[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2008 СИВАН 5768 – 6(194)
ЭЛИ-ИЗУВЕР
Продолжение. Начало в № 5, 2008
Филип Рот
– Эли, у меня начались схватки. Где ты был?
– Ходил к Зурефу.
– Почему ты не позвонил? Я беспокоилась.
Он метнул шляпу на диван, но промахнулся – она шлепнулась на пол.
– Где мои зимние костюмы?
– В стенном шкафу, том, что в холле. Эли, май на дворе.
– Мне нужен добротный костюм. – И вышел из комнаты, Мириам потянулась за ним.
– Эли, поговори со мной. Пообедай. Эли, что ты делаешь? Ты засыплешь ковер нафталином.
Он высунулся из шкафа. Снова сунулся туда, послышалось щелканье молний, – к удивлению жены, он вынырнул оттуда с зеленым твидовым костюмом.
– Эли, ты мне очень нравишься в этом костюме. Но сейчас не сезон. Поешь. Я сегодня приготовила обед – сейчас разогрею.
– У тебя есть такая коробка, чтобы в ней поместился костюм?
– Мне принесли вчера коробку из «Бонуита»[1]. Эли, но зачем она тебе?
– Мириам, когда ты видишь, что я что-то делаю, не мешай.
– Ты же не поел.
– Я занят. – Он пошел к лестнице в спальню.
– Эли, ну, пожалуйста, скажи мне, что тебе нужно и зачем?
Он обернулся, посмотрел на нее сверху вниз.
– Отчего бы тебе в порядке исключения не разъяснить, зачем и что я делаю, до того, как я скажу, что делаю. От этого, пожалуй, ничего не изменится.
– Эли, я хочу помочь.
– Тебя это не касается.
– Но я же хочу помочь тебе, – сказала Мириам.
– Раз так, помолчи.
– Я же вижу, ты расстроен, – сказала она и поднялась вслед за ним по лестнице, тяжело ступая, дыша за двоих.
– Эли, а что теперь?
– Рубашку. – Он повыдвигал один за другим все ящики нового тикового дерева комода. Вытащил рубашку.
– Эли, батистовую? С твидовым костюмом? – осведомилась она.
А он уже стоял на коленях перед шкафом.
– Где мои коричневые ботинки?
– Эли, что на тебя нашло? Поглядеть на тебя, можно подумать, ты выполняешь какой-то долг.
– До чего ж ты проницательная.
– Эли, прекрати, поговори со мной. Прекрати, иначе я позвоню доктору Экману.
Эли скинул с ног ботинки.
– Где эта твоя коробка?
– Эли, ты что, хочешь, чтобы я родила прямо сейчас?
Эли сел на кровати. Поверх костюма он накинул зеленый твидовый пиджак и батистовую рубашку, под мышками зажал по ботинку. Он поднял руки, ботинки упали на пол. Затем одной рукой, подсобляя себе зубами, распустил галстук и присовокупил его к прежним трофеям.
– Нижнее белье, – сказал он. – Ему понадобится нижнее белье.
– Кому?
Он тем временем снимал носки.
Мириам опустилась на колени, помогла ему стянуть носок с левой ноги. И с носком в руке осела на пол.
– Эли, приляг. Ну, пожалуйста.
– Плаза 9-3103.
– Что-что?
– Телефон Экмана, – сказал он. – Чтобы тебе не надо было смотреть в справочник.
– Эли.
– У тебя омерзительно умильное – типа «тебе надо помочь» – выражение лица, и не уверяй меня, Мириам, что это не так.
– Не так.
– Я не отвиливаю, – сказал Эли.
– Эли, я знаю.
– В прошлый раз я засел в стенном шкафу, жевал свои шлепанцы. Вот что я делал.
– Знаю.
– А сейчас я ничего подобного не делаю. И никакой у меня не нервный срыв, так что, Мириам, не надо ничего измышлять.
– Ладно, – сказала Мириам. И поцеловала его ногу – она так и не выпустила ее из рук. Потом – смиренно – спросила: – Что же ты делаешь?
