[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  НОЯБРЬ 2008 ХЕШВАН 5769 - 11(199)

Старик, который забыл умереть

Давид Маркиш

Старику поставили раковый диагноз за три недели до шестидесятипятилетия; уже и гости были приглашены. Жить ему оставалось месяцев пять, ну полгода.

Выйдя от врача на улицу Пророка Самуила, в легкую, как шелк, иерусалимскую майскую жару, Старик завернул в крошечный скверик, пустой в этот полуденный час, сел на лавочку и закурил сигарету. Он курил не спеша, с удовольствием, зная определенно, что профессорской рекомендацией не воспользуется: курить не бросит ни сегодня, ни через неделю, никогда – пока это «никогда» имеет хоть какой-то ощутимый смысл. Какая, в сущности, разница между пятью месяцами и полугодом? А потом, надо думать, наступит ничто, в котором не будет места ни табачному дыму, ни борьбе с ним.

Закончив сигарету, Старик откинулся на спинку скамейки и вытянул ноги. В зеленой тени сквера отвесные солнечные лучи не жгли и не кололи. Старик заставил себя сосредоточиться на том, что происходит в его голове, в сжатых кулачках полушарий. Все там было, как вчера или третьего дня, ничего не изменилось. Так, наверно, и должно быть, подумал Старик. Заболит потом, когда придет срок.

Солнце ползло по небу, как золотой клещ. Тени понемногу смещались, и ноги старика оказались на свету, а голубая ткань джинсов стала горячей. Старик провел ладонями по жарким коленям, поднялся и побрел к машине. Шнурок на его кроссовке распустился, и он нагнулся и туго его завязал. Выпрямившись, он отметил с удовлетворением, что голова никак не отреагировала на это упражнение.

За рулем, машинально следя за дорогой, он наконец принял решение: домашним ничего не рассказывать. К чему эта чрезвычайная ситуация в доме, к чему полгода подряд изводить жену и родню своим особым положением, совершенно особым и ни с каким другим на свете не сравнимым. Зачем? Кому от этого станет легче? Уж во всяком случае, не ему, бывшему харьковчанину Ефиму Бергу, хотя центральное место в этой нелепой картине занимает именно он. Центрально-прощальное.

А раз так, надо прощаться, не обливаясь слезами и не запасаясь заключительной репликой, вроде «Недолго музыка играла!». Прощаясь – уходи.

Оставшееся ему он хотел израсходовать на себя. Только на себя одного. Что о нем говорят, его и раньше-то не особенно трогало, а что скажут теперь, и вовсе не интересовало.

Гостей собралось под сто человек, включая родственников; Старик не всех узнавал в лицо. Рассаживаясь за столиками в банкетном зале, стучали тяжелыми стульями и сдержанно гомонили, словно в ожидании чудесного явления. Старик наблюдал за живой картиной как бы со стороны, а то и вовсе из другого измерения, не чувствуя ни малейшей связи с происходящим – как будто это не он, Фима Берг, появился на свет шестьдесят пять лет назад в городе Харькове и какой-то совсем другой человек дошел до тупика жизни. Разглядывая собрание, Старик раздумывал о том, как изменился бы настрой гостей, узнай они, что тосты им предстоит провозглашать не во здравие, а за упокой. Разглядывал и покровительственно похваливал себя за то, что ни одному живому существу ни полусловом, ни намеком не показал, что песенка спета, шарик улетел.

Угомонившись, строго приступили к прочтению поздравительных телеграмм, начиная с депеши министра культуры. Потом пошли поздравители помельче да поживей, все они, как один, высоко оценивали взнос юбиляра в культурную среду, желали ему новых творческих подвигов и хрустальной жизни до 120 лет. Это было смешно, и Старик улыбался над своей рюмкой коньяку.

Время странно двигалось меж столами и под высоким потолком: ползло подобно усатой улитке и вместе с тем мощно скакало рысью, разве что селезенка не ёкала. Это раздвоение раздражало Старика, он мучительно вспоминал, бывало ли с ним подобное раньше, «до», – и никак не мог вспомнить. Время двигалось, захватывая и покрывая пространство, под ровный гам застольных разговоров.

