на кого сослаться в качестве свидетеля или единомышленника, он бы непременно это сделал для повышения авторитетности своей истории; но он этого не делает, значит, сослаться ему не на кого и не на что, кроме собственной фантазии[5].
Впрочем, не все разделяют это мнение. Некоторые ученые полагают[6], что независимо от «Жития» возникли другие, более краткие упоминания о мученичестве св. Уильяма, причем именно о его распятии, – в первую очередь приведенная выше запись в Англо-Саксонской хронике[7]. Кроме того, за пределами Англии, в Баварии, в конце 1140-х годов проповедники упоминали распятие иудеями английского отрока. Соответственно, существовала независимая от Томаса, возможно, устная традиция. Среди ее истоков и стимулов к ее созданию можно назвать неприязнь к только что поселившимся в Норвиче евреям и особенно к евреям-ростовщикам; религиозный пыл и популярность мученичества в эпоху Второго крестового похода (1146–1147); желание семейства Уильяма, в первую очередь самого образованного его члена – дяди Годвина, нажиться на гибели мальчика, либо получив отступные от евреев, либо заработав на культе его мощей; и наконец, зафиксированное в епископских проповедях знакомство норвичского клира с раннесредневековой легендой о еврейском инфантициде (о том, как жестокий иудей сует в печку своего сына в наказание за то, что тот зашел в церковь и принял причастие).
Коллективное творение жадных родственников и предприимчивого клира или одинокий, завещанный от Б-га труд в монастырской келье, – но начало было положено. И мальчики кровавые замаячили даже там, где их никогда не было.
Утопленник, граф, графинЯ и таинственнаЯ дама Пульцелина
Блуаское дело 1171 года – первое обвинение в ритуальном убийстве во французском королевстве, первое – с откровенно отсутствующей жертвой и первое, полностью поддержанное властями. Это обвинение и последовавшая за ним жестокая расправа над всей еврейской общиной города удостоились подробного описания в еврейских источниках – межобщинной переписке и хронике рабби Эфраима Боннского «Книга памяти», посвященной гонениям эпохи Второго крестового похода и последующих лет[8]. Таким образом, нам предоставляется нечастая возможность увидеть, как ритуальный навет воспринимался по другую сторону баррикад.
Согласно хронике, злосчастная история началась так. Однажды вечером еврей поил своего коня на берегу реки, а поблизости один оруженосец тоже собрался напоить коня своего господина. Рыцарский конь неожиданно испугался забелевшего в темноте куска недубленой кожи, которую еврей вез к дубильщику, заржал и отскочил от берега. Как же истолковал эту ситуацию сообразительный оруженосец? Он поспешил к своему хозяину и рассказал ему, будто видел, как еврей кинул в воду убиенного его соплеменниками христианского младенца. Рыцарь же ненавидел влиятельную в городе еврейку, даму Пульцелину, и обрадовался возможности навредить ей. На следующее утро он пересказал эту историю сеньору города, графу Тибо, и тот приказал схватить всех евреев и бросить их в тюрьму. Дама Пульцелина ободряла их, ибо надеялась, что граф, который до последнего времени был очень к ней привязан, послушает ее и сменит гнев на милость. Но тут в дело вмешалась жена графа, «злобная Йезавель», которая тоже ненавидела Пульцелину, и евреев не только не выпустили, но еще и заковали в железо.