– Собираю одежду для того, в шляпе. И не спрашивай, Мириам, зачем. Не мешай мне.
– Только и всего? – спросила она.
– Только и всего.
– Ты не уходишь?
– Нет.
– Иногда мне кажется, ты не выдержишь, возьмешь и уйдешь.
– Чего не выдержу?
– Не знаю, Эли. Мало ли чего. Так случается всякий раз, когда у нас долгое время все хорошо, все ладится, и мы надеемся, что будем еще счастливее. Вот как сейчас. Похоже, ты думаешь, мы не заслуживаем счастья.
– С меня хватит, Мириам! Я отдам тому, в шляпе, новый костюм, ты не против? Чтобы он ходил по Вудентону, как все, ты не против?
– И Зуреф переедет?
– Мириам, я даже не знаю, примет ли он костюм! И зачем только ты заговорила о переезде!
– Эли, заговорила об этом не я. А все. Все этого хотят. Почему всем должно быть плохо из-за них. Эли, ведь и закон такой есть.
– Не рассказывай мне, что это за закон.
– Хорошо, миленький. Я принесу коробку.
– Я сам принесу. Где она?
– В подвале.
Поднявшись из подвала, он обнаружил, что на диване аккуратной стопкой сложены рубашка, галстук, ботинки, носки, нижнее белье, ремень и – старый серый фланелевый костюм. Жена, примостившаяся на краю дивана, смахивала на воздушный шар на привязи.
– Где зеленый костюм? – спросил он.
– Эли, это твой лучший костюм. Он тебе больше всего идет. Когда я думаю о тебе, Эли, я всегда представляю тебя в этом костюме.
– Достань его.
– Эли, это же «Брукс Бразерс». Он тебе очень нравится – ты сам говорил.
– Достань его.
– Но серый фланелевый гораздо практичнее.
– Достань его.
– Эли, ты всегда хватаешь через край. И в этом твоя беда. Ты ни в чем не знаешь меры. Вот так люди и губят себя.
– Я знаю меру, причем во всем. Вот в чем моя беда. Ты опять убрала костюм в шкаф?
Она кивнула, на глазах ее показались слезы.
– Но почему это должен быть именно твой костюм? И вправе ли ты брать такое решение на себя? Надо же и других спросить. – Больше не скрывая слез, она схватилась за живот. – Эли, у меня вот-вот начнутся роды. И это нам надо? – Она смахнула одежду на пол.
Эли извлек из шкафа зеленый костюм.
– Это не «Брукс Бразерс», а «Дж. Пресс», – сказал он, отвернув полу.
– Чтоб он подавился этим костюмом! – прорыдала Мириам.
Полчаса спустя коробка была запакована. Костюм, хоть он и обвязал коробку веревкой, отысканной в кухонном шкафчике, из нее вылезал. Закавыка была в том, что он слишком много туда напихал: и серый костюм, и зеленый костюм, а в придачу к батистовой рубашке еще и оксфордскую[2]. Так пусть у него будут два костюма! Пусть их будет три, четыре, лишь бы положить конец этому идиотизму! И шляпа – как же без нее! Г-споди, он чуть не забыл про шляпу. Перескакивая через две ступеньки, он взлетел наверх, стащил с верхней полки стенного шкафа шляпную коробку. Роняя на пол шляпы и оберточную бумагу, спустился вниз и там упаковал ту шляпу, в которой ходил сегодня. Затем посмотрел на жену – она распростерлась на полу перед камином. И в третий раз примерно за такое же количество минут сказала:
– Сейчас точно началось.
– Где?
– Прямо под его головкой – ощущение такое, как будто из живота выдавливают апельсин.
На этот раз он остановился и, вслушавшись в ее слова, был ошеломлен.
– Но тебе же еще две недели носить...