Около полуночи стали расходиться. Старик послушно стоял в дверях зала, благодарил и пожимал руки. Подарки, упакованные в золотистую или серебряную бумагу, перевязанные цветными ленточками, громоздились горой в просторном высоком ящике, похожем на пиратский сундук из приключенческого классического романа: «Двенадцать человек на сундук мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому!» Подарочный сундук, снабженный на всякий случай вполне современным цифровым замком, принадлежал владельцу ресторана и предусмотрительно устанавливался здесь, при входе, в дни празднеств – свадеб, юбилеев и обрезаний младенцев.

Провожая последних гостей, Старик спустился за ними следом на площадку перед рестораном, вышел на дорогу и остановил такси. «Аэропорт!» – сказал он водителю. Привольно сидя на заднем сиденье, Старик немного жалел о том, что теперь так никогда и не узнает, что же лежало в сундуке, в праздничной подарочной бумаге. Это было последнее, о чем он пожалел в прошлой жизни. А настоящая вступила в свои интересные права, как только он переступил порожек самолета, следующего рейсом на Стамбул.

В Стамбуле ему предстояло дожидаться транзита до темноты. Слоняться весь день по аэропорту, разглядывать витрины и пить кофе Старику не улыбалось. Он поехал в город.

– До центра десять долларов, – информировал таксист. – Или можно по счетчику.

– Я знаю, – сказал Старик. – Поехали!

Площадь перед храмом Софии была полна праздных людей. Вдоль желтоватой древней стены он прошел к входу в Большой базар – и Золотая улица открылась перед ним. Золото сверкало и светилось, куда ни погляди; казалось, что вся улица, до самого сводчатого потолка, расписанного синими и красными узорами, покрыта золотыми пластинами. И хотя до этой византийской роскоши Старику было мало дела, не впервые на Золотой улице он ощущал себя не в своей тарелке: если б в витринах разложены были огурцы с помидорами или хоть дрова, он бы чувствовал себя раскованней. Тяжесть золота действовала ему на нервы.

Пройдя до середины улицы, Старик свернул налево, в крытый переулок. Здесь пахло кожами, пылью старых ковров и шиш-кебабом. В поредевшей толпе Старик вовсе не выглядел стариком, и он отлично это знал. Еще вчера, в ресторане, он шутил в ответ на комплименты гостей: «Ну да, конечно, никто не дает мне шестидесяти пяти. Максимум шестьдесят четыре!» А сейчас отпала всякая необходимость шутить по этому поводу.

Он купил дорожную сумку попроще, похожую на брезентовый наплечный мешок, и бухарскую тюбетейку. Потом примерил в обувной лавочке кожаные черные кроссовки и оставил их на ногах, а свои узкие вечерние туфли с облегчением выбросил в мусорную урну. Ощупав пачку денег в кармане, Старик одобрил себя за то, что накануне успел продать иерусалимскому галеристу унылый, как насморк, натюрморт Рабина, привезенный из Москвы много-много лет тому назад. Спасибо Оскару Рабину, вошедшему в моду как раз в подходящее время. Старик усмехнулся: «подходящее время» – не совсем подходящая оценка его положения.

В гончарном, медном, ковровом рядах делать ему было нечего. Хорошо бы найти ватную телогреечку, но здесь такого не продают. А нарядные куртки с дюжиной карманов и кармашков, с застежками-липучками и яркими шевронами «Элвис Пресли» или «Я люблю Стамбул» с красным сердечком вместо «люблю» – это все ему не подходило.

Хождение по рядам надоело Старику, он устал – то ли от бессонной ночи, то ли потому, что так теперь и должно было быть. Раньше он не пропускал базар ни в одном городе, мог бродить часами меж покупателями и продавцами, испытывая необъяснимую приязнь к людям, занятым самым, быть может, древним промыслом на свете – торгом. Но это было раньше.

Выбравшись из базарной толчеи, он очутился на просторной площади с фонтаном посередине; возможно, то была старинная поилка для скота. Круглый водоем был ладно схвачен, как кадушка обручем, низким парапетом. Старик сел на теплый ноздреватый камень и долго сидел, уложив на колени свою синюю сумку. До самолета оставалось три часа, пора было ехать. По дороге к стоянке такси он облегченно радовался тому, что за весь день ни разу не вспомнил о вчерашнем ресторанном вечере и о том, что ему предшествовало. Ни о чем и ни о ком он не вспомнил. Та жизнь ушла с головой в туман.

У стойки регистрации он увидел несколько мужчин и женщин с раскосыми азиатскими глазами, говоривших между собой по-русски. Когда-то Старик умел безошибочно отличать киргизов от узбеков или туркмен, и сейчас, сорок лет спустя, эта сноровка никуда от него не ушла – он твердо знал, откуда родом его попутчики. Такая стойкость памяти была ему приятна: голова, вопреки глухим опасениям, работала и не давала покамест сбоев. Останься он дома, казалось ему, и дело могло пойти по другим каткам.

Летели на восток, навстречу ночи. Полет был долгим. Наконец, посреди темноты, обозначилась горная впадина, круглая, как пиала. На дне пиалы посверкивал Бишкек, Великий шелковый путь шел мимо, невдалеке, по дну Чуйской долины. Следы конских копыт и разлапистых верблюжьих пальцев еще не выветрились на приречном песке.

Сели. Старик без помех добрался до города и первым автобусом уехал на Алай, к Памиру. Дорога была ему знакома.

Говорят, нельзя дважды войти в одну реку. Можно, если эта бегущая вода – река памяти. И это устроено довольно-таки продуманно.

В поселке Алтын-Курган почти ничего не изменилось за сорок лет. Глинобитные кибитки как стояли, так и продолжали стоять по сторонам дороги, а если какая и обвалилась, так на ее месте сложили такую же – с неровными коричневатыми стенами из кизяка, с плоской крышей. Заезжий узбек поштучно торговал яблоками у магазина – точно такой сидел тут перед пирамидкой яблок в прошлый, давний приезд Старика, на этом самом месте. После долгого перехода по горам они подъехали тогда к магазину – двадцатилетний голощекий Старик с другом, вдвое старше его, промышлявшим ловлей снежных барсов в верховьях реки Сууксай. «Купи яблочко детям! – сказал узбек охотнику. – Дешево отдам!» И барсолов обронил с седла, искоса взглянув на узбека, как на арчовый пенек: «Он всегда тут сидит и торгует. Если все будут торговать яблоками, кто же убьет барса?»

Постояв немного у коновязи, изгрызенной лошадьми, Старик вошел в магазин. Здесь продавалось все, необходимое человеку, чтобы не умереть на первых порах: мука, спички, патроны и керосин. Глядели с полок и деликатесы: консервы, соль, водка, конфеты. В арьергарде выстроились пластмассовые бутылки кока-колы – глобализм далеко опередил коммунизм и первым добежал до Алтын-Кургана.

Угол магазина занимала одежка. Старик, прикинув на себя, отложил китайскую, в камуфляжных разводах, куртку с капюшоном, плащ-дождевик и крепкие серые штаны на смену костюмным брюкам. Затем, присмотревшись, добавил к покупке пару сапог-кирзачей и широкий охотничий нож в чехле. Синяя турецкая сумка сыто раздулась, Старик закинул ее на плечо.

Выйдя из магазина, он сел на камень у коновязи и закурил, раздумывая над тем, где бы переночевать. Люди, оказавшиеся в Алтын-Кургане по необходимости, спали у знакомых на полу, о комнатах на съем здесь даже не подозревали, а сидеть на камне до утра Старику не улыбалось: завтра предстоял тяжелый день, надо было поспать хоть часиков пять-шесть, да и холодно ночью в горах. Расспрашивать торгового узбека тоже не хотелось, хотя он наверняка мог дать дельный совет.

Положение распрямил улыбчивый круглолицый киргиз, по имени Иса. Этот Иса подъехал к коновязи на сивой лошаденке, спешился и, привязывая, спросил:

– Ты, что ли, турист?

Старику почему-то приятно было услышать это простецкое обращение на «ты», давным-давно он ни от кого из чужих такого не слыхал.

– Да ты что! – охотно откликнулся Старик. – Какой там турист! Я сам бухарский, траву лечебную собираю в горах.

Иса не проявил любопытства: траву так траву. Надо человеку, вот он и собирает.

– В Джиргиталь, что ли, идешь? – спросил Иса. – В Таджикистан?

– Ну да, – сказал Старик. – Где тут переночевать у вас, не подскажешь?

– У меня можно, – сказал Иса. – Места хватит. А с утра пойдешь.

– Мне лошадку купить надо, – поделился с Исой Старик. – А то пешком тяжело, и трава.

– Лошадку можно купить, – одобрил Иса намерение Старика. – А в Джиргитале продашь ее на базаре.

Довольные приятным знакомством, они отправились в магазин; купили водку и банку тушенки для себя, а для детей Исы кока-колу и развесные конфеты-подушечки, в которые фруктовое повидло попадает никому не ведомым образом.

Чем выше в горы, тем небо синей.

Старик удобно сидел в глубоком седле, под ним ходко шел по тропе молодой меринок, вколачивал копыта в сухую тропу, петлявшую по плечу ущелья. Внизу, метрах в трехстах, бежала с гор темная река, тащила камни; грохот и гул потока были здесь почти не слышны. На совсем узких пролетах тропы меринок пугался, прижимал уши к голове, но Старика это не тревожило ничуть – отпустив повод, он дал лошади волю и поглядывал вниз, в пропасть, чуть не с вызовом. Терять ему было нечего, кроме мерина да старого курджуна, в одном кармане которого лежала турецкая сумка, а в другом торба с овсом, узелок с лепешками, тройка луковиц и брус вареного мяса, завернутого в ситцевую тряпицу. Провизию дал ему в дорогу, прощаясь, круглолицый Иса вместе с пожеланием собрать на Алае побольше лечебной травы. Золотой человек Иса, такие теперь редко попадаются на свете, да и раньше встречались не через одного.

Тропа, забирая на подъем, вынесла всадника к подножию широкой седловины, отлого уходящей вверх между двумя хребтами. Горы от головы до плеч были покрыты снегом и льдом, небо без туч стало еще синей, оно приобрело сапфировый оттенок. В совершенной тишине высокогорья Старик услышал отрывистый короткий свист, за ним другой и разглядел красного памирского сурка, стоявшего навытяжку у своей норы. Проезжая мимо, Старик испытал теплое волнение души – как будто случайно повстречал давнего знакомого из приятных молодых времен, сейчас уже почти неразличимых. И он был признателен сурку за эту встречу.

С отвычки он натер ноги, икры ног о задубевшие стремянные ремни, да и ягодицы ныли от долгой тряски в седле. Больше у Старика ничего не болело, вчерашняя водка-нефтянка всосалась без остатка куда положено, его не жгло и не дергало. А то, что стер кожу до крови и зад набил, – это жизненное обстоятельство, тут радоваться надо: ведь не раковая же голова раскалывается под бухарской тюбетейкой.

Со стороны глядя, трудно, а то и вовсе невозможно было определить, что Старик явился сюда, в горы, из иерусалимских масличных рощ, а не из Бухары или откуда-нибудь из-под Орла. Расшитая тюбетейка, под нею, обегая лоб, голова перетянута красной матерчатой полоской, еще ниже – исчерканное морщинами лицо с глубоко сидящими темными глазами, сухой твердый рот и нежной лепки бритый подбородок с ямкой посредине. Лицо как лицо, как у множества других людей. И одежда обычная – куртка, серые штаны, и мерин не примечательный ничем. Едет мужик по своим делам, в свою сторону пути, и пусть себе едет.

Старик и ехал. До первого перевала оставалось часа полтора, как раз начнет темнеть. Там, сразу за гребнем, по левой руке была когда-то – и куда бы ей деваться – укрытая от ветра и любопытных глаз каменная пещерка, где знающие путники становились на отдых, жевали лепешки и поили лошадей. К этой пещерке надо поспеть до сумерек, а то в темноте ее не заметишь. Прикинув время, Старик ослабил повод, пнул мерина каблуками в бока и перешел на рысь. За весь день он не встретил в долине ни одной живой души и надеялся, что и пещера окажется пустой. Так и случилось.

На перевале от сладкой тишины не осталось и следа – ветер дудел в ущелье и гнал вечерний пронзительный холод, как из трубы. После подъема тропа круто пошла вниз, ветер утих и исчез; в каменных расщелинах появился темный кустарник. Часах в пяти пути лежал впереди второй перевал, покруче и повыше, а за ним километровый тяжкий спуск, а под спуском прилепилась к горе арчовая рощица, и из опушки той рощицы глядела в большую реку Голубая Могила. Так запомнилось Старику.

В пещере он обнаружил горстку сухих можжевеловых веток и соль в кульке – ночевавший здесь заботливый человек подумал об идущем вслед. Получалось так, что незнакомый путник позаботился о нем, Старике, и это свидетельствовало о дружелюбной связи людей, всех людей, живущих в мире. Расседлав мерина, Старик повесил ему на шею торбу с овсом и собрался было разжечь костерок на каменном полу пещеры и согреться, а потом усомнился: свет огня мог привлечь внимание бедового ночного человека. Накинув поверх плаща порожний курджун, он невесело улыбнулся и покачал головой: какая разница, от чего умереть – от рака или от пули наркоторговца, пробирающегося по темной долине с мешком анаши? Но костер все-таки разводить не стал, не хотел торопить события: пусть идут своим ходом.

Мерин, опустив голову, размеренно хрумкал овсом у входа в пещеру. Звезды висели в небе густо и низко, как яблоки в саду. Старику не хотелось вспоминать о своей болезни, но и забыть о ней он не мог заставить себя: ощущение неизбежной скорой смерти блуждало по окраинам его сознания. Он сидел, обхватив руками согнутые колени, и думал о том, как чудесна его теплая плоть, такая удобная, такая подогнанная – Б-жий материал, обреченный обратиться в сгусток слизи, которую всосет земля.

Так он долго сидел, в покое и тишине, словно в утробе мира, а потом расцепил руки, чтобы взглянуть на часы, – и сразу забыл, что показали их стрелки. Ночь за порогом казалась литой и неразделимой на части. Придет срок, она поднимется и уйдет, а на ее место явится день с солнцем на плече.

Старик выбрал на полу место поровней и лег, подложив под голову синюю турецкую сумку. Сны его не тревожили. Встав со светом, он спустился на тропу и погнал отдохнувшего мерина рысью. Воздух был прохладен и пах мятным леденцом.

Заяц передвигался прыжками, петлял. Останавливаясь, он привставал, как вкопанный, над травой и оглядывался, выискивая опасность или от любопытства. Любопытство многих не доводит до добра, а иным везет.

Трава ходила под ветром, как будто Главный Утешитель с нежностью поглаживал ее ладонью. Покачивалось все травяное поле – от стены Голубой Могилы до опушки арчового леска, прилепившегося, как зеленая лепешка, к подножию горы; видна была и тропа, почти отвесно сбегавшая по обрывистому склону горы сюда, вниз. В арчатнике покрикивали птицы. Темная река шла по дну долины. С верховьев, от Великого ледника, тянуло холодком.

Прислонившись спиною к глинобитной стене склепа, Кубатбек сидел неподвижно. В руках он держал давно уже пережившую свой век малокалиберную винтовку с надколотым прикладом, на котором еще сохранились чудесным образом островки лакового покрытия. Да и сам Кубатбек, спроси у него, объяснил бы с охотой, что живет он на свете лишь по привычке, что век его прошел и он готов предстать перед Г-сподом, как только Тот вспомнит о нем. Собственно, возраст Кубатбека не играл тут роли – ему было за пятьдесят, но никак не более шестидесяти, – но он счет своим дням не вел, как не считал ни зим, ни лет и не мог назвать с точностью, который год на дворе. Он знал множество других вещей, куда более полезных и нужных для поддержания жизни: как добыть огонь, ударяя огнивом о кремень, как подстеречь и убить зайца.

Заяц, привстав в траве шагах в тридцати от Голубой Могилы, оглядывался и дергал треугольным носом. Неподвижный Кубатбек глядел на него внимательно и даже бровью не вел. Мелкашка лежала на раскоряченных коленях Кубатбека. Вздернуть ее к плечу и выстрелить было секундным делом, но Кубатбек выжидал: пусть заяц еще немного приблизится и откроет бурый бок.

За годы жизни у Великого ледника Кубатбек выучился многому. В Алтын-Кургане это знание было ему необязательно: он жил там в кибитке с железной печкой, была семья у него и работа по заготовке дров в потребсоюзе. Жизнь текла плавно. Потом кончилась советская власть, редкие русские куда-то ушли из Алайской долины, и закрылся дровяной склад: кому надо, тот запасал дрова сам по себе. Санавиация перестала летать в Алтын-Курган, и от налетевшего приступа удушья умерла жена Кубатбека, посинела и умерла. Весной дети его поднялись и уехали в Казахстан на заработки, и от них не было ни слуху, ни духу: как видно, еще не устроились на новом месте. Кубатбек остался один в пустой мазанке. Для прокормления он взялся за ловлю форелей в реке, и это сомнительное занятие не прибавило ему веса в глазах алтын-курганцев: рыба не мясо, человек не зверь. А уж сварить сурка в котле означало полное крушение жизненных устоев и падение на дно: известно всякому, что сурок разносит черную болезнь – чуму, и добропорядочный человек никогда не позволит себе прикоснуться к сурчине хоть с рисом, хоть с чем. И если на едока рыб можно было, по трудным временам, глядеть сквозь пальцы, то пожирателю сурчиного плова никто руки не подаст.

Заяц дернул ушами и длинно прыгнул в сторону, как освобожденная пружина. Винтовка с колен Кубатбека взлетела словно бы по собственному желанию. Стукнул выстрел, пуля вынесла внутренности из пробитого заячьего тельца. Поднявшись на затекшие ноги, Кубатбек враскачку подошел, поднял тушку из травы и зашагал через лесок к кибитке.

Кибитка стояла у подножия горы, у самого подъема – глинобитная избушка, бревенчатые опоры по углам. Раньше таких кибиток было здесь восемь, но не успели большевики уйти, как по Великому леднику и речной долине повадились ходить наркоторговцы, таскать терьяк и анашу, и новая власть ликвидировала кишлак Голубая Могила – жилое место на горном пути из Афганистана в низинные районы Центральной Азии с ее розовыми садами и абрикосовыми рощами. Люди разошлись. Кишлак опустел, его домишки покосились и остыли. Через две или три зимы Кубатбек, в поисках пропитания, появился в окрестностях Голубой Могилы, переночевал в брошенной кибитке, да так тут и остался. Остался тут. Большой мир с центром в Алтын-Кургане перестал для него существовать.

Подойдя к двери с веревочной петлей и колком вместо замка, он привычно огляделся через плечо. По тропе с перевала, высоко, спускался всадник. Приставив ладонь полочкой к бровям, Кубатбек стал вглядываться. Появление человека верхом на лошади его не радовало: кого это черт несет? Встреча с наркоторговцем не сулила ничего хорошего, это проверено. А без дела, для удовольствия сюда ни одна живая душа не потащится. Правда, наркоторговцы спускались не с перевала, а с Ледника и уходили вниз по долине, вдоль реки, глухими местами. На перевале, на дороге в Алтын-Курган им делать было нечего, это тоже ясно. Кто ж тогда этот всадник, что он забыл в Голубой Могиле?

Окончание следует

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.