Оставим на минутку блуаских евреев в их мрачном подземелье и попробуем сорвать вуаль с Пульцелины и прояснить ее идентичность. Скорее всего, она была крупной ростовщицей (вероятно, вдовой, поэтому сама вела дела), и рыцарь ее ненавидел обычной ненавистью должника к кредитору. Остается, однако, вопрос, почему при этом ее любил граф, а графиня стремилась сжить со свету. И хотя эти чувства тоже можно объяснить вполне прагматическими мотивами (скажем, графу Пульцелина давала беспроцентные – если не безвозмездные – займы, а графиня, управлявшая собственными финансами, была ей кругом должна), но именно отсюда вырос куртуазный образ дамы Пульцелины, возлюбленной графа и соперницы графини, созданный впоследствии одним ренессансным еврейским автором[9]. Если в историчности богатой или прекрасной еврейки Пульцелины мы отнюдь не уверены (других свидетельств о ней у нас нет, и имя ее вряд ли настоящее – слишком уж похоже оно на французское слово pucelle, «девушка»), то граф с графинею – персонажи вполне реальные. Граф Тибо – это Теобальд V Блуаский, один из крупнейших сеньоров Франции; его супруга – никакая, конечно, не Йезавель, как думал, например, историк Генрих Грец, склонный верить средневековым авторам на слово, а графиня Алис, между прочим, французская принцесса, дочь короля Людовика VII и Алиеноры Аквитанской. Причем еврейский хронист называет ее Йезавелью вовсе не по ошибке, а желая таким образом подчеркнуть ее негативную сюжетную роль, идентичную роли библейской царицы Йезавели, жены Ахава, – склонять мужа к дурным поступкам. Блуаский дом был привязан к королевским белым лилиям далеко не только браком Тибо с Алис: так, брат Теобальда Генрих был женат на другой принцессе, сестре Алис, Мари; его сестра Адель стала второй женой короля Людовика, покинутого Алиенорой; кстати, последнюю, свою будущую тещу, Тибо когда-то пытался умыкнуть. Вот такая красивая семейная история.
Тем временем блуаские евреи продолжали сидеть в кандалах. Граф был готов замять дело за крупную взятку от окрестных еврейских общин. К тому же у него не было доказательств: не только не нашли утопленника, но даже не обнаружилось семьи, которая бы заявила о пропаже ребенка. На помощь графу пришел анонимный клирик; правда, и ему не удалось найти жертву, а тем более построить на пустом месте культ святого мученика, что, очевидно, должно было интересовать церковь больше всего, но зато он придумал, как осудить евреев – устроить ордалии, судебное испытание, единственному свидетелю – оруженосцу, и, если выяснится, что он говорит правду, евреев казнить. Ордалии показали то, что нужно, и граф перестал рассматривать возможность финансового решения конфликта – под влиянием того же клирика, конечно; недаром наш хронист надеется, что «память о нем будет искоренена из земли живых».
Мученичество Симона Трентского.
Гравюра Фридриха Кройснера. Нюрнберг. Около 1475 года.
Евреев заперли в деревянном сарае, который обложили вязанками хвороста и пуками колючих прутьев (наверняка терновых). Их избивали и пытали, убеждая принять христианство и тем самым спасти свою жизнь, но они были стойки в вере. Тогда сарай подожгли, и все находившиеся там евреи погибли, однако тела их чудесным образом не пострадали; «и когда христиане увидали это, то изумились и говорили друг другу: Воистину они святые». А до того, когда языки пламени взвились до небес, мученики стали хором петь молитву Алейну лешабеах («Положено нам восхвалять [Всевышнего]»), христиане же говорили: «Мы никогда не слыхали столь сладкой музыки». «Тридцать две святые души, – заключает хронист, – принесли себя в жертву своему Создателю, и почувствовал Г-сподь сладкий аромат».
При том что вся община Блуа, как указывается в нашей хронике, состояла из «четырех миньянов», гибель тридцати двух человек означала почти полное истребление мужской ее части и уничтожение общины как таковой. Французские евреи отреагировали на это событие активной межобщинной коммуникацией и переговорами с властями (с графом Тибо, его братом, графом Шампанским, и королем Людовиком) о гарантиях на будущее, каковые были получены за определенную мзду. Кроме того, в память о блуаском навете крупнейший ашкеназский раввин того времени рабейну Яаков Там из Труа установил обязательный для всех общин Франции и Германии пост в день гибели мучеников, 20 сивана[10]. Помимо реакции прагматической, защитной, и коммеморативной, имела место еще одна реакция – в области рефлексии событий, хорошо представленная в излагаемой здесь хронике. Рабби Эфраим Боннский не столько опровергает обвинение в убийстве христианского младенца – его лживость должна быть очевидна еврейским читателям хроники, – сколько создает собственный, еврейский, нарратив святости и мученичества, героями которого оказываются не невинно убиенный младенец, а невинно осужденные евреи, но многие важные детали – от терновых шипов до сладкого запаха, непременного атрибута святости, – совпадают с христианской агиографией, хоть с тем же «Житием св. Уильяма Норвичского».