Он, Б-г весть почему, рассчитывал, что она проносит еще не какие-нибудь две недели, а все девять месяцев. И поэтому заподозрил: жена симулирует схватки, чтобы он забыл про костюм. И тут же осудил себя за такие мысли. Г-споди, что же с ним творится! С тех самых пор, как началась эта история с Зурефом, он ведет себя с ней, как последний мерзавец, – а ведь для нее сейчас самое тяжелое время за всю беременность. Он отдалился от нее, а вот поди ж ты, все равно уверен – так и надо: иначе он не совладал бы с соблазном послушать ее нехитрые доводы и не осложнять себе жизнь. Ни за что бы не совладал – вот почему он изо всех сил воевал с ней. Но сейчас при мысли о том, как сокращается ее матка, об их ребенке, его затопила любовь. Он, однако, решил не подавать виду. При таком позиционном преимуществе она – как знать – могла выманить у него обещание не принимать близко к сердцу дела школы на горке.
Упаковав вещи во второй раз за вечер, Эли отвез жену в Вудентонскую больницу. Родить она не родила, но пролежала там всю ночь, и сначала у нее из живота как будто выдавливали апельсин, потом кегельный шар, потом баскетбольный мяч. А Эли сидел в приемном покое под ослепляющим, прямо-таки африканским светом флуоресцентных ламп в двенадцать рядов и сочинял письмо Зурефу.
Дорогой мистер Зуреф,
вещи в этой коробке предназначены для джентльмена в шляпе. Что такое еще одна утрата в жизни, полной утрат? Но в жизни, не ведающей утрат, даже одна утрата – немыслима. Понимаете ли Вы, что я имею в виду? Я не какой-нибудь нацист и не смог бы лишить дома восемнадцать детей, которых, судя по всему, пугает и светлячок. Но если Вы хотите, чтобы у Вас был дом здесь, Вам следует принять наши предложения. Мир таков, каков он есть. Как сказали бы Вы: как есть, так оно и есть. Мы просим этого джентльмена одеться иначе – только и всего. Прилагаю два костюма, две рубашки, а также все, что понадобится сверх того, включая и новую шляпу. Когда ему понадобится заменить одежду, дайте мне знать.
Мы надеемся увидеть его в Вудентоне, равно как и надеемся на добрососедские отношения с Вудентонской ешивой.
Подписался, подсунул записку под оттопыривающуюся крышку коробки. Прошел к телефону в углу приемного покоя и набрал номер Теда Геллера.
– Алло.
– Шерли, это Эли.
– Эли, мы тебе всю ночь звонили. В окнах свет, а никто не отвечает. Мы подумали: уж не грабители ли.
– Мириам рожает.
– Дома? – сказала Шерли. – Ой, Эли, вот это блеск!
– Шерли, позови Теда, я хочу с ним поговорить.
Телефонная трубка трахнулась, чуть не оглушив его, об пол, послышались шаги, сопение, кашель, затем голос Теда:
– Мальчик или девочка?
– Пока ничего.
– Эли, ты сбил Шерли с панталыку. Она решила рожать нашего очередного дома.
– Отлично.
– Ничего лучше, чтобы сплотить семью, ты не мог придумать.
– Послушай, Тед, я договорился с Зурефом.
– Когда они уедут?
– Они не то чтобы уедут, Тедди. Но я договорился, и ты и знать не будешь, что они здесь.
– Этот тип одевается как за тысячу лет до наших дней, и я не буду знать? Приятель, о чем ты только думаешь?
– Он оденется иначе.
– Да, и как? В другие траурные одежки?
– Тед, Зуреф дал обещание. Когда он в следующий раз придет в город, он будет одет все равно как ты или я.
– Что? Эли, тут кто-то кого-то дурит.
Голос Эли взмыл.
– Раз он сказал, что переоденется, значит, переоденется.
– Эли, он так сказал? – спросил Тед.
– Сказал. – За эту выдумку он тут же поплатился головной болью.
– Эли, ну а вдруг он не переоденется? А вдруг? Может же такое быть, а, Эли? Вдруг это какая-то увертка или еще что?
– Нет, – заверил его Эли.
На другом конце провода помолчали.
– Послушай, Эли. – Тед наконец собрался с мыслями. – Ну, переменит он костюм. Так. Хорошо. Но они все равно останутся здесь, это же не переменится?
