[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2008 АВ 5768 – 8(196)
ЛАГЕРНАЯ ПЫЛЬ
На четыре вопроса отвечают: Иосиф Бегун, Игорь Губерман, Борис Жутовский, Марлен Кораллов
Беседу ведет Афанасий Мамедов
В «Новой газете» вышла статья о пресс-конференции М.С. Горбачева, посвященной проблеме реабилитации жертв политических репрессий. «Основным поводом для пресс-конференции, – пишет Олег Хлебников, – стало письмо общественности, призывающее государство открыть все архивы, связанные с репрессиями, и помочь в увековечивании памяти их жертв». Автор завершает статью оптимистично: «Неужели миллионные жертвы были все-таки не напрасны, если именно они способны наконец объединить в общем благородном деле общество и государство?» Вопрос не в том, надолго ли сойдутся благодаря миллионам жертв общество и государство – категории неразрывные, как время и пространство, – вопрос в том, насколько нравственен акт единения благодаря миллионам жертв?! Почему мы вернулись к этой проблеме, «общественной и государственной», именно сейчас? Только лишь потому, что Михаил Сергеевич хочет довести начатое дело до конца? Но бывает ли у благородных дел конец? Не будет ли Мемориально-музейный комплекс в лучшем случае напоминать некий сговор между живыми и мертвыми? Живыми, со всеми их слишком человеческими недостатками, и мертвыми, в силу физических и метафизических причин от недостатков избавленными. Впрочем, как бы там ни было, «пыль лагерная» нас, кровиночку свою, простит, а вот мы – в очередной раз отделившаяся от государства интернациональная общественность, еврейская в том числе – как будем себя прощать, каяться? Бывают моменты, когда следует молчать, избегая патетики и банальностей, например, в музее Катастрофы «Яд ва-Шем». Наш случай – по-видимому, сначала научиться молиться так, чтобы слова молитвы перестали быть языком общества и государства, а превратились бы в сердечный пульс, восходящий к небу. Как думают евреи-сидельцы, и не только сидельцы? Потому что в этом интервью я нарушил канон, решив поговорить о Льве Разгоне с Борисом Жутовским, одним из ближайших его друзей последних сорока пяти лет жизни.
ОТНОШЕНИЕ К «УЗНИКАМ СИОНА» БЫЛО ПОЛОЖИТЕЛЬНЫМ
Иосиф Бегун, литератор, издатель, общественный деятель
– Что вы испытывали, когда, будучи на зоне, увидели самого себя вместе с Сахаровым, Боннэр, Щаранским, Солженицыным в фильме «Заговор против Страны Советов»? Как относились к вам, «вербовщику вражеской агентуры и распространителю антисоветской литературы», после этого фильма солагерники? Так же, как замполит, согнавший всех зэков на просмотр совкового шедевра? Вообще, как относились зэки к «узникам Сиона»?
– Был, естественно, очень взволнован, не сразу мог понять, где и когда я «сыграл эту роль». Не сразу вспомнил, что было это во Владимирской тюрьме, после суда, который приговорил меня к семи годам лагеря строгого режима с последующей ссылкой. Криминал? Подрыв советской власти (ни больше ни меньше!) под видом «борьбы за права евреев» и антисоветская агитация и пропаганда, которая выражалась в требованиях на доступ евреев к своей культуре, распространение книг о евреях и их стране, преподавание иврита. Снимали тот эпизод скрытой камерой, и, до того как я увидел себя на лагерном телеэкране, я ничего об этом не знал. Как одного из героев фильма зэки приняли меня очень хорошо. Лагерь-то был политический, сидели здесь и другие персонажи того же фильма. И уголовники, надо сказать, в большинстве своем уважали диссидентов, то есть тех, кто отстаивал человеческие права, которые как раз в зоне попирались особенно нагло и открыто. И к евреям, не только к таким «политическим», отношение тоже было хорошее. Что касается отношения к «узникам Сиона» со стороны лагерников, оно в целом было положительным. Чего нельзя сказать о бывших полицаях (эти тоже были «политическими» в советских лагерях). В зонах было много нацменов и подчас было настоящее братство народов, которого отнюдь не существовало «на свободе». «Националистов», то есть тех, кто сидел за выступления в защиту прав своего народа, лагерники уважали. Ну а начальство как раз наоборот таких не любило. Особенно тех, о ком много «шумели» западные голоса, – к ним относились и еврейские диссиденты. Нашего брата лишали многого, что было положено зэку, – свиданий, переписки, передач… Зато «компенсировали» это увеличением времени карцеров.
– Памятники ГУЛАГа – Беломорско-Балтийский канал имени Сталина, канал Москва–Волга, Волго-Донской канал, крупнейшие гидроэлектростанции страны… Вам не кажется, что те, кто строил, и те, кто охранял, помимо всего прочего, построили и страну СССР, и нашу новую, ей наследовавшую, тоже, отсюда и те принципы, от которых Россия не может избавиться до сих пор? Как изжить это прошлое – быть может, покаянием? Но возможно ли оно, массовое покаяние?
– О покаянии за ГУЛАГ и иные мерзости советской власти в России говорят давно. Но кто говорит? Это уже нынешние диссиденты. Их мало, они слабы, их голоса не слышны. Зато вовсю звучат голоса тех, кто ностальгирует по «великому вождю» всех времен и народов, по великой империи, которую боялся весь мир.
– Многие из тех евреев, кто сидел с тридцатых по пятидесятые прошлого века, а среди них были личности, отчаянные даровитые люди, не чувствовали себя евреями, или так: в первую очередь они все-таки были зэки Страны Советов и только потом – «евреи по национальности». Вы же в «Матросской тишине» рассказывали сокамерникам о Торе, оставались евреем до, во время и после отбывания срока лишения свободы. Что помогало вам сохранить в себе еврея? Не тот ли детский вопрос, однажды заданный матери: «Мама, зачем я еврей?!»
– Тот вопрос был задан с отчаяния. Тогда, в свои шесть лет, в антисемитском обществе сверстников нашего двора, я горевал, что не такой, как все, «хуже» их всех… Со временем это прошло. На это потребовалось еще лет пятнадцать, понимание, что и взрослый ты не такой, «как все»… Потребовалось «дело врачей», разговоры о том, что евреев будут выселять из Москвы. Сыграло свою роль в моем еврейском самосознании «открытие» и того факта, что в стране, где ты родился, вырос, стал полезным членом общества, ты, как еврей, лишен возможности узнать, что это такое, «откуда есть пошел твой народ». Правда, в той ситуации всеобщего конформизма и полного отсутствия еврейского общения (а в Москве жило полмиллиона евреев!) это все загонялось куда-то в подсознание. Позитивное ощущение своего еврейства резко увеличилось после Шестидневной войны 1967 года и последующей встречи (счастливый случай!) с совсем малочисленными отказниками тех времен.
– Чего больше было в тех, кто вершил над вами суд: подлости, низости или глупости? Можно в какой-то степени оправдать этих людей, сказав, что время было такое – подлое, низкое, глупое?
– Наверное, все это вместе. Хотя дураками (в плане общего развития) они вряд ли были, в КГБ был особый отбор. У всех следователей были дипломы о высшем образовании. Оправдать, в смысле простить, можно только тогда, когда совершивший зло сам раскаивается в этом.
Я БЛАГОДАРЕН СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ
Игорь Губерман, прозаик, поэт
– Солженицын пишет: «У евреев национальный контакт между вольными начальниками и зэками невозможно упустить из виду. <…> Кто знает великолепную еврейскую взаимовыручку (еще так обостренную массовой гибелью евреев при Гитлере), тот поймет, что не мог вольный начальник еврей равнодушно смотреть, как у него в лагере барахтаются в голоде и умирают евреи-зэки, – и не помочь». Вы согласны с Солженицыным, что евреи «вольные» найдут способ, как поддержать своих за «колючкой»? Вы сами могли рассчитывать в заключении на помощь «вольных» и не вольных евреев?
– То, что написал Солженицын, я читал и у других авторов. Слышал в устных рассказах. Я сидел в лагере, где эта тема была начисто снята: я был в лагере единственным евреем. Никаких вольных, вольнонаемных евреев я не встречал, поэтому ответить на ваш вопрос затрудняюсь. У меня об этом только читательские сведения. Хотя в лагере были приятели блатные, азербайджанцы, чеченец один, несколько русских. Но это были чистые воры, уголовники.
– Психолог Бруно Беттельгейм, сидевший в двух фашистских лагерях, сделал открытие: тоталитаризм имеет определенную психологическую привлекательность – жить при диктаторском режиме проще, чем существовать в условиях демократической страны. Не потому ли у нас этические нормы часто напоминают лагерные?
– Мне вообще кажется, что вся жизнь в Советском Союзе была жизнью лагерной. Мы жили в лагере мира, социализма и труда. Но какой это был мир, социализм и труд, все прекрасно знают. И конечно, под сильной рукой, под опекой жить было хорошо и спокойно. И все знали точно, что можно делать, а чего нельзя. Шаг в сторону или прыжок вверх считались побегом. Так что с Бруно Беттельгеймом я согласен. Но почему вы не обратитесь к Виктору Франклу, который тоже прошел через концлагеря и написал несколько книг, в том числе и замечательную книгу «Человек в поисках смысла»?
– Спасибо за наводку. Я слышал о нем. Но пока иду по следам Беттельгейма, судьба которого схожа и с судьбою Франкла. Правда ли, что хронические недоедание и недосыпание, из-за которых заключенные только и думают о еде и сне, влияет на разрушение личности, приводит к буйному цветению такого еще библейского порока, как добровольное доносительство, стукачество, хотя оно никак не вознаграждается, не создает лучших условий и часто опасно для жизни? И еще: весь лагерный опыт вошел в вашу книгу или было что-то такое, с чем вам не хотелось ни с кем делиться? Вы часто вспоминаете зону или стараетесь не вспоминать?
– Все зависит от самой личности, ее способности к сопротивлению. А стукач и доносчик – понятия разные, и не стоит их смешивать. Не сотни тысяч, а миллионы доносов советских граждан сыпались в СССР. Время от времени в той или иной форме власти даже печатно просили своих граждан перестать этим заниматься, потому как все это бессмысленно. Такого рода подлость – естественное достояние лагерной жизни. И лагерной за решеткой, и лагерной как бы на свободе. И порок этот как раз продукт того самого тоталитарного строя, о котором мы говорили выше. Теперь что касается второй части вопроса. Все, о чем я хотел сказать, я сказал в «Прогулках вокруг барака». Да, я очень часто вспоминаю. В разговорах, на пьянках и вообще… Это был замечательный опыт. И я благодарен советской власти за этот подарок.
– В своих воспоминаниях вы упоминаете, что писали в лагере не только четверостишия, но и прозу. А читали ли вы ее своим солагерникам? Интересовались ли они тем, что пишете вы по ночам? И еще: не знаю, как покажется вам, но мне показалось, что лагерная проза Сергея Довлатова, служившего в войсках охраны, имеет сходство с вашей – прозой сидельца. Чем вы объясняете это сходство?
– Что вы, Б-г с вами!.. Как я мог читать своим солагерникам то, что было страшной тайной? Ведь могли отобрать не только карандаш и бумагу, могли принять меры… Ко времени, когда меня посадили, у меня уже вышли две книжки под моим именем и два «негритянских» романа. В лагере я начал писать исключительно о лагере. Книга эта называется «Прогулки вокруг барака». Мне казалось, что мои ощущения надо запечатлеть на бумаге, поделиться опытом. Быть может, до некоторой степени это было и условием сохранения личности. В тюрьме я написал книгу стихов «Тюремный дневник». Мои «Прогулки вокруг барака» и довлатовская «Зона» действительно имеют много общего. И Сергей Довлатов, и я описываем лагеря, существовавшие в относительно легкие времена. Эти лагеря не были смертельными, гибельными, как лагеря, в которых сидели наши отцы и деды. Я сидел в лагерях, в которых с голоду никто не умирал и работой никого не убивали. Оба мы писали о том, что на зоне в особой цене и почете человек самостоятельный, тот, кто остается самим собой.
ПОКАЯНИЕ – ЗАДАЧА ГОСУДАРСТВЕННАЯ
Борис Жутовский, художник
– Недавно мои симпатии ко Льву Эммануиловичу Разгону поколебались: раньше не обращал внимания, а теперь задумался – ведь Лев Эммануилович был зятем самого Глеба Бокия! Одного из основателей СЛОНа, о котором, к примеру, Дмитрий Лихачев писал: «...этот живой человек, в честь кого был назван пароход, – людоед – главный в той тройке ОГПУ, которая приговаривала людей к срокам и расстрелам...» Я, конечно, понимаю, что Бокий – одно, а его зять – другое. Но… Лев Разгон рассказывал вам что-нибудь о своем тесте?
– В «Непридуманном» у Льва Разгона есть рассказ о нем. Вспоминая этот Левин рассказ и связывая его с вашим вопросом, думаю, не много ли всего навесили на Глеба Бокия. Все эти «расстрельные тройки», «пьяные оргии на даче», о которых не раз приходилось слышать, – настоящая «деза». Не зря мы с Левой ходили морду бить тому товарищу, что оболгал и Бокия, и его дочь Оксану, жену Льва Эммануиловича, в «Булгаковской энциклопедии». Бокий вообще не пил, причем даже за столом у товарища Сталина. Историк и писатель Натан Яковлевич Эйдельман, когда затевались споры, связанные с историей, теребя пуговицу рубашки на толстом пузе и пыхтя как паровоз, говорил: «Ребята, вы не можете понять, что каждое время имеет свою систему взаимоотношений и свою систему ценностей». Нельзя утверждать, что отношения Михаила Ромма и «вождя народов» в точности повторяли отношения Пушкина с императором Николаем I. Должен вам сказать, что у Левы в друзьях были и Яков Джугашвили, и сын Свердлова, ставший позднее одним из самых отвратительных следователей. После возвращения из лагеря Лева перестал с ним общаться и даже здороваться. Все гораздо сложнее, чем вам кажется. С мерками «плохой-хороший» эпоху не раскусить. Лева был вполне себе советским человеком. И хотя Лева и поражал меня безмерным и алчным любопытством, уверен, – и в уверенности своей непоколебим, – всей правды о тесте он не знал и не мог знать. Во-первых, одна из главных особенностей той власти – засекреченность всего и вся, во-вторых, Бокий, по рассказам не только Левы, но и всех его знавших, был человеком немногословным и крайне нелюдимым. Ходил в драном плаще с потертым кожаным портфелем. Не любил и не участвовал ни в каких партийных пьянках и застольях. Был из семьи ученых-разночинцев. Дочери Бокия Оксане шел двадцать первый год, когда ее арестовали. Она была диабетичка и погибла на пересылке Выгвоздино. Последовательность, с которой сажали, была такова: сначала Глеб Бокий, потом забрали его жену, потом Леву, потом Оксану, вслед за Оксаной – ее сестру… Всей правды нам с вами не добыть, а вот с симпатиями своими разберитесь, потому как Лев Разгон был человеком редкостной красоты, обаяния и нравственности.
– В одном из писем Лев Эммануилович писал: «Я подумал о том, что употребил уйму времени и сил, чтобы рассказать о страшных годах моей жизни. Но ведь в ней были и веселые, хорошие дни! И почему я не написал о лучших годах моей жизни, когда я работал в “Детгизе”, дружил с Гайдаром, Паустовским, Фраерманом, Лоскутовым, Юрой Германом и Сёликом Меттером... И хорошо знал Олейникова, Хармса». О легких годах своей жизни рассказывал ли вам Лев Эммануилович?
– Нет. То есть я знал, конечно, что он дружил, например, с Израилем Моисеевичем Меттером. Ну и я тоже с ним дружил. Правда, уже на излете жизни этого человека. Не просто замечательного человека, но еще и человека поступка. Вдумайтесь: всего двое – Израиль Моисеевич и Лидия Корнеевна Чуковская – встали и вышли из зала на собрании Союза ленинградских писателей, на котором после всех постановлений прилюдно зачитывали анафему Ахматовой и Зощенко. Меттер и Чуковская рисковали всем – жизнью, биографией. Конечно, он рассказывал о Юре Германе, Эммануиле Казакевиче, Данииле Данине… С последним я тоже дружил. Когда Дане исполнилось восемьдесят пять лет, Лидия Борисовна Либединская накрыла стол на восемь кувертов. Старики с удовольствием вспоминали «веселые, хорошие дни». И судя по тем воспоминаниям, дней этих было у них немало. Хорошо, что я попросил Володю Мишукова, фотографа и моего приятеля, снять «для истории» это застолье. Фильм хранится в моих архивах. У Даниила Данина в его «Бремени стыда» есть такая фраза: «В свободное от смерти время на войне жили, а умирали в свободное от жизни время». Я думаю, эта формула Данина применима к жизни и судьбе его друга – Льва Разгона. Лев Эммануилович любил жизнь, он просто «чавкал» жизнью, в которой были и «веселые, хорошие дни», и годы лагерей.
– Не могли бы вы рассказать о той фантастической истории, с которой связана публикация книги «Позавчера и сегодня»? Очень важной для Разгона, в которой он не только вспоминает о своих еврейских корнях, но, как мне кажется, в отличие от других текстов, чувствует себя евреем.
– Не помню, чтобы Лева заводил разговоры на еврейскую тему, о еврействе как таковом. Хотя был евреем и семья была еврейской. Не думаю, что «еврейский вопрос», «еврейские темы» глубоко трогали его. Он никогда не рассказывал мне о каком-то еврейском братстве в лагерях. Чувствовал ли себя Лева евреем в этой книге больше, чем в других? Не знаю, трудно сказать. Возможно, у вас создалось такое впечатление, потому что он там вспоминает свое еврейское детство, жизнь в местечке… Судьба этой книги действительно удивительна. Когда Лева стал известным писателем, у него начали брать интервью, снимать про него фильмы, приглашать на радио и телевидение. Он в какой-то из телебесед обмолвился об исчезнувшей бухгалтерской книге, в которой писал воспоминания. Когда ему впаяли второй срок, он уже хорошо знал, что ему предстоит, и на вопрос следователя, кто он по профессии, ответил: нормировщик. «Как нормировщик?! – удивился следователь. – Вы же литератор!» – «Литератором я был десять лет назад, а последние десять лет я работал нормировщиком». И вот освободилось место нормировщика, и позвали Леву. Нормировщик – фигура в лагере более или менее автономная. У нормировщика своя коморка. Свой режим дня. Ночью «выводит пайку», утром сдает на кухню и ложится спать. К тому времени Леву не надо было учить, как гнать «туфту». А приписками занимались все, иначе было не выжить. Брат Левы, уже «оттянувший» свой срок, послал ему в посылке толстую бухгалтерскую книгу. Лева потом его ругал: лучше бы послал лишние две банки консервов. Посылки-то шли точно по весу. Причем посылать можно было только со сто первого километра. И тогда Лева решил, что напишет для дочери Наташи, сосланной в Башкирию, – за то, что принесла в школу «Москва 1937» Лиона Фейхтвангера, – историю своей семьи, чтобы девочка знала, кто она, каких корней. (Разгонов практически не осталось: фашисты перевели, в лагерях да в топках, товарищ Сталин сделал свое дело.) Написав книгу, Лева отослал ее жене Рике, которая в ту пору уже вышла из лагеря и была направлена в Казахстан на «вечное поселение». «Перетырить» книгу было бы легко: просили деревенских, те переотправляли дальше. Наташку к тому времени уже выпустили. Она приехала в Москву, потому что, когда ее забрали, забыли выписать из комнаты на Ордынке. Выслана была, как школьница, без срока. Бюрократия работала идеально – приехала туда, где была прописана. Рика переслала книгу Наташе, понимая прекрасно: если устроят шмон, получит новый срок. Когда Лева вернулся из лагерей и спросил у дочери, где эта книга, Наташка ответила, что дала кому-то почитать и книгу «заиграли». Прошло почти тридцать лет, и вот раздается телефонный звонок: «Лев Эммануилович? Вот мы с вами не знакомы, но так получилось, что в нашем доме хранится какая-то амбарная книга, которая очень похожа на ту, о которой вы говорили по телевизору. Приезжайте посмотрите». И Лева приехал. Эта была книга «Позавчера и сегодня».
– Как относился Лев Разгон к тому, что в нашей стране нет памятника жертвам сталинского террора, и как бы отнесся к тому, если бы таковой появился? Как вы считаете, необходим такой памятник, должно быть место, куда бы мы могли прийти и поклониться тем, кто лежит неведомо где в коллективных могилах?
– Надо сказать, Лева потому и выжил на свете, что был человеком удивительно легким. В нем не было того горького недоумения, которое не покидало многих зэков. И это притом, что Лева знал, кто и как его предавал… Лева и к Солженицыну относился с почтением, как к человеку, который сделал важное дело, хотя со многими постулатами «Архипелага» был категорически не согласен. Система выводов, необходимая Солженицыну в силу конструкции его произведения, казалась Леве натянутой, потому что разнообразие подлости не давало возможности систематизации и выводов из этого бесконечного дерьма. Я сказал «он был человеком легким», но это не означает глупым. Генетика и появившийся за семнадцать лет лагерей способ выживать сделали его таким человеком. Несмотря на свой возраст, он был активным членом «Мемориала», делал все, чтобы увековечить память сталинского политзэка. Я думаю, он бы порадовался, если бы такой памятник был, но не стал бы горько недоумевать, если бы его не было. Как-то в девяностых годах я попал на Чукотку. Оказался на берегу Северного Ледовитого океана, в ста километрах от Певека. И вот стою перед воротами одного из сталинских лагерей. Оглядываюсь, вокруг – черепа… А на порушенных воротах висит бронзовая доска. Подумал тогда, как здорово, что нашелся человек и установил в этом Б-гом забытом месте мемориальную доску. Прошло несколько лет, Музей Сахарова пригласил меня сделать выставку. Потом звонят: «Извините, попали в глупое положение, в это же время должна проходить выставка скульптора из Перми. Может, нам удастся перенести сроки». Я согласился и, поскольку в то время вел «Артпанораму» на канале «Культура», сказал, что приеду посмотреть его выставку, сделаю материал. Приезжаю, оказывается, пермский скульптор – тот самый человек, что установил мемориальную доску на берегу океана. Сам сидел в том лагере. Так вот у него был гениальный памятник жертвам сталинских репрессий. Несколько ручных пил – три или пять, не помню уже, – под самый потолок. Страшный памятник. Вспоминая сейчас эти пилы, понимаешь, что в основе того, о чем мы с вами говорим, лежит биоповедение вида животного под названием человек. Цивилизация, культура пытается каким-то образом сдержать биоинстинкты, направить в цивилизованную сторону. Бороться с помощью власти с биоповедением вещь крайне неблагодарная, но власть должна это делать, это ее задача. Покаяние – задача государственная. Преподавание в школах, книги, памятники… Общество должно знать, что об этом думать требуется.
ОСТАЮСЬ НА СТОРОНЕ ШАЛАМОВА
Марлен Кораллов, публицист, эссеист
– При Горбачеве, в годы перестройки и гласности, широко развернулся процесс реабилитации жертв политических репрессий, начатый еще Хрущевым. В 1991 году все остановилось. Остаются нереабилитированными тысячи и тысячи безвинно пострадавших. Смешиваю общественно-политический вопрос с личным: в годы «оттепели» отец мой подал запрос в соответствующие органы, пришла отписка, что дед мой, Афанасий Ефимович Милькин, «выбыл по литере “В”» («высшей мере социальной защиты»), и все, проехали… В годы горбачевские отец отказался подавать заявление, мотивируя это тем, что, во-первых, и без того все ясно, а во-вторых, от кого реабилитация будет исходить, от тех же органов?! Не является ли реабилитационный процесс очередным тысяча первым нашим и наших предков унижением?
– Процесс реабилитации необходим и важен. Это процесс, который проходил и проходит трудные стадии. Реабилитация не завершена до сих пор. И это несмотря на то, что со времен Большого террора прошло шестьдесят лет. Международный фонд «Демократия», созданный академиком Александром Яковлевым, издал три тома, специально посвященных реабилитации. Причем это еще не завершенное издание: готовится четвертый. В книгах собрано колоссальное количество документов, показывающих в действии механизм реабилитации. Ясно, что Верховный суд, административные органы, прокуратура не могли реабилитировать «в срок» миллионы и миллионы безвинно пострадавших. Когда было принято решение о ликвидации ГУЛАГа, в лагеря начали приезжать комиссии. Само собой разумеется, что вникать в тонкости дела времени у членов комиссий не было: это была массовая реабилитация. Через годы появился приказ, согласно которому родственники могли ознакомиться с делами. Я читал дело отца, матери и свое. Именно из документов своего дела я, к примеру, узнал о том, что Иван Теодросович Тевосян, министр металлургии, заместитель Косыгина, и Завенягин Авраамий Павлович (известно, кто выстроил Норильск) – студенческие друзья моего отца, орджоникидзевские мальчики – звонили в прокуратуру, и, видимо, их звонков было достаточно, чтобы я вылетел на самолете из Кенгира раньше других. В 1955 году. Так легла карта – я ранний, другие освобождались позже. Реабилитация давала кое-какие льготы. С ее помощью бывший политзэк мог решить такой сложный вопрос, как квартирный. Нельзя забывать и того, что многие возвращались уже пенсионерами, им надо было на что-то жить. Даже проездной билет был немалым подспорьем. Я знаю только одного человека, который проявил дворянскую гордость, вспылил и отверг подачку, – это писатель Олег Волков. На его боевом счету двадцать семь лет, из них половина в тюрьмах и лагерях, другая – в ссылках. У Волкова скопилось пять реабилитаций. Так вот, когда с ним хотели «расплатиться» – а вы, наверное, знаете, что освободившимся выдавали двухмесячную зарплату, – Олег Васильевич отказался от денег. (Это я вам с его слов говорю.) В отличие от Олега Волкова, я свою «двухмесячную», стиснув зубы, взял, не отказался – вернулся из Кенгира в кирзовых сапогах и в бушлате, – взял деньги за расстрелянного отца, за мать, которая семнадцать лет в тюрьмах и ссылках отбыла. А вот еще вам довесок. Звонят мне как-то осенью, сообщают, что надо ехать на Разгуляй. Некий спонсор (спасибо ему) прислал кур. Я могу забрать две курицы. Спрашиваю милейшую соседку Элеонору Юрьевну: «Ну хорошо, за расстрелянного отца – одну курицу, за мать, допустим, вторую, а я получил четвертак – где третья курица?!» У Элеоноры Юрьевны юморочка хватило, она протянула с укоризненной интонацией: «Ну-у, Марлен Михайлович!..» Пренебрегать формальной стороной дела нельзя: все государства стоят на формальностях. В слове «реабилитация» есть масса оттенков: нравственный, практический, политический, гражданский...
– Совершен великий грех. Нынешняя Россия – держава посткоммунистическая – не покаялась. Можно ли считать реабилитацию актом покаяния? Непокаявшаяся страна может вновь шагнуть в бездну? Должен ли быть установлен памятник жертвам «красного террора»? Почему этого не происходит?
– Массовое покаяние, как и реабилитация, – крупнейшее социальное явление, к которому нельзя подходить легкомысленно. Германия проголосовала за Гитлера, законно возглавившего правительство. Пребывание Гитлера у власти, как и всей его клики, длилось вплоть до 1945 года. Двенадцать лет. Разгром. Руины. Страна была поставлена перед необходимостью осознания всего происшедшего. Идея покаяния после бомбардировок Берлина, Дрездена не могла не проникнуть в сознание всей нации. Февральская и Октябрьская революции назревали долгие десятилетия. Идея революции – не только русская идея. Европа прошла вековой путь восстаний, потрясений, начиная с Великой французской революции. Что значит – покаяние? Покаяние предполагает, прежде всего, процесс осмысления, переживания пройденного пути. Это не короткий период в жизни страны. Он охватывает жизнь поколений, ведет к крупным, порой трагическим последствиям. Покаяться? А кто и перед кем будет каяться, если в грехопадении участвовала страна? К примеру, молодой паренек, которого берут в армию, зачисляют в войска НКВД. В душе он службу свою проклинает, но обязан подчиняться властным структурам. Служба эта не результат его добровольного решения. Он включен в структуру. И он должен каяться за то, что вне этой структуры не мог существовать, что его использовали, употребили? Но хочу напомнить: помимо безвольных исполнителей были еще идейные. Была вера бескорыстная. Служение на благо Родины. Посмотрите на Кремлевскую стену, в которой, по мнению некоторых, замурованы одни преступники. Посмотрите на даты рождения и смерти. Разберитесь, кто вкалывал за совесть, строил новую страну. А кто работал уже не за так. Не с той совестью и не с тем надрывом. Наверное, среди первых тоже были мошенники, трезво понимавшие происходящее и не испытывавшие ни малейших угрызений совести. Вот они за свой цинизм должны каяться. Но циники не каются, а если каются, то лгут. У Юрия Щекочихина есть книга «Рабы ГБ». О стукачах. О тех, кого силой, угрозами принуждали к сотрудничеству. Они соглашались, давали подписку, а потом спали и видели, как бы им освободиться от петли на шее. И, бывало, освобождались, случалось, работали спустя рукава. Вот такой человек перед кем должен каяться? И кто перед ним должен каяться? Ведь в этих органах тоже работали люди разные. Одни приходили к выводу достаточно циничному, трезвому, другие – такие, например, как Михаил Король или Рихард Зорге – работали на идею. То есть я хочу сказать, что идея покаяния, абсолютно оправданная и абсолютно необходимая для любой страны, в наших конкретных условиях обретает чрезвычайно сложный характер. Потому что палач и жертва у нас сплошь и рядом в одном лице. Памятник Неизвестному зэку не менее важен, чем Неизвестному солдату. Где он будет стоять – вопрос второй. Памятники необходимы, но они могут восприниматься по-разному. Одно дело ощущения там, в лагерях, во всех тех переплетах, через которые пришлось пройти. Тогда статуи волновали в третью очередь. Иное дело – через тридцать лет, когда наступила пора горбачевской перестройки и сверху объявленная революция дала возможность пересмотреть, оценить пережитую трагедию. Заметьте, через тридцать лет! Счастье великое поклониться жертвам. Но с восемьдесят пятого года до две тысячи нашего прошло еще четверть века. Позволю себе бестактность, расскажу старенький анекдот. Вокзальчик. Подходит поезд. Во время стоянки, как вы знаете, туалеты запираются. Выскочил человек на перрон – приспичило. Бегает по перрону, ищет нужник. Нашел. Дернул дверь – занято. Ждет. Не выдержал, дернул второй раз: «Товарищ!» Но у товарища своя нужда-забота. Бедняга снова дергает: «Товарищ!» Наконец получает ответ: «Сейчас-сейчас…» Поздно. «Эх, товарищ, товарищ!..» Сейчас, когда наш «профсоюз» ушел, когда я вижу, что нет моего поколения, я остро чувствую – поздновато собрались. Если действительно собрались. Тем не менее за сборами слежу внимательно. Дело важное для наследников, для далеких потомков. Есть и другая причина для грусти-печали. Слишком много тех, кто раньше рвался в партию, райкомы, горкомы, делал карьеру, а теперь бьет себя в отважную демократическую грудь. Теперь выступают, как великие борцы за правду, объясняют, какой был добряк Иосиф Виссарионович. Я немного подустал от их объяснений. Есть у Ларошфуко любимая моя максима: «Люди отличаются друг от друга больше темпераментом, чем идеями». Да, я за памятники. За максимальное осмысление той трагедии, которую пережила страна. Но я к этому отношусь по-взрослому.
– Вы согласны с Солженицыным, который дает ясно понять, что виновниками ГУЛАГа, жестокими руководителями были евреи? Александр Исаевич упоминает Бермана, Фирина, Френкеля, Когана, Раппопорта, особо выделяя среди них Френкеля. Насколько прав Солженицын?
– Как бы мы ни рассматривали еврейский вопрос, в свете ли историческом, политическом, религиозном, во всех аспектах, мы вынуждены признать, что освобожденные из векового гетто евреи, униженные и оскорбленные, допустим, с той поры как Россия в лице Екатерины II приняла их в свое лоно, в годы революционные оказались на высоких должностях. Перед революцией в России было около пяти миллионов евреев. Но Россия делала много, чтобы лишиться еврейства, избавиться от него. Препятствий для эмиграции в ту пору не чинила. И евреи покидали Россию. Погромы тоже подталкивали к эмиграции. Однако избавиться от еврейства полностью Россия не успела. Свершились Февраль, Октябрь, объявившие равноправие. Новому государству, изгонявшему классово чуждую бюрократию, интеллигенцию, понадобился новый управленческий аппарат. Евреи, обнадеженные свободой и равноправием, пошли в науку, искусство и в ЧК-НКВД, конечно, тоже… Если исходить из первого двадцатилетия Страны Советов, то можно говорить о большом количестве евреев, занимавших высокие должностные посты. Можно делать вывод: «Видите, кто виноват во всех прегрешениях!» Но люди, поверившие в свое равноправие, освобождались (я сейчас упраздняю всякие оттенки) и от своего еврейства. Творили свои прегрешения вместе со всеми. Иудейского в них становилось все меньше и меньше. Процесс, в который они были вовлечены, оказался разъевреиванием евреев. И если бы он шел без срывов, ассимиляция справлялась бы с русским еврейством гораздо умнее, чем погромы, преследования. Даже гуманнее. Пошла вторая двадцатка лет. Клейменных пятым пунктом попросили выйти вон из МИДа, КГБ, МВД… Нередко в ущерб Державе. Изгоняли из сфер высоких, загоняли пониже в соцподвалы, настойчиво приглашали в ГУЛАГ. Но не командовать. Входя под конвоем в истоптанную предками колею, иные в меру сил объевреивались. Потянулись к нацкорням. Кстати, мысль о том, что зэки – это нация, есть у Солженицына. Проверяя себя, насколько я русский и насколько еврей, догадываюсь, что прежде всего я – зэк. Гулаговская мораль побеждает всюду: я тебя не трону, но как только ты поднимешь на меня руку или даже голос, ты дашь мне право тебя пришибить. До того, как ты меня пришибешь. К сожалению, примитивная эта мораль работает в планетарном масштабе. Я остаюсь на стороне Шаламова в его отношении к уголовному миру. Хоть мы и зэки разных поколений. Я отношусь к эпохе, когда «политики» начали бить. Структура уголовного мира существует по Марксу. Там нет национального вопроса. По той причине, что есть эксплуататоры и эксплуатируемые. Классовый принцип в уголовном мире раньше был важнее, чем национальный. Теперь многое переменилось.
– Не знаю, слышали ли вы о фильме Михаила Ткачука, развенчивающего «российскую» трактовку событий норильского восстания 1953 года. В России, по мнению Ткачука, считают, что ведущая роль в этих событиях принадлежала русским заключенным. Однако, собрав достаточное количество информации, он пришел к выводу, что семьдесят процентов участников восстания – украинцы, члены ОУН-УПА.
– Я фильм не видел, ничего о нем не слышал. Должен сказать, что норильчане благоволят к исследователям истории Норильска. Опирался ли Михаил Ткачук на вышедшие книги воспоминаний – не знаю. Судя по трактовке фильма, не уверен. У меня случались друзья среди «бандеровцев». Восставшие норильчане признавали, что инициаторами этого восстания были «этапы», прошедшие из Казахстана, из Майкадука, в котором я сидел. Некоторых из восставших я знал. Я знал, что количественно-основной контингент норильского восстания (не могу говорить о процентном соотношении) действительно состоял из западных украинцев, но это никак не означает, что они были – всегда были – во главе восставших. «Бандеровцы» и другие украинские националисты отличались от многих заключенных тем, что были людьми с боевым опытом. Наличие организационного начала у них ощущалось и в лагерях. Но национальная спайка была и у казахов, и у чеченцев, и у ингушей. В наиболее крупных восстаниях – в Воркуте, Норильске, Кенгире – особое значение обретал национальный принцип. Но это не было восстание украинцев против России. Это было восстание против режима.
Распрощавшись с «культом личности», мы так и не распрощались с культом смерти. Мы дышим душами наших предков. Подлинное покаяние не имеет четких временных границ, не связано оно и с конкретным местом, но почему-то хочется верить, что увековечивание памяти жертв сталинского террора позволит нам не только покаяться, но еще и осознать, кем мы были до покаяния. Тогда, быть может, выйдем за пределы зла и лжи, которые имеют четкие временные границы и конкретные места.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.