Малыш Симонино и кладезь драматиЧеских признаний
На Пасху 1475 года в городе Тренте (Тренто, Триент), центре Трентской епархии (Южный Тироль), в подвале еврейского дома было обнаружено тело двухлетнего мальчика Симона. Возбужденное по этому факту дело стало самым знаменитым в средневековой истории кровавого навета. Городские власти арестовали восемнадцать мужчин и пять женщин из еврейской общины города по обвинению в убийстве Симонино с целью использования его крови в своих религиозных обрядах. Расследование велось объединенными усилиями магистрата и инквизиции, и в ходе серии допросов с применением судебных пыток признания были получены. Большинство обвиняемых показали, что Симон был убит в Страстную пятницу, в домашней синагоге, расположенной в особняке Самуила из Нюрнберга, главы еврейской общины. Убийство задумывалось как повторение распятия Христа, что, в частности, выражалось в произнесении следующих формул: «[Мы делаем это] в знак презрения и унижения повешенного Иисуса, и пусть то же произойдет со всеми нашими врагами», «Ты распят и пронзен, как Иисус-повешенный, в позоре и бесчестье, как Иисус». Через пару месяцев восемь обвиняемых, в том числе Самуил из Нюрнберга, были казнены, еще один покончил самоубийством в тюрьме[11].
Благодаря настойчивым петициям венецианской еврейской общины папа Сикст IV вмешался и приостановил процесс. Более того, он отправил апостольского уполномоченного для выяснения обстоятельств дела. Позиция папского престола по вопросу о кровавых наветах была озвучена еще Иннокентием IV более чем за два столетия до описываемых событий: навет объявлялся «ложным обвинением» и «несправедливые нападки» на евреев предписывалось пресекать. Посланник Рима счел, что и на этот раз евреев «несправедливо мучают, не добившись ни улик, ни их собственного признания». Однако нашла коса на камень: местные власти в лице сеньора Трента князя-епископа Иоганна фон Гиндербаха, который в княжеской своей ипостаси подчинялся германскому императору, а вовсе не Риму, отнюдь не собирались закрывать дело, поскольку оправдание евреев означало бы автоматическое упразднение культа невинно убиенного Симонино, культа на тот момент уже неплохо раскрученного и приносящего экономические и политические выгоды. Так что через несколько месяцев расследования князь-епископ Трентский самовольно возобновил процесс: еще несколько обвиняемых были казнены, а к заключенным женщинам стали применять пытки, в том числе дыбу. В 1476 году Гиндербах отправил к папскому престолу посланцев, дабы защититься от нападок апостольского уполномоченного, а Сикст назначил специальную кардинальскую комиссию по этому делу. Еще два года продолжалась политическая борьба в верхах и параллельно – развернутая Гиндербахом мощная кампания по промоушену культа Симонино в Италии и Германии. В 1478 году Сикст призвал не притеснять евреев и не судить их по подобным наветам без папского согласия, однако снял с трентских властей все подозрения в судебных злоупотреблениях, де факто признав данное конкретное обвинение истинным и процесс правомочным.
Второй Ватиканский собор в 1965 году пересмотрел Трентское дело и счел обвинение ложным; папа Павел VI деканонизировал Симонино и запретил его культ. Впрочем, некоторые ультрамонтаны, полагающие Второй Ватиканский собор либеральной ошибкой, продолжают почитание трентского мученика, сопровождаемое крайне резкой антииудейской позицией[12].
Гандольфино да Рорето (д'Асти).
Мученичество Симонино. Конец XV века.
Обширная документация по Трентскому делу содержит массу любопытных признаний касательно «специфики» пасхального ритуала у итальянских евреев – специфики, какую ни один цивилизованный человек не позволит себе даже вообразить. Следователи довольно подробно выспрашивали о праздничных молитвах, обрядах, трапезе и т. д. Допрашиваемые показали, что упоминаемые в пасхальных текстах Египет и египтяне неизменно понимались как Эдом (Рим) и христиане и, соответственно, именно к ним адресовались все горькие слова про египетское рабство и все проклятия. Самый волнующий вопрос – о крови – также получил утвердительный ответ: сушеная кровь христианских детей в гомеопатических дозах добавлялась в вино на пасхальном столе – перед отлитием из бокала в память о казнях египетских – и в мацу; ее съедали со словами: «Так да будут пожраны наши враги!» Это предписание распространялось только на отцов семейства; холостяков и вдовцов, не говоря уж о женщинах и детях, оно не касалось. Богатые евреи помогали доставать дорогой порошок бедным – впрочем, его нужно было немного, «не больше ореха».