– Но ты-то об этом знать не будешь – вот в чем суть.
Тед – само терпение – сказал:
– Эли, разве мы тебя об этом просили? Когда мы облекли тебя доверием, об этом ли мы тебя просили? Сделать этого типа пижоном в наши планы, уж поверь, не входило. Мы считаем, что наша община им не подходит – только и всего. И дело, Эли, не во мне. Еврейские члены общины поручили мне, Арти и Гарри раскинуть мозгами, что тут можно предпринять. Мы поручили это дело тебе. И что из этого вышло?
Эли услышал, как он говорит:
– Что вышло, то и вышло.
– Эли, ты говоришь загадками.
– Моя жена рожает, – оборонялся Эли.
– Это я понимаю. Но постановление о зонировании нам на руку, верно? Мы до этого докопались, верно? Не соблюдаешь муниципальных постановлений, уезжай. Я что хочу сказать: если мне взбредет в голову держать на заднем дворе горных коз, никто мне этого не позволит.
– Не так все просто, Тед. Речь идет о людях…
– Людях? Эли, об этом уже говорено-переговорено. И добро б они были люди как люди, а то – религиозные изуверы. Одеваются, как Б-г знает что. А что мне страх как хочется узнать, так это что у них там творится. Меня, Эли, все больше одолевают сомнения, и я не боюсь это признать. По-моему, все это собачья чушь и надувательство. Парни вроде Гарри, они, знаешь, думают-думают, а признаться, что они надумали, – боятся. А я тебе скажу. Послушай, с этими воскресными школами тоже надо бы разобраться. По воскресеньям я вожу мою старшенькую аж в Скарсдейл учиться разным историям из Библии… и знаешь, что она оттуда принесла? Так вот, слушай: этот Авраам, ну там, в Библии, он собирался убить своего собственного сына, в жертву его принести. Так ее после этого стали мучить кошмары, вот оно как. И это называется вера? Сегодня такого типа упрятали бы под замок. Сейчас век науки. Я снимаю мерку с ноги рентгеновским аппаратом, вот оно как. Доказано, что эти старые байки – ерунда, и я не стану сидеть сложа руки и ждать, когда в моем палисаднике случится такое.
– Тедди, ничего такого в твоем палисаднике не случится. У страха глаза велики, никто твоего ребенка в жертву не принесет.
– Ты прав, Эли, еще как прав – я своего ребенка в жертву не принесу. Вот заведешь своих, тогда поймешь, что и как. А их школа – это убежище, они в ней прячутся от жизни. Кому что нужно – вот в чем суть. Они цепляются за свои предрассудки, и как ты думаешь, почему? Да потому, что прячутся от мира, не могут занять места в обществе. В таком окружении, Эли, нельзя воспитывать детей.
– Послушай, Тед, посмотри на это с другой точки зрения. Мы можем их обратить, – без особой убежденности сказал Эли.
– Это как же, в католиков, что ли? Эли, приятель, послушай, у нас здоровые добрососедские отношения, потому что здесь живут современно мыслящие евреи и протестанты. И мы на этом стоим, так или не так? Не будем дурить друг друга, я не Гарри. Сейчас у нас все тихо-мирно, по-людски. И погромов в Вудентоне не предвидится. Верно? А все почему – а потому, что у нас нет изуверов, нет чокнутых … – Эли скривился, сморгнул. – А есть люди, которые уважают друг друга и дают друг другу жить. Эли, здравый смысл, вот чем мы руководствуемся. Я за здравый смысл. За умеренность.
– Вот-вот, Тед. Я с тобой согласен, но здравый смысл он, скорее всего, подсказывает: пусть этот парень переоденется. И тогда, скорее всего…
– И такое тебе подсказывает здравый смысл? А мне, Эли, здравый смысл подсказывает: пусть они подыщут себе что-нибудь подходящее в другом месте. Нью-Йорк – самый большой город в мире, от нас до него какая-нибудь полусотня километров – чего б им туда не поехать?
– Тед, дай им шанс. Дай им урок здравого смысла.
– Эли, ты имