[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2008 АВ 5768 – 8(196)
ВоспоминаниЯ
Записки актера
Мотл Сирота
Окончание. Начало в № 7, 2008
Наступил 1937 год… Он начался как обычно. В начале как будто было все нормально: шли спектакли, ставились новые пьесы, приезжали приглашенные режиссеры, композиторы, художники. <…> Начальником облотдела искусств в Биробиджане был Ноткэ Вайнгауз[1]. По совместительству он был и редактором радиокомитета. <…> Мы с ним крепко подружились. К тому же он был еще писателем, писал новеллы. Я никогда не забуду его любимую фразу «У красивых берегов Амура…». О каких бы трудностях с ним ни говорили, на что бы ни жаловались, он всегда находил нужный ответ для успокоения. И заканчивал всегда так: «Зато ты в Биробиджане, недалеко от красивых берегов Амура…» Он так произносил эту фразу, что каждый раз она звучала у него по-иному...
Актеры БирГОСЕТа после спектакля «Вечер Шолом-Алейхема». 1934 год.
Сидит слева первый худрук театра режиссер Марк Рубинштейн.
Дружил он с редактором «Биробиджанер штерн» Гольденбергом[2] и молодым писателем Эммануилом Казакевичем[3]. Через Вайнгауза я также был знаком с ними, и мы часто встречались вместе. Провести в этой компании вечер было настоящим удовольствием – всегда было интересно, поучительно и весело. В редакции Э. Казакевича в нашем театре шла пьеса Карла Гуцкова «Уриэль Акоста». И шла она с большим успехом.
У нашего театра был еще один близкий и хороший друг. Я имею в виду зав. обл. наробразом товарища Гольдфайна. Всесторонне развитый человек, он знал несколько языков. Каждая встреча с ним всегда оставляла приятную память. Наши депутаты Верховного Совета СССР – Лея Лишнянская и Гольдберг (Израиль Гольдмахер. – Б. К.) также всегда были готовы помочь театру и помогали. Лея Лишнянская, телятница, которая установила в свое время рекорд по выращиванию и сохранению телят в трудных условиях зимы, была большой любительницей театра. А директор мебельной фабрики Гольдберг был ветераном Биробиджана, он один из первых приехал сюда и еще в тайге начал строить город. Помню еще товарища Зибельштейна – ответственного работника, который тоже всегда шел мне навстречу при решении вопросов, связанных с работой театра. Всех не запомнишь. Но любителей театра было много. Я был уверен, что с их помощью мы сумеем наладить хозяйственную деятельность театра. А художественное руководство нашего театра находилось в очень крепких и добрых руках Моисея Исааковича Гольдблата. Казалось, что барометр показывает на «ясно». Но, к сожалению, все пошло насмарку. И взамен ясной солнечной погоды на нас всех надвинулись черные тучи.
В один далеко не прекрасный день мы вдруг узнали, что арестован Гетей – наш краевой начальник[4]. Арестован как враг народа. Для всех нас это было словно обухом по голове. «Гетей – враг народа». Это не укладывалось в голове. Кому же тогда верить? Не успели мы еще пережить это событие, как узнаём, что арестовали первого секретаря обкома партии Хавкина[5]. И обвиняли его в том, что он будто вел переговоры с американскими властями о передаче им Биробиджана и что для этой цели он приглашал в Биробиджан евреев из капиталистических стран. Трудно было поверить и в это обвинение. К нам в Биробиджан действительно приезжали евреи из капиталистических стран. Но какие это были евреи? В основном – ремесленники, врачи, инженеры. Миллионеров и капиталистов мы среди них не замечали… Не прошло и несколько дней, как арестовали зав. наробразом Гольдфайна и директора нашего театра Кормана. И пошло… Каждое утро встаешь и узнаешь, что арестовали одного, другого… А город ведь маленький. И арестовывали людей заметных…
Мы начали волноваться за свой театр. Не знали, кого могут забрать завтра. Смотрели друг на друга, как враг на врага, и каждый думал, неужели среди нас имеются враги народа. Ведь мы друг друга как будто бы хорошо знали и не верили, что среди нас есть люди, которых надо арестовать… Не верили, но людей арестовывали. И каждый поневоле думал, что ждет его завтра…
Сцена из спектакля БирГОСЕТа. Около 1935 года.