Изощренное убийство маленького Симонино с умелой подачи настойчивых следователей удобно вписалось в рассказ об Исходе из Египта, составляющий стержень пасхального седера. Рана, нанесенная на челюсть жертвы, призвана была напомнить о тщетных попытках Моисея уговорить фараона отпустить народ Израиля. Перелом берцовой кости символизировал погоню фараона, ампутация крайней плоти – массовое обрезание евреев перед Исходом, пункции на теле – казни египетские. Эта детализация нашла отражение в богатейшей иконографии трентского мученичества.
Кроме того, как уже было сказано, убийство невинного младенца воспринималось как пародия на распятие Христа. Слуга Самуила, хозяина дома, показал, что собравшиеся читали бурлескную проповедь, повторяющую содержание знаменитого раннесредневекового антихристианского памфлета Толдот Йешу («Родословие Иисуса»). Еще один слуга свидетельствовал, что, грубыми словами поминая Иисуса («ублюдок, сын скверны») и насмехаясь над телом Симонино, участники церемонии выражали свое возмущение и презрение разными неприличными жестами: топали ногами, строили гримасы, плевали, показывали язык и фигу, обнажали ягодицы.
Выбор, который неизбежно возникает у исследователя этого дела, можно обозначить так: ставить кавычки или нет. Инквизиционные документы и вообще судебные показания, полученные под пыткой, источник всегда крайне интересный и в то же время крайне сложный для интерпретации. Необходимо делать скидку на физическое и психологическое давление и пытаться вычленить голос инквизитора или иного представителя власти, зачастую заглушающий в документе голос допрашиваемого. Сложно, вычитая все это, получить еще что-то в остатке; можно доверять той информации, в которой следователи не заинтересованы, или той, которой они априори не владеют и, соответственно, не могут вложить ее в уста обвиняемому. Есть немало рецептов работы с такими источниками, но на каждый рецепт находится ловушка, и, наоборот, из каждой ловушки есть несколько выходов, возможно, равно ошибочных. Поэтому, по гамбургскому счету, это зачастую сознательный выбор исследователя: верить подпыточным показаниям и строить на них свою теорию или не верить и ограничиваться кавычками. И, как мы увидим дальше, разные исследователи по-разному решают этот вопрос.
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Ritual murder libel и blood libel – английская терминология лучше передает общепризнанно клеветнический характер обоих обвинений.
[2] См.: McCulloh J.
Jewish Ritual Murder: William of
[3] The
Anglo-Saxon Chronicle.
[4] The Life
and Miracles of St. William of
[5] См.: Langmuir G. Thomas of Monmouth: Detector of Ritual Murder // Speculum. 1984. Vol. 59. P. 820–846.
[6] См.: McCulloh G. Op. cit.
[7] Уверенность в самостоятельности этого источника базируется на оригинальном указании времени: хроника относит убийство к Страстной пятнице, а не к Песаху, наступившему на три дня раньше, как Томас Монмаутский. Однако это отличие возможно истолковать и по-другому: хронист мог умышленно приурочить событие к Страстной пятнице, дабы подчеркнуть сходство с распятием Христа.
[8] Рабби Эфраим бар Яаков ми-Бонна. Сефер зхира // Сефер гзерот Ашкеназ ве-Царфат / Под ред. А. Хабермана. Иерусалим, 1949. С. 124 и далее.
[9] Йосефом А-Коеном в книге «Юдоль скорби», написанной в Генуе в 1575 году. См.: Йосеф А-Коен. Сефер Эмек а-баха. Торонто, 1992. С. 55–57.
[10] Правда, рабейну Там, равно как и другие средневековые раввины, обладал скорее авторитетом, чем реальной властью, и обеспечить исполнение своих постановлений не мог; по всей вероятности, введенный им пост не соблюдался.
[11] Подробное изложение Трентского дела см., например, в: Po-chia Hsia R. Trent, 1475: Stories of a Ritual Murder Trial.
[12] См., например, сайт «St. Simon of Trent»: http://www.stsimonoftrent.com.