[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2008 ЭЛУЛ 5768 – 9(197)
НЕМОЙ МИНЬЯН
Хаим Граде
Хаим Граде (1919, Вильна – 1982, Лос-Анджелес) – один из крупнейших еврейских писателей ХХ века. Языком его творчества был идиш. Он родился в семье учителя иврита Шломо-Мордехая Граде. Получил светское и традиционное еврейское образование. Дебютировал как поэт в 1932 году. Был членом литературной группы «Юнг Вильне» («Молодая Вильна»). В 1941–1946 годах жил в СССР, откуда уехал в Польшу. В 1947 году эмигрировал во Францию, в 1948-м – в США.
Вильна – главный герой большинства произведений Хаима Граде. Его перу принадлежат несколько сборников стихотворений, циклов рассказов и романы «Ди агуне» («Безмужняя жена») и «Цемах Атлас». Книга прозы Хаима Граде «Дер штумер миньен» («Немой миньян»), ранее не переводившаяся на русский язык, представляет собой сборник рассказов, объединенных единством места и времени действия (Вильна конца 30-х годов прошлого века). Персонажи «Немого миньяна» попеременно становятся главными героями «своего» рассказа. Сквозным сюжетом книги является история столяра Эльокума Папа, пытающегося возродить пришедшую в упадок синагогу. Именно эта сюжетная линия делает «Немой миньян» не обычным сборником рассказов, а неким «романом в рассказах».
Публикацией фрагментов из книги Хаима Граде «Немой миньян» открывается новая рубрика нашего журнала, которая будет знакомить читателей с литературными произведениями, созданными на идише. Она будет носить имя классика еврейской литературы, одновременно являющееся традиционным еврейским приветствием, – Шолом-Алейхем.
Даже
постоянные обитатели и изучающие Тору завсегдатаи Синагогального двора, а также
состоятельные обыватели словно и не были знакомы с теми людскими типажами и
образами, которые встречаются в «Немом миньяне»[1], столь бедны и незначительны в жизни они
были. Но я, воспитывавшийся среди них с детства, следил за ними и после того,
как перестал принадлежать Синагогальному двору и окружавшим его переулкам.
Отдалившись от них, я все же не отводил глаз от этих бедняков, пока они не
исчезли в дыму войны, под руинами Литовского Иерусалима. Среди всех евреев,
которые немо шли в Понары[2],
они были самыми немыми. И когда я после Катастрофы вернулся на руины Виленского
гетто, кроме меня не осталось никого, кто бы помнил их и прочитал по ним
поминальную молитву. Именно поэтому они требовали от меня посмертного собирания
душ[3]
в гораздо большей степени, чем другие ушедшие, которые все еще живут в чьей-то
памяти и чьих-то книгах. Но я не стремился сделать этих нигде не упоминаемых,
одиноких, никем не замеченных аскетов, изучавших Тору, и скрытых праведников
«интереснее» с помощью захватывающего сюжета, который собрал бы и удерживал их
всех вместе. Я соединил отдельные образы и истории их жизней меркнущим светом
сумерек, который падает равно на каждого из них, в то время как они сидят почти
недвижимо на сером фоне своего двора и своей молельни.
Здесь уместно упомянуть группу друзей, которые помогли мне издать этот сборник рассказов и на протяжении долгих лет проявляли теплый интерес к моему творчеству. Их гостеприимные дома были моим домом во время поездок с лекциями из города в город и из страны в страну. Вот они, мои дорогие и добрые друзья, которым я так обязан, в алфавитном порядке:
Авром и Милка Берникер из Виндзора, Канада; Йосеф и Айда Берман из Монреаля и Майами; Шимон и Луси Дайч из Чикаго; Мордехай и Хайка Маркус из Каракаса, Венесуэла; Моше и Сара Фридман из Детройта; Яков и Рей Каган из Лос-Анджелеса.
Моя судьба еврейского писателя в Америке была бы тяжелее и горше, если бы не глубокое личное внимание ко мне упомянутых друзей и тех, кого я еще надеюсь упомянуть в других своих произведениях.
Но еще одного человека я обязан назвать по имени, потому что его больше нет в живых: моего дорогого и светлого друга Лейзера Шупакевича, руководившего сбором средств в пользу Еврейского агентства в Чикаго. Я относился к нему с глубочайшим уважением за его любовь к Торе, за его идеалистическую преданность Израилю, за его бескорыстную сердечную дружбу, не знавшую границ. И с тех пор как он так внезапно был отнят у своей семьи, у своего движения и у меня, мне не хватает его как части собственного тела, как части собственной жизни.
Львы и скрижали
Столяр Эльокум Пап, еще будучи холостяком, мог оставить пилу торчать посреди надпиленной доски и уйти в молельню маляров рассматривать истории из Пятикнижия, нарисованные на стенах: как Ной выпускает белого голубя из ящика, как рушится Вавилонская башня и как учитель наш Моисей рассекает своим посохом море. Евреи в молельне всей душой уходили в тихую молитву восемнадцати благословений, стремясь к вершине святости, а столяр даже не слышал, что вокруг него молятся, и не отвечал «аминь». Он был поглощен рисунками на стенах. А когда потом он возвращался к работе и искал свой инструмент, хозяин столярной мастерской насмехался над ним:
– Раззява! Ты думал, что мы будем тебя ждать? И какая только девушка захочет выйти за тебя замуж?
Такая девушка нашлась: Матля, продавщица из крупяной лавки, бледная сиротка, которая еще в девичестве покрывала голову, словно родилась замужней. На следующий день после свадьбы Матля уже выглядела озабоченной матерью нескольких птенчиков – а через три года действительно родила трех бледных девочек. Эльокум Пап и его семья жили на улице Виленского гаона[4] в полуподвале, куда надо было спускаться по ступенькам. Половину этого полуподвала занимала мастерская. Столяр хотел быть сам себе хозяином, чтобы ему не указывали, когда уходить, а когда приходить. Он все еще имел обыкновение бросать работу посередине и уходить блуждать по молельням, разглядывая резьбу по дереву. Он пропадал на целые дни и затягивал выполнение заказов.
Заказчик стоит в полуподвальной мастерской и разговаривает со столяршей, зашедшей сюда с другой половины полуподвала: белье всего семейства заказчика разбросано по комнатам, а его поломанный комод валяется здесь, у столяра. Заказчик поднимает с горы стружек наполовину вырезанную по заданной форме дубовую дощечку, осматривает ее в скупом свете, падающем из подвального окошка, и пожимает плечами: разве это лев для священного ковчега? Это же морской котик с усами. Чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрушками… Матля смотрит на заказчика виноватыми глазами и вздыхает.
«Так что же делать, если он вбил себе в голову стать резчиком по дереву? Люди говорят, что я должна быть благодарна Тому, Чье Имя нельзя упомянуть, не умывшись. А муж-пьяница лучше? Картежник лучше? А если бы он вместо того, чтобы ходить по молельням, ходил бы к любовнице, было бы лучше?»
В то время как Матля утешает себя тем, что могло быть еще хуже, Эльокум Пап крутится по бейт мидрашу[5] и большим столярным карандашом перерисовывает на бумагу украшения над священным ковчегом. Поздно вечером он приходит домой и сразу отправляется по коридору в мастерскую. Жена обнаруживает его в рабочем фартуке среди изогнутых ножичков, долот, пилок, наждачной бумаги. В руках он держит полуобработанный кусок дерева, измеряет что-то своими длинными жесткими пальцами и морщит лоб. Матля рассказывает ему, что этот еврей с комодом требовал свой заказ, а по поводу льва сказал, что он похож на морского котика. Позор, сказал он, чтобы взрослый еврей занимался такими детскими игрищами. Эльокум обиженно смотрит на жену и не отвечает. Ему самому не понравился этот лев. Именно поэтому он и пошел в бейт мидраш посмотреть, как его делать, чтобы он выглядел как надо. Ничего, думает он, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Он еще им всем покажет.
Матля спрашивает его уже со слезами в голосе, почему он даже не зашел в дом взглянуть на своих дочек. Он ведь отец. А есть ему не надо? Он сыт стружками, которые жует? Эльокум снова не отвечает, тогда жена не выдерживает и начинает кричать: когда вырезаешь деревянных зверей, нельзя прерываться, как во время молитвы? Он выкатывает на нее глаза и бормочет: «Угу», словно бы он действительно был посреди молитвы.
Но когда из куска дубового дерева потом получился готовый лев с гривой и четырьмя лапами, Матля тоже удивлялась: откуда это умеет ее муж? Ведь другие столяры считают его болваном и дразнят раззявой. Эльокум положил вырезанную из дерева фигурку в полотняный мешочек и отправился в бейт мидраш реб Исроэлки, что рядом с Виленкой. Обыватели стояли там в кружок и болтали между предвечерней и вечерней молитвами. Столяр вынул из мешочка свою работу и рассказал евреям, что он сделал ее для их бейт мидраша. Он как-то проходил мимо, его зазвали десятым в миньян, и он увидел, что над священным ковчегом здесь нет львов.
– Львов? Приходите сюда зимой, нет даже дров для отопления. Кому же придут в голову львы? – удивлялся служка.
Но другой еврей вмешался и сказал, что дрова тут ни при чем. Дрова – это одно, а украшения над священным ковчегом – совсем другое дело. А когда еврей приносит в подарок для бейт мидраша льва, надо взять и сказать спасибо.
– А кто мне заплатит за работу? – спросил столяр.
Увидев, что евреи смотрят на него с удивлением, Эльокум Пап поспешил их успокоить, что он ограничится десятью злотыми. Если бы он в это время занимался сколачиванием скамеек, он бы заработал вдвое больше.
Евреи посмотрели на него с еще большим удивлением, а служка рассмеялся: «Вы только послушайте! За десять злотых можно было бы закупить незнамо сколько дров на зиму!»
Еще один сказал, что самое большее бейт мидраш может заплатить за материал – сколько стоит дерево; а третий обыватель утверждал, что если за деньги, так он видел и лучшую работу. «Что вы видели?» – злобно спросил столяр. Знаток ответил, что он видел львов, и они выглядят как живые. Они стоят не на четырех, а на двух задних лапах, хвосты искусно закручены и подняты. С головы и до половины спины они покрыты гривами, а из их пастей высовываются огненные языки. Вот это настоящие львы!
От растерянности Эльокум Пап потерял дар речи. Но тот еврей, который раньше с ним разговаривал, снова его утешил, что его лев как раз красивый. Спору нет. Но один в поле не воин. Пусть он сделает еще одного льва, а также доску с Десятью заповедями, тогда доску вместе со львами установят над ковчегом в качестве украшения. А деньги не вопрос. Староста бейт мидраша любит такие вещи, а лишний злотый для него роли не играет. Староста приходит каждое утро на молитву.
– Доску с десятью заповедями я еще не научился вырезать, – пробормотал столяр.
Но советчик ободрил его, что, мол, ничего, он и это сделает. Эльокум Пап пошел домой и заговорил с женой тоном победителя. Ну, кто был прав? Молельня реб Исроэлки, что у Виленки, заказала ему еще одного льва и скрижали Моисеевы. И заработает он гораздо больше, чем сколачивая простые табуретки. Так что она теперь скажет? И Матле действительно нечего было сказать. Просияв от счастья, она согласилась, что, поскольку он умеет, ему позволительно быть резчиком. Мастера больше уважают, да и заработок его выше.
Эльокум Пап потратил немало времени и испортил много дубовых досок, прежде чем ему удалось вырезать еще одного льва, который казался ему близнецом первого. Только тогда он взялся за скрижали с Десятью заповедями. Он облазил все молельни, подолгу стоял с задранной головой, разглядывая скрижали на ковчегах, пока не решил, что из каждой заповеди он вырежет только первые два слова, как это делают другие резчики. И вот из большого Пятикнижия он начал перерисовывать буквы на обструганную доску, вырезать их ножом, шкурить наждачной бумагой, полировать, покрыв лаком. Поскольку работа продолжалась долго, а жена ему всю плешь проела, говоря, что дети хотят есть, он закончил пару длинных лестниц, которые заказали у него маляры. При этом он злобно бурчал: «Тоже мне работа. Лестницы! Знай себе пили доски да забивай гвозди – и ничего больше. Тоже мне премудрость!» Но когда он закончил скрижали и вместе со львами поставил их на стол, чтобы рассмотреть, и он, и Матля были счастливы.
На этот раз Эльокум пошел в молельню реб Исроэлки, что у Виленки, к утренней молитве, когда можно встретить старосту. Молящиеся только начинали. Еще можно было перекинуться словом. Они окружили резчика и с любопытством смотрели на его мешок.
– Вот он, этот еврей со львами, – прошептал кто-то у восточной стены старосте.
– Вот этот мужик с картошкой? – переспросил староста трубным голосом и направился к столяру.
Эльокум Пап увидал перед собой бородатого, высокого, широкоплечего еврея с круглым лицом и мягким ртом с большими, толстыми губами.
Львы и скрижали переходили из рук в руки. Евреи вертели поделки и постукивали по ним пальцами, как постукивают по тарелкам, чтобы услышать звон чистого фарфора. Молящиеся не высказывали своего мнения – ни хорошего, ни плохого – ждали, что скажет староста. Но прежде чем староста открыл рот, старый служка еще раз осмотрел доску с Десятью заповедями и увидел два слова, вырезанных под каждой из скрижалей.
– Что тут написано? – спросил он.
– Мое имя, – ответил столяр. – Я вырезал здесь свое имя: Эльокум Пап, чтобы знали, что я мастер.
– Вы? Вы? – Некоторое время служка не мог выговорить ни слова. – Это вы дали Десять заповедей на горе Синайской? Моисей, учитель наш, не поставил своего имени на Десяти заповедях, а вы поставили свое имя?
Евреи засмеялись, а староста прикрикнул:
– Что вы разговариваете с этим придурком? Давайте молиться!
Только один мягкосердечный еврей, тот самый, который советовал столяру сделать скрижали, снова вмешался: пусть будет без скрижалей! Ведь Десять заповедей записаны в святой Торе, а свитков Торы в ковчеге хватает – вот бы так же всегда хватало евреев для миньяна. Так давайте возьмем у ремесленника львов и покончим с этим делом.
– Хорошо, – согласился столяр. – Я вырежу свое имя «Эльокум Пап» на львах, поставьте их наверху над ковчегом – и делу конец.
– Кто вы такой? Банкир Бунимович, чтобы ваше имя было вырезано в нашем бейт мидраше? Да еще над ковчегом ему хочется, придурку! – заорал староста и погнал евреев приниматься за молитву, ибо день не стоит на месте.
Каждый из молящихся раскачивался в своем уголке, лишь столяр все время стоял окаменев. После молитвы, когда евреи заторопились к выходу, Эльокум Пап загородил им дорогу. Хорошо, сказал он, пусть его имя не будет вырезано даже на львах. Главное, чтобы их установили на ковчеге, а ему заплатили за работу.
– А даром я их возьму? – отпихнул его от входа староста. – Один лев так похож на другого, как сума замарашки на луну. Пойдемте, евреи.
Когда муж принес свой мешок с поделками назад, сияющее лицо Матли сразу погасло.
– Проклятие старосте и его прихвостням, – прорычал Эльокум Пап и принялся за работу.
Целую неделю он не выходил из мастерской, пилил и строгал доски, склеивал планки и забивал гвозди. Скамейки, столы и полки буквально росли у него в руках. Но чем больше он работал, тем мрачнее становился. Он мало ел, молчал как бревно и даже не смотрел на дочерей. Лишь каждый раз, когда ему на глаза попадались львы, валяющиеся в стружках, он бормотал:
– Проклятие старосте и его прихвостням.
Перевод с идиша и предисловие Велвла Чернина
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
[1] Молитвенный кворум, необходимый для общественной молитвы. Не менее десяти евреев старше 13 лет.
[2] Место массового расстрела узников Виленского гетто. Современное литовское название – Понеряй.
[3] Подразумевается переосмысленное в категориях светской культуры каббалистическое понятие «тикун».
[4] Рабби Элияу бен Шломо-Залман Кремер (1720– 1797), один из величайших мудрецов Нового времени.
[5] Имеется в виду мужское отделение синагоги, используемое также в качестве помещения для изучения Торы.