Арестовали нашего артиста Фейгина[6]. Это был страшный удар для театра – добираются и к нам… И главное, каждый боится высказать свое мнение и отношение к происходящему. Кто знает, может быть, сосед сразу об этом напишет куда следует и дело, как говорится, обернется совсем наоборот. Все молчат…
И тут я решил, что если театр не выедет на гастроли, то ему капут. Правда, не было особенной уверенности, что выезд что-то резко изменит. Но какую-то надежду это вселяло. И я чувствовал, что каждый в душе желает этого, но боится внести такое предложение. А вдруг его не так поймут… Тем более что в начале года гастрольная поездка не намечалась. Мы планировали весь 1938 год интенсивно поработать на базе, подготовить несколько новых пьес, а в 1939 году поехать в длительную гастрольную поездку по городам УССР, БССР и РСФСР. Следовательно, и Москва не планировала нашу поездку. И в случае выезда надо было бы иметь дело непосредственно с организациями на местах. А так как у нас был большой коллектив, и стоили мы дорого, то было трудно надеяться, что город возьмет нас на гарантию. Работа же на кассу, естественно, была связана с риском. Было над чем подумать. Только для перевозки наших декораций и бутафории необходимо было три пульмановских вагона. Ехать на Украину или Белоруссию – далеко, следовательно, дорого. Кроме того, там были свои еврейские театры. И без предварительного согласования ехать туда нельзя было. Значит, надо было работать где-нибудь поближе. Но не в Хабаровске или во Владивостоке, чтобы не быть очень близко к Биробиджану…
Подходящими городами с этой точки зрения были Иркутск и Новосибирск. Но там мало еврейского зрителя, и не было уверенности, что мы даже окупим свои расходы. А выехать самовольно на гастроли и вернуться с большим дефицитом было по тем временам даже опасно… Я буквально целыми днями и ночами думал над создавшимся положением, взвешивал все «за» и «против». И тут мне в голову пришла неплохая идея. Этот год совпадал с пятилетием существования Биробиджана как культурного центра Еврейской автономной области[7]. Естественно, что руководство области готовилось к этой дате. В частности, намечалось завербовать в ЕАО еще около десяти тысяч евреев. Вербовщики были разосланы во многие города Союза. Обдумав все это, я зашел к Кушниру с предложением, чтобы наш театр выехал на гастроли в ознаменование пятилетия Биробиджана. Надо, мол, показать народу наш театр, наши успехи в строительстве новой жизни на земле Биробиджана. С нами поедут представители организации по вербовке и на наглядном примере нашего театра покажут, как растет Биробиджан, каким он стал культурным центром.
Получив «добро» обкома партии и облисполкома и соответствующие документы, я был готов как можно скорее выехать в намеченные города, то есть Иркутск и Новосибирск, для подготовки их к приему нашего театра. До сих пор я ни с кем не делился своими планами. Во-первых, не было уверенности в том, что поездку нам разрешат. Во-вторых, отказ еще больше ухудшил бы настроение коллектива. В-третьих, я мог бы получить кличку хвастуна, который, мол, расхвастался о гастрольной поездке, а сам не смог бы ее организовать. Теперь, когда вопрос был согласован, я решил, прежде всего, переговорить с М.И. Гольдблатом... В фойе театра висело объявление о профсоюзном собрании. Повестка дня: оздоровительная компания, прием в члены профсоюза и текущие дела. Я подумал, что собрание очень кстати. И когда оно подойдет к текущим делам, я преподнесу приятный сюрприз. Собрание проводилось в Красном уголке, который размещался на первом этаже одного из наших жилых домов...
Меня увидели и сообщили, что меня не поставили в известность заранее, так как собрание – неплановое. Получено письмо обкома профсоюза по вопросу путевок на текущий год, и местком решил рассмотреть этот вопрос. Я, конечно, понял, почему такая спешка: каждый хотел поскорее получить путевку и побыстрее уехать из Биробиджана…
Председатель МК зачитывал, какие путевки и на какое время имеются. Все слушали очень внимательно. В это время к дверям Красного уголка подошли два человека из НКВД, которых я знал и которые знали меня хорошо, и попросили меня вызвать Брагинского. Я подумал, что он понадобился им как комендант театра и жилых домов, по какому-то противопожарному или подобному вопросу. А когда он вышел, я посмотрел ему в след и по обращению с ним понял, что это – арест. Ему даже не разрешили зайти домой, хотя жил он напротив Красного уголка. Его посадили в машину и тут же увезли. После выхода Брагинского некоторые товарищи посмотрели в окно и тоже увидели всю эту сцену…
Стало очень тихо. Настроение у всех подавленное, наступила какая-то общая растерянность. Тогда я попросил слово для замечания по вопросам распределения путевок. Я сказал, что только что договорился с руководством обкома и облисполкома о выезде нашего театра во внеочередную гастрольную поездку, посвященную пятилетию Биробиджана, и потому отпуск может быть предоставлен всем работникам театра только после окончания гастрольной поездки. Поэтому я считаю, что наш местком должен поставить вопрос о выделении нам путевок на сроки после гастролей.
Сцена из спектакля БирГОСЕТа.
Мое сообщение было встречено буквально с восторгом: ведь путевки могли получить несколько человек, а на гастроли уезжали все…
Подготовка к гастролям началась самая интенсивная – мы наметили с Гольдблатом репертуар, была заказана реклама, к каждому спектаклю были составлены программки и либретто на русском языке. Надо было обновить оформление спектаклей, костюмы, реквизит, отобрать самое необходимое. Все это делалось в спешке, чтобы я поскорее мог выехать.
Перед моим отъездом как-то собрались опять я, Вайнгауз, Эмма Казакевич и Гольденберг. Все разговоры, естественно, велись о текущих событиях. Вдруг Эмма Казакевич заявляет: «Я уезжаю в Москву. Здесь я больше не могу оставаться. Каждый день ждать, что завтра с тобой может что-то случиться, – невыносимо. У меня все готово к отъезду, а вас я прошу пока о моем предстоящем отъезде никому не говорить». Гольденберг начал его отговаривать:
– Чего ты боишься? Ты же ни в чем не замешан и ничего плохого не сделал.
– А я не верю, что те, которых арестовали, сделали что-то плохое, – ответил Эмма шепотом и с оглядкой…
И Казакевич уехал. Не исключено, что своим отъездом он предвосхитил какие-то события. <…>
Пока шла подготовительная работа к гастролям театра, на нашу голову обрушился еще один удар: арестовали Гольденберга, редактора газеты «Биробиджанер штерн» и лучшего друга Вайнгауза. Здесь я уже испугался за Вайнгауза. За себя, откровенно говоря, я как-то не боялся. Точнее говоря, я, конечно, боялся, но успокаивал себя такими рассуждениями: ну кто я такой? Административный работник театра. Кому, мол, я нужен? Но после ареста Гольдфайна и Гольденберга я понял, что взялись за работников культуры и литературного фронта. Я начал беспокоиться за судьбу Гольдблата и Вайнгауза и других ведущих работников нашего театра.
К счастью, в это время у меня уже все было готово к отъезду и я мог выехать для подготовки наших гастролей. И хотя я надеялся, что скоро смогу вызвать коллектив, меня очень беспокоила мысль, не случится ли что-нибудь за эти дни с ведущими актерами театра. А главное, меня очень беспокоил Вайнгауз. Его нельзя было узнать после ареста Гольденберга. Он очень похудел, побледнел, замолчал. Куда делся живой, всегда веселый Ноткэ Вайнгауз? Мы не только больше не слышали его смех, даже улыбка исчезла с его живого и такого привлекательного лица. Он все время ждал, что вот придут и за ним.
Я не мог уехать из Биробиджана, оставив там Ноткэ в таком состоянии. Потом я опять пошел в обком и заявил, что один я не могу ехать в такую ответственную поездку с театром. Ведь я буду очень занят административными делами театра. Что касается Гольдблата, то он, говорил я, будет занят спектаклями, репетициями, встречами с работниками искусств. А ведь основная цель нашей поездки – это ознакомить людей с достижениями ЕАО, с ростом ее культуры, успехами и т. д. А так как Вайнгауз является начальником облотдела искусств и к тому же хорошо знает наш театр, пусть он и возглавит нашу поездку. В обкоме посчитали, что я рассуждаю правильно. Решением обкома и облисполкома Вайнгауз был назначен нашим руководителем в этой поездке. Со спокойной совестью я в тот же вечер поехал в Иркутск. Мне хотелось верить, что оставшиеся дни будут спокойными и для Вайнгауза. <…>
Наши гастроли в Иркутске прошли хорошо[8]. Прежде всего, это была, конечно, заслуга нашего театра. Спектакли наши были действительно хорошими. В них было много песен, танцев. Ведь евреи, как отметил Горький, веселый народ…
В Новосибирске мне было гораздо легче организовать наши гастроли. Во-первых, гарантийный договор с Иркутском сыграл свою, так сказать, показательную роль. Во-вторых, у меня было больше времени, и я мог спокойнее, а значит, увереннее себя вести. В-третьих, дирекция и руководство Новосибирского театра «Красный факел» шли нам навстречу и помогли в организации гастролей. Так что в течение двух дней я оформил с Новосибирским отделом искусств договор на 16 гарантийных спектаклей.
Затем я поехал в Свердловск. У меня было личное письмо от нашего секретаря обкома товарища Кушнира к первому секретарю Свердловского обкома партии, с которым он когда-то вместе занимался в Москве. Он сразу принял меня, пригласил в кабинет, сел рядом и долго расспрашивал о театре, о Биробиджане, о Кушнире. Сказал, что будет очень рад посетить наши спектакли, так как давно уже не был в еврейском театре. Так как наши гастроли в Свердловске должны были начаться месяца через 1,5–2, он мне сказал: «Сейчас вы можете ехать обратно. Приедете через месяц, и мы всё оформим». В тот же день я выехал обратно в Иркутск. Предварительная продажа билетов шла довольно успешно, так что настроение у начальника отдела искусств было хорошее и его отношение к нашему театру улучшилось.
Вскоре приехал коллектив, и мы начали работать. Спектакли проходили с большим успехом, сборы были хорошие, и мы понемногу уже стали забывать наши переживания в Биробиджане. Но вдруг (опять это слово «вдруг») мне в гостиницу приносят телеграмму на имя Вайнгауза с предложением немедленно вернуться в Биробиджан готовить зимний сезон.
Что за черт, думаю, какой сезон должен готовить Вайнгауз? Тут что-то не то… И я скрыл эту телеграмму от Вайнгауза. Дежурного администратора гостиницы я попросил, чтобы телеграммы, адресованные Вайнгаузу, передавались мне. Через несколько дней опять телеграмма на имя Вайнгауза с тем же текстом. В конце телеграммы приписка «Выезд телеграфируйте». Несмотря на мое предупреждение, эта телеграмма попала к Вайнгаузу. И кроме того, ее содержание узнали все. Люди понимали, что речь идет не о подготовке сезона, а о чем-то другом… Все начали смотреть на Вайнгауза с каким-то сожалением. Говорили только о нем, а стоило ему появиться, как разговоры прекращались. Вайнгауз все это видел и понимал. Я всеми силами старался успокоить его, говорил, что напишу в Биробиджан, что без него сорвутся наши гастроли и попрошу не отзывать его и т. д.
– Нет, – отвечал он, – это ясно, что их заставили отозвать меня, и как только я приеду в Биробиджан, меня тоже арестуют.
Он сразу изменился, осунулся. На нервной почве ему казалось, что у него болят все зубы, и он начал вырывать совершенно здоровые... Но боль не проходила… И Вайнгауз решил ехать. Я всеми силами отговаривал его от этого, говорил, что уехать он всегда успеет, что следует обождать. Так прошло еще два дня. И так как мы не дали телеграфного подтверждения о выезде Вайнгауза, то пришла еще одна телеграмма. Она была уже адресована Вайнгаузу и мне. В ней говорилось примерно следующее: «Если Вайнгауз немедленно не выедет в Биробиджан, то станет вопрос о его партийности». Получив эту телеграмму, Вайнгауз мне сразу заявил:
– Что бы со мной ни случилось, я еду. Вопрос партийности для меня важнее жизни.
И он уехал.
