[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2008 ТАМУЗ 5768 – 7(195)
ЭЛИ-ИЗУВЕР
Окончание. Начало в № 5, 6, 2008
Филип Рот
А на следующий день у него родился сын. Но родился он только после полудня, а до полудня еще много чего случилось. Сначала, в половине десятого, зазвонил телефон. Эли вскочил – прошлой ночью он, толком не раздевшись, рухнул на диван – и сорвал трубку, из нее уже неслись вопли. Когда он прокричал в трубку «Алло, слушаю», он был уверен, что звонят из больницы, чуть ли не слышал ее запах.
– Эли, это Тед. Эли, он так и сделал. И прошел себе мимо моего магазина. Эли, я как раз открывал двери, повернулся и – ей-ей – подумал, что это ты. А это был он. Ходить он ходит так же, но одет, Эли, одет-то как…
– Кто одет?
– Да бородач. Одет по-людски. И костюм на нем – шик-блеск.
Упоминание о костюме, отодвинув все остальное, вмиг вернуло Эли к настоящему.
– Какого цвета костюм?
– Зеленого. Разгуливает себе в зеленом костюме – можно подумать, сегодня праздник. Эли… а сегодня что – еврейский праздник?
– Где он сейчас?
– Идет себе прямиком по Коуч-Хаус-роуд в твидовом костюме – и сам черт ему не брат. Эли, все сработало. Ты был прав.
– Поглядим.
– А что дальше?
– Поглядим.
Он сбросил исподнее, в котором спал, прошел в кухню, зажег горелку под кофейником. Когда кофе начал закипать, нагнулся над кофейником в надежде, что от пара тяжесть позади глазниц рассеется. Но пар не успел подействовать, как зазвонил телефон.
– Эли, это опять я, Тед. Эли, он обходит город, улицу за улицей. Можно подумать, осмотреть его хочет или что-то в этом роде. Мне звонил Арти, звонил Герб. А сейчас звонит Шерли: говорит, он прошел мимо нашего дома. Эли, выйди на крыльцо, сам увидишь.
Эли выглянул из окна. Дорога была видна только до поворота – и на ней ни души.
– Эли, – разносился из трубки, свисавшей со столика, голос Теда.
Он потянулся повесить трубку и напоследок услышал:
«Эли-ты-его-видел?..» Он натянул брюки, рубашку, те же, в которых ходил вчера,
и как был, босиком, выскочил в палисадник. Так оно и есть – из-за поворота
возникло видение: коричневая шляпа низко нахлобучена, зеленый пиджак топорщится
горбом, рубашка рассупонена, галстук завязан так, что куцые концы стоят
торчком, брюки падают складками на ботинки: черная шляпа прибавляла ему роста,
он оказался ниже. Экипированный таким образом, он не шел, а семенил, шлемазл он
и есть шлемазл. Обогнул поворот и при всей его чужеродности, а она витала в его
бороде, сказывалась в движениях, на взгляд, он был свой. Чудак, пожалуй, но
свой чудак. При виде Эли он не застонал, не заключил его в объятия. И все же,
увидев его, остановился. Остановился и понес руку к шляпе. Хотел приложиться к
тулье, но занес руку слишком высоко. И опустил – куда и следовало – на поля. Он
мял, гнул поля и, наконец-то поприветствовав Эли, провел рукой по лицу, вмиг
ощупал все черты – ни одной не пропустил. Его пальцы похлопали по глазам,
пробежали по носу, обмахнули заросли на губе, затем укрылись в волосах,
падавших на воротник. Эли понял его так: «У меня есть лицо. По крайней мере,
лицо у меня есть». Потом запустил руку в бороду, огладил ее, дойдя до груди,
рука остановилась, стала чем-то вроде указки, глаза же, окатываемые потоками
воды, тем временем вопрошали: «А лицо, как оно вам, лицо можно оставить как
есть»? И такой у них был взгляд, что, даже когда Эли отвернулся, они стояли перед
ним. Оборотясь пестиками его только-только распустившихся нарциссов, листьями
его березы, лампочками в его каретном фонаре, пометом в его палисаднике – его
глазами. Его собственными глазами, а не чьими-то еще. Но, заглянув в щель между
портьерой и оконной рамой, он увидел, что зеленый костюм пропал из виду.
Телефон.
– Эли, это Шерли.
– Шерли, я его видел. – И повесил трубку.
Застыл – и долго сидел так. Солнце передвигалось от окна к окну. Пар от кофе пропитал дом. Зазвонил телефон, смолк и снова зазвонил. Приходили почтальон, посыльный из химчистки и из булочной, садовник, мороженщик, дама из Лиги женщин-избирательниц. Негритянка – она ратовала за какое-то странное движение, требующее пересмотра Акта о пищевых продуктах и лекарствах, – барабанила в окна и в конце концов подсунула с полдюжины брошюрок под дверь черного хода. А Эли, так и не надев исподнего, все сидел во вчерашнем костюме. И не отзывался.
Учитывая, в каком он состоянии, просто удивительно, как до его слуха дошло, что у заднего хода что-то обрушилось. Тем не менее он мигом точно растекся по креслу и тут же выхлестнулся туда, откуда послышался шум. У двери остановился – выждал. Ни звука – лишь шелестела мокрая листва на деревьях. За дверью, когда он в конце концов открыл ее, никого не оказалось. Он думал, что за ней стоит тот зеленый, в этой своей высоченной шляпе, загораживает дверной проем и только и ждет, чтобы впериться в него этими своими глазами. Но там никого не оказалось – лишь у ног Эли стояла коробка из «Бонуита», ее распирало – так она была набита. Веревкой ее не обвязали, и перевернули вверх дном.
Трус! Не мог он так поступить! Не мог!
Мысль эта до того обрадовала Эли, что ноги его удвоили скорость. Он метнулся, минуя недавно посаженную форзицию, через лужайку позади дома в надежде увидеть, как бородач мчит нагишом по дворам, перемахивая изгороди и заборы к себе, в свое прибежище. Груда бело-розовых камней вдали – Гарриет Надсон окрасила их накануне – ввела его в заблуждение. «Беги, – кричал он камням, – ну, беги же…» – но понял, что обознался, понял прежде всех, но, как он ни напрягал зрение, как ни изгибался, нигде не было видно трусовато удирающего мужчины примерно его габаритов с белой, белой, жутковато белой кожей (а уж тело у него, наверное, и вовсе белее белого!). Он не спеша вернулся к своей двери – его разбирало любопытство. И пока листва на деревьях посверкивала под легким ветерком, снял с коробки крышку. Поначалу он испытал шок – шок оттого, что свет тут же померк. Затмение – вот что заключала в себе коробка. Однако вскоре стало видно, что чернота черноте рознь – и вот он уже различил лоснящуюся черноту подкладки, шершавую черноту брюк, тусклую черноту изношенных нитей и посредине – черный холм: шляпу. Он поднял коробку, внес в дом. Впервые в жизни он ощутил запах черноты – немного затхлый, немного кисловатый, немного застарелый, но ничего пагубного в нем не было. Так-то оно так, но все же он понес коробку на вытянутых руках и опустил ее на обеденный стол.
У них там, на горке, двадцать комнат, а они сваливают свое старье ко мне на порог! И что, спрашивается, мне с ним делать? Отдать благотворительным организациям? Да они не иначе как оттуда его и получили. Он поднял шляпу за поля, заглянул вовнутрь. Тулья гладкая, как яйцо, а поля только что не просвечивают. Но что делать со шляпой, если она у тебя в руках, как не надеть, и Эли водрузил шляпу на голову. Открыл дверь шкафа в холле, оглядел себя в большом зеркале. Под глазами мешки – не из-за шляпы ли? А может, он просто не выспался. Он опустил поля пониже, и они затенили рот. Теперь мешки под глазами распространились по всему лицу – стали лицом. Стоя перед зеркалом, он расстегнул рубашку, молнию на брюках и, сбросив одежду, разглядывал себя – каков он есть. Вид глупее глупого – голый, а в шляпе – ну а чего, собственно, он ожидал? В такой шляпе и подавно. Он вздохнул, но справиться с неодолимой слабостью, овладевшей его членами, – а все жуткий гнет чужой шляпы чужака – не смог.
Он подошел к обеденному столу, вывалил коробку на стол: сюртук, брюки, нательная фуфайка (она пахла поядренее черноты). А под ними втиснутое между разношенными, стоптанными ботинками показалось что-то белое. Обшитая бахромой, застиранная шаль – исподнее, что ли? – лежала в самом низу, края мятые, кисточки закрутились. Эли вынул шаль, развесил. Для чего, спрашивается, она? Для тепла? Чтобы поддевать под нижнее белье, если заложит грудь? Он поднес шаль к носу, но от нее не пахло ни растираниями, ни горчичниками. Это что-то особое, какая-то особая еврейская штука. Особая еда, особый язык, особые молитвы, отчего бы, в таком случае, и не особый БВД?[1] До того боялся, что может поддаться искушению и вернуться к традиционному костюму – так развивалась мысль Эли, – что принес в Вудентон и схоронил здесь всё-всё, включая особое исподнее. Так Эли истолковал коробку с одеждой. Бородач говорил: «Вот, я сдаюсь. И искушению не поддамся – я исключил эту возможность. Мы капитулируем». И так Эли это и истолковывал до тех пор, пока не обнаружил, что успел – сам не помнил как – накинуть белый бахромчатый капитулянтский флаг на шляпу и почувствовал, что тот пристал к его груди. И сейчас, глядя на себя в зеркало, он вдруг перестал понимать, кто кого искусил и кто кого на что подвиг. Почему бородач оставил свою одежду? И бородач ли ее оставил? Ну а если не он, то кто? И зачем? Но, Эли, да ты что, в век науки такого не бывает. Даже паршивых свиней и тех пользуют лекарствами…
Невзирая на то, кто кого искусил и к чему все это ведет, не говоря уж о том, с чего все началось, чуть спустя Эли уже стоял с ног до головы – если не считать самой малости белого – в черном перед большим зеркалом. Брюки пришлось немного приспустить: иначе были бы видны голые лодыжки. Бородач, он что, обходился без носков? Или упустил их из виду? Загадка разрешилась, когда Эли, собравшись с духом, обследовал брючные карманы. Он опасался, что стоит сунуться туда и напорешься на какую-нибудь ослизлую гадость, тем не менее храбро опустил руки в карманы и извлек из каждого по носку защитного цвета. Натягивая носки, он сочинил им историю: эти носки в 1945-м подарил бородачу американский солдат. Вдобавок ко всему, чего бородач лишился с 1938-го по 1945-й, он лишился еще и носков. И не так оттого, что тот лишился носков, как оттого, что он еще и вынужден был принять эти носки в подарок, Эли чуть не заплакал. Чтобы успокоиться, он вышел на задний ход, постоял – смотрел на лужайку.
На надсоновской лужайке Гарриет Надсон покрывала камни вторым слоем розовой краски. Когда Эли вышел из дому, она оторвала глаза от камней. Эли кинулся назад в дом, придавил спиной дверь заднего хода. Выглянул в зазор между шторами, но увидел малярное ведерко, кисть, камни, разбросанные по заляпанной розовой краской надсоновской лужайке, – и больше ничего. Зазвонил телефон. Кто бы это – Гарриет Надсон? Эли, у тебя на крыльце еврей. Это я. Чушь какая. Эли, я видела его своими глазами. Это я, я тебя тоже видел, ты красила альпийскую горку в розовый цвет. Эли, у тебя опять нервный срыв. Джимми, у Эли опять нервный срыв. Эли, это Джимми, я слышал, у тебя непорядок с нервами, приятель, тебе помочь? Эли, это Тед, Шерли говорит: тебе надо помочь. Эли, это Арти, тебе надо помочь. Эли, это Гарри, тебе надо помочь, надо помочь… Телефон проверещал последнее слово и заглох.
– Г-сподь помогает тем, кто сам себе помогает, – провозгласил Эли и снова вышел из дому.
На этот раз он дошагал до середины лужайки и явил деревьям, траве, птицам и солнцу – себя, Эли, в этом одеянии. Но природе нечего было ему сказать, и он крадучись пробрался к живой изгороди, отделявшей его участок от поля за ним, продрался сквозь кусты, при этом дважды терял шляпу в зарослях. Напялив шляпу поглубже, он припустился бежать – нитяная бахрома билась о сердце. Промчал по зарослям сорняков и полевых цветов и, лишь добравшись до старой дороги, огибавшей город, сбавил скорость. А подходя с тыла к автозаправке «Галф», перешел на шаг. Он привалился к высоченному колесу грузовика без шин и передохнул среди нагромождения камер, проржавевших моторов, бензиновых канистр без крышек. Расчетливо, сам того не сознавая, готовился к последнему отрезку пути.
– Ты как, папаша? – спросил здешний механик, обтирая замасленные руки о комбинезон, – он что-то выискивал в груде канистр.
В животе у Эли что-то екнуло, и он потуже запахнул долгополый черный сюртук.
– Славный денек, – сказал механик и, завернув за угол, направился в гараж.
– Шолом, – прошептал Эли и сиганул к горке.
Когда Эли поднялся на горку, солнце уже стояло над головой. Он шел леском – там было не так жарко, тем не менее под непривычным костюмом его прошибал пот. Шляпа без подкладки стискивала голову. Дети играли. Они всегда играли: можно подумать, Зуреф их ничему иному и не учил. Из-под их шорт торчали ножки, такие худые, что при беге было видно, как движется каждая косточка. Эли ждал, когда они скроются за углом, чтобы выйти на лужайку. Но что-то – его зеленый костюм – не давало ждать. Костюм на крыльце: он облекал бородача, тот красил низ колонны. Рука его ходила вверх-вниз, колонна горела белым огнем. От одного только вида бородача Эли пробкой выскочил из леска на лужайку. И назад не обернулся, а вот нутро его обернулось. Он вышел на лужайку, но дети играть не перестали; поднеся руку к черной шляпе, он пробурчал: «Шш…» – они, похоже, и не заметили его.
И тут до него дошел запах краски.
Он ждал, когда бородач повернется к нему. Но тот красил себе и красил. Эли вдруг представилось: если натянуть шляпу на глаза, а там и еще ниже – на грудь, на живот, на ноги, напрочь загородиться от света, он тут же очутится у себя дома, в постели. Но ниже лба шляпа не натягивалась. Обманывать себя он не мог – он здесь. И никто – как ни ломай голову, а винить некого – не понуждал его идти сюда.
Бородач водил кистью по колонне вверх-вниз, вверх-вниз. Эли посопел, покашлял, но бородач не шел ему навстречу. В конце концов Эли пришлось сказать: «Здравствуйте».
Рука прошуршала вверх-вниз и замерла, два пальца потянулись снять с колонны отставший от кисти волосок.
– Добрый день, – сказал Эли.
Волосок оторвался, шуршание возобновилось.
– Шолом, – прошептал Эли, и бородач обернулся.
Эли он узнал не сразу. Посмотрел, как Эли одет. Эли посмотрел изблизи, как одет бородач. И вот тут-то Эли – как ни дико – почувствовал, что он не один, а два человека разом. Впрочем, может быть, и один, но разом в двух костюмах. Бородач, видно, тоже запутался. Они долго смотрели друг на друга. Сердце Эли дрогнуло, а в голове все до того смешалось, что руки взлетели – застегнуть воротник, хоть рубашка была и не на нем. Полный бред! Бородач закрыл лицо руками.
– В чем дело… – сказал Эли.
Бородач подхватил ведро и кисть и пустился наутек. Эли кинулся за ним.
– Я и не думал вас ударить, – крикнул Эли вслед бородачу. – Остановитесь.
Эли поравнялся с бородачом, схватил его за рукав. Бородач снова вознес руки к лицу. На этот раз – в сшибке – оба забрызгались белой краской.
– Я хотел только… – Но в этой одежде он и сам не знал, чего хочет. – Поговорить, – сказал он наконец. – Чтобы вы посмотрели на меня. Прошу вас, хотя бы посмотрите на меня.
Но бородач рук от лица не отнял, с кисти на зеленый пиджак Эли капала краска.
– Прошу, прошу, – сказал Эли, но что надо делать, не знал. – Скажите что-нибудь, говорите по-английски, – молил он.
Бородач попятился к стене, он все пятился и пятился, точно надеялся, что из-за стены протянется рука и перекинет его туда, где ему ничего не угрожает. Открыть лицо он отказался.
– Посмотрите, – сказал Эли, тыча в себя пальцем. – Вот – ваш костюм. Я буду его беречь.
Ответа не было – только под руками что-то слегка дрогнуло, и Эли заговорил так мягко, как только можно.
– Мы… мы переложим его нафталином. Вот тут пуговица оторвана. – Эли показал где. – Пришьем пуговицу. Вставим молнию… Прошу, прошу вас, хотя бы посмотрите на меня...
Он говорил сам с собой, это так, но разве он мог остановиться? Все, что он говорил, не имело смысла – и от одного этого переполнилось сердце. Тем не менее, если вот так болтать и болтать, как знать, вдруг он да и сболтнет что-то, что поможет им понять друг друга.
– Посмотрите… – Он сунул руку под рубашку, извлек на свет бахрому с исподнего. – Я даже надел ваше особое исподнее… – сказал он. – Прошу, прошу, прошу, – выпевал он так, будто это было какое-то заклинание. – Ну, прошу же…
Под твидовым пиджаком ничего не шелохнулось, а вот текли ли из глаз бородача слезы, искрились ли они насмешкой или горели злобой, он не знал. И это его бесило. Вырядился дурак дураком и чего ради? Ради этого вот? Он схватил бородача за руки, оторвал их от лица.
– Вот! – сказал он – и в этот первый миг ничего, кроме двух белых капель – по одной на каждой щеке, – не увидел.
– Скажите. – Эли прижал руки бородача к бокам. – Скажите, что я могу для вас сделать, я все сделаю…
Бородач стоял как вкопанный, выставляя напоказ две белые слезы.
– Все, что угодно, я все сделаю... Посмотрите, посмотрите только, что я уже сделал. – Эли стащил черную шляпу, потряс ею перед лицом бородача.
На этот раз бородач дал ответ. Он поднес руку к груди, вытянул палец, ткнул его в горизонт. И такая боль была в его лице! Можно подумать, воздух резал точно лезвие бритвы! Эли проследил, куда направлен палец, и за костяшкой, за кончиком ногтя его глазам предстал Вудентон.
– Что вам нужно? – сказал Эли. – Я принесу!
И тут бородач кинулся бежать. Но сразу же остановился, крутанулся, снова ткнул пальцем в воздух. Палец указывал туда же. И скрылся из виду.
Когда Эли остался совсем один, ему было откровение. Он не вопрошал, что оно значит, в чем его суть или откуда оно снизошло. Но во власти непривычного, неясного ему самому воодушевления пошел вперед.
Коуч-Хаус-роуд была запружена. Жена мэра толкала тележку с собачьим кормом от «Купи здесь» к своему фургону. Президент клуба «Львов»[2] – шея его была обвязана салфеткой – запихивал монеты в счетчик перед рестораном «Перекусон». Тед Геллер грелся в солнечных лучах, отражавшихся от новой мозаики в византийском стиле у входа в его обувной магазин. Миссис Джимми Надсон в зарозовевших джинсах выходила из скобяных товаров Холлоуэя с ведром краски в каждой руке. В «Чертоге красоты» Роджерса за отворенными настежь дверями, насколько хватал глаз, виднелись ряды женских голов в серебристых патронах. Над парикмахерской вращался шест, там стригли младшего сынишку Арти Берга – он восседал на красной лошадке, его мать листала «Лук» – на ее губах играла улыбка: бородач сменил костюм.
И вот на эту улицу, где разве что дорога не была выложена хромом, вышел Эли Пек. Пройти по одной стороне – это он знал – мало. Мало. Так что он проходил десять шагов по одной стороне, пересекал улицу под прямым углом, проходил еще десять по другой и снова пересекал улицу. На всем пути Эли ревели клаксоны, останавливались машины. Во время пути у него где-то около переносицы прорезался стон. Стон, кроме него, никому не был слышен, однако в носу от него подрагивало – это Эли ощущал.
Вокруг него все замедлило ход. На спицах и колпаках машин солнце больше не играло. А светило себе и светило, и все как один нажимали тем временем на тормоза, чтобы посмотреть на человека в черном. Они всегда останавливались – поглазеть на него, когда он входил в город. Потом пройдет минута, две, три, зажжется зеленый свет, запищит младенец, и машины стронутся в места. А сейчас, хоть зеленый свет и зажегся, с места никто не сдвинулся.
– Он сбрил бороду, – сказал Эрик, парикмахер.
– Кто? – спросила Линда Берг.
– Да тот, из дома на горке.
Линда выглянула из окна.
– Это дядя Эли, – сказал Кевин Берг, отплевываясь от волос.
– Б-г ты мой! – сказала Линда. – У Эли опять нервный срыв.
– Нервный срыв! – но это Тед Геллер чуть погодя сказал. Сразу он сказал: – О-о-осподи…
И вскоре всем до одного на Коуч-Хаус-роуд стало ясно, что у Эли Пека, впечатлительного молодого юриста, у которого еще такая хорошенькая жена, нервный срыв. Всем, кроме Эли Пека. Он знал, что в поступках его нет и следа помешательства, при этом всю странность своего поведения отчетливо сознавал. Черное одеяние он ощущал как кожу своей кожи – мало-помалу оно облегло все его выпуклости и впадины. И еще он ощущал на себе глаза, каждую пару глаз на Коуч-Хаус-роуд. Слышал, как машины, только что не наехав на него, со скрежетом останавливались. Видел рты: сначала нижняя челюсть опускалась, затем язык прижимался к зубам, губы расходились, в горле зарождалось что-то вроде рокота, и вот он уже слышал: Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек, Эли Пек. Он замедлил шаг, при каждом слоге переносил вес с носка на пятку: Э-ли-Пек-Э-ли-Пек-Э-ли-Пек. Ступал тяжело и, пока соседи выговаривали его имя по слогам, ощущал, как при каждом слоге его всего трясет. Он знал – еще бы не знать, – кто он такой: они не давали забыть. Эли Пек. Он хотел, чтобы его имя повторяли тысячу, миллион раз, а он бы шел, вечно шел в этом черном одеянии, и взрослые шушукались бы о его странностях, а дети тыкали в него – «Стыдно… стыдно» – пальцами.
– Все образуется, приятель… – Тед Геллер – он стоял в дверях своего магазина – поманил Эли. – Не тушуйся, приятель, все образуется…
Из-за полей шляпы Эли видел его краем глаза. Тед не вышел из дверей, только подался вперед, говорил, прикрывая рот рукой. Из-за его спины выглядывали три покупателя.
– Эли, это Тед, ты помнишь Теда…
Эли пересек улицу и обнаружил прямо перед собой Гарриет Надсон. Он поднял голову, чтобы она могла его разглядеть.
И увидел, что глаза у нее полезли на лоб.
– Доброе утро, мистер Пек.
– Шолом, – сказал Эли и перешел на другую сторону туда, где стоял президент клуба «Львов».
– Это уже третий раз… – сказал кто-то, и он снова пересек улицу и ступил на тротуар перед пекарней – мимо него пронесся разносчик, вращая над головой поднос с обсыпанными сахарной пудрой пирожными.
– Извиняюсь, папаша, – сказал он и нырнул в грузовик.
Но стронуться с места не смог. Эли Пек остановил движение.
Он миновал кинотеатр «Риволи», химчистку Бикмана, «Вестингхаус»[3] Гарриса, унитарианскую[4] церковь, и вскоре по сторонам замелькали одни деревья. На Ирландской дороге он повернул направо и двинулся по кривым вудентонским улочкам. Колеса детских колясок переставали крутиться, скрипели – «Это же…». Садовники переставали стричь изгороди. Дети удирали с мостовой на тротуар. Эли не здоровался ни с кем, но перед каждым задирал голову. Ему сил нет как хотелось, чтобы у него на лице были две белые слезы – пусть посмотрят. И лишь когда он дошел до своего палисадника, увидел свой дом, ставни, только что распустившиеся нарциссы, он вспомнил о жене. И о ребенке, который, должно быть, уже родился. И вот тут-то его и охватил ужас. Он мог бы зайти в дом, переодеться и отправиться в больницу. Путь назад еще не закрыт, даже после его прохода по городу еще не закрыт. Вудентонцы, они хоть и памятливые, но отходчивые. Безразличие вполне заменяет прощение. Кроме того, если ты отвиливаешь, ничего тут такого нет – дело житейское.
Но как он мог пройти мимо своего дома, вот что ужаснуло Эли. Он
отлично знал, что может пойти домой, но не пошел. Зайти в дом – означало пройти
полпути. А этого мало… Так что к дому он не свернул, а пошел прямо в больницу,
и всю дорогу его не оставляла мысль: не безумие ли это, и даже не по коже, а
под кожей у него продирал мороз. Подумать только – он по своей воле выбрал
безумие. Но если ты выбрал безумие по своей воле, значит, ты не безумен. Вот
если бы это был не твой выбор, тогда дело другое. Нет, он не отвиливает. Он
должен увидеть ребенка.
– Фамилия?
– Пек.
– Четвертый этаж.
Ему вручили голубую карточку.
В лифте все смотрели только на него. Эли же четыре этажа подряд не сводил глаз со своих черных башмаков.
– Четвертый.
Он поднес руку к шляпе, хоть и знал – снять ее он не сможет.
– Пек, – сказал он. И предъявил карточку.
– Поздравляю, – сказала сестра. – Дедушка?
– Отец. Какая палата?
Она провела его к 412-й палате.
– Решили позабавить супругу? – спросила сестра, но он протиснулся в дверь, оставив ее в коридоре.
– Мириам?
– Кто там?
– Эли.
Она повернула к мужу помертвевшее лицо.
– Эли… О, Эли.
Он развел руками.
– Что мне было делать?
– У тебя сын. Мне оборвали телефон.
– Я пришел на него посмотреть.
– В таком виде? – Голос у нее сел. – Эли, нельзя же ходить по городу в таком виде.
– У меня сын. Я хочу его видеть.
– Эли, ну почему ты так со мной поступаешь! – Ее побелевшие было губы порозовели. – Перед ним ты ничем не виноват, – разъясняла она. – Эли, милый, ну почему ты во всем винишь себя? Эли, переоденься. Я тебя прощаю.
– Прекрати меня прощать. Прекрати меня понимать.
– Но я тебя люблю.
– А вот это дело другое.
– Миленький, ты же не обязан так одеваться. Ты же ничего плохого не сделал. Ты не должен себя винить, потому что… потому что все в порядке. Эли, ну как ты этого не понимаешь?
– Мириам, хватит с меня твоих разъяснений. Где мой сын?
– Эли, ну, пожалуйста, не отвиливай. Ты мне сейчас так нужен. Почему ты отвиливаешь – потому что ты мне нужен?
– Мириам, ты очень великодушна на свой эгоистический манер. Я хочу видеть сына.
– Эли, не отвиливай. Теперь, когда он от меня отделился, я боюсь. – Она захныкала. – Теперь, когда он от меня отделился, я не знаю, люблю я его или нет. Эли, я смотрю в зеркало, и его во мне нет… Эли, Эли, у тебя такой вид, точно ты собрался на свои похороны. Ну, пожалуйста, не испытывай судьбу. Неужели нельзя просто жить для своей семьи?
– Нельзя.
В коридоре он попросил сестру провести его к сыну. С одного его бока пошла сестра, с другого Тед Геллер.
– Эли, тебе не надо помочь? Я что подумал – вдруг тебе надо помочь.
– Нет.
Тед что-то шепнул сестре, потом – Эли:
– Тебе что, обязательно ходить вот так вот?
– Да.
На ухо Эли Тед сказал:
– Ты… ты напугаешь малыша…
– Ну вот, – сказала сестра. Показала на кроватку во втором ряду и озадаченно посмотрела на Теда:
– Можно пройти туда? – спросил Эли.
– Нет, – сказала сестра. – Вам его покажут.
Она постучала по загородке, за которой лежало много детей.
– Пек, – уведомила она сестру за загородкой.
Тед потрепал Эли по руке.
– Эли, ты не задумал ничего такого, о чем потом придется пожалеть… а, Эли? Эли, я что хочу сказать, ты же помнишь – ты все тот же Эли, помнишь?
Эли увидел, как одну из кроваток подкатили к оконцу в загородке.
– Г-споди, – сказал Тед. – Тебе эти библейские байки не ударили в голову?.. – Но вдруг прервался на полуслове. – Погоди-ка, приятель. – И стуча каблуками, быстро пошел по коридору.
У Эли отлегло на душе – он подался вперед. Вот лежит в кроватке тот, кого он хотел увидеть. Что ж, теперь он здесь: так что, спрашивается, он намеревался ему сказать? Я твой отец, Эли, мастер отвиливать? Я надел черную шляпу, костюм и диковинное исподнее – одолжил все это у приятеля? Как он мог этому красному комочку, его красному комочку, признаться в самом худшем: в скором времени Экман убедит его, что так он убегал от ответственности. Не может он в таком признаться! И на такое он не пойдет!
Из-под полей шляпы, краем глаза, он видел, что Тед Геллер стоит в
дверях на другом конце коридора. Там же стоят два интерна, курят, слушают Теда.
Эли не придал этому значения.
Нет, даже Экман не заставит его снять костюм! Нет и нет! Он будет ходить в нем – таков его выбор. И младенца заставит в нем ходить! Вот так-то! А когда придет время, подкоротит его сыну по росту. Будет – нравится – не нравится – носить пропахшие чужим человеком обноски.
Стучали только каблуки Теда, интерны были в туфлях на резиновом ходу – вот они, подошли вплотную, а он и не заметил. От их белых костюмов тоже чем-то пахло, но иначе, чем от его костюма.
– Эли, приятель, – увещевал его Тед, – посетительское время истекло.
– Как вы себя чувствуете, мистер Пек? Первый ребенок для всех потрясение.
Что ему до них, тем не менее, хоть оно и так, он взмок, шляпа стискивала голову.
– Извините, мистер Пек… – раздался незнакомый сочный бас. – Извините, рабби, но вас ждут… ждут в храме. – Его крепко взяли за один локоть, потом за другой. Там, где в него вцепились, мышцы напряглись.
– Ничего, рабби. Ничего, ничего, ничего, ничего, ничего, ничего.
Он прислушался: какое успокоительное слово – «ничего».
– Ничего, ничего, все будет хорошо. – Ноги его оторвались от пола, заскользили, унося прочь от оконца, от кроваток, от детей. – Ничего, ничего, потихоньку-полегоньку, все будет хорошо, хорошо...
И вдруг он словно пробудился, восстал ото сна, замолотил руками, закричал:
– Я его отец!
Оконце тем не менее исчезло из виду. И тут же с него сорвали сюртук – легко, одним рывком. Вогнали под кожу иглу. Душу лекарство утишило, но вглубь – туда, куда просочилась чернота, – не дошло.
Перевод с английского
Ларисы Беспаловой
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.