В Биробиджане остались жены некоторых наших музыкантов и актеров, а также главный бухгалтер нашего театра Ольга Ивановна. Так как наши товарищи переписывались с ними, то мы через несколько дней узнали, что, как только Вайнгауз приехал в Биробиджан, его тотчас же арестовали...
С арестом Вайнгауза настроение в театре резко упало. Спокойное настроение, с которым мы жили и работали в последнее время, исчезло. Закончили мы гастроли в Иркутске и переехали в Новосибирск, где уже находился наш администратор. Наладив начало работы в Новосибирске, я опять выехал в Свердловск, чтобы, согласно нашей договоренности с обкомом партии, оформить там наши гастроли. Но за 8–10 дней до моего приезда там были арестованы секретарь обкома, а затем и зав. отделом агитации и пропаганды обкома, т. е. люди, с которыми я вел переговоры. Товарищи, которые их заменили, сказали мне, что они не в курсе дела и не могут сейчас заняться нашим вопросом. Таким образом, необходимо было начинать все сначала. А у меня у самого уже не было ни настроения, ни желания. Я был уверен, что и коллектив будет рад, если мы раньше закончим свою поездку и уедем в отпуск.
Поэтому я уехал из Свердловска со спокойной совестью. И только решил, что приложу все усилия к тому, чтобы продлить наши гастроли в Новосибирске на несколько дней, чтобы лучше подготовиться к отпуску. Это мне удалось. В Новосибирске наш театр тоже прошел с большим успехом. У нас были также творческие встречи с коллективом театра «Красный факел» и с культурной общественностью города...
Здание БирГОСЕТа.
Гастроли были закончены, и весь коллектив разъехался. Моя семья оставалась в Новосибирске, чтобы подождать моего возвращения из Москвы, куда я должен был ненадолго поехать с нашим художественным руководителем М.И. Гольдблатом. Ввиду сложившейся обстановки Гольдблат решил в Биробиджан больше не ехать, а вернуться в Москву. Он имел на это полное право, так как его договор на работу в Биробиджанском театре закончился еще в прошлом году. От меня требовалось не возражать против ухода Моисея Исааковича. Для этого я и должен был поехать с ним в Комитет по делам искусства РСФСР в Москву. Председатель Комитета товарищ Беспалов быстро решил этот вопрос. На должность художественного руководителя нашего театра мы временно выдвинули нашего артиста Гельфанда[9]. <…>
В Биробиджане я узнал подробности ареста Вайнгауза. Приехал он ночью. Жил он во дворе театра в доме артистов вместе с нашей актрисой Басихес. Они должны были после гастролей официально зарегистрировать свой брак. Проснулся Вайнгауз рано. Он надел белую рубашку-тенниску, белые брюки, тапочки на босую ногу и зашел в ресторан, который был в нашем дворе, позавтракать. Он успел только выпить полстакана чая, как подошла официантка и сказала, что его просят зайти в кабинет директора ресторана.
Как только он переступил порог кабинета, двое работников НКВД, которые там были, предложили ему расплатиться с официанткой и следовать за ними к машине, которая стояла во дворе. Он попросил разрешения зайти домой переодеться, но ему этого не позволили.
Сразу же после приезда в Биробиджан я пошел в обком партии и облисполком с отчетом о нашей гастрольной поездке. Отчет был принят и одобрен. И так как театр остался без директора, этот вопрос тоже обсуждался. На вопрос, как я отношусь к тому, чтобы возглавить театр, я ответил отказом. Я ведь понимал, что на такую должность должен быть назначен член партии, проверенный товарищ. Кроме того, после ухода Гольдблата у меня сразу отпало желание работать в этом театре. И когда была названа кандидатура директора Парка культуры и отдыха Герцберга[10], которого я хорошо знал и как работника, и как человека, я сказал, что эта кандидатура вполне подходит. Ввиду того что Герцберг мог приступить к работе в театре только после закрытия Парка, т. е. в конце сентября, то я был назначен и. о. директора до его прихода. <…>
Я воспользовался сложившейся обстановкой, чтобы обосновать свой уход из театра. <...> И вот с 1.VII.1939 года я покинул Биробиджанский театр и вместе с семьей уехал из Еврейской автономной области...
Киев, 1968–1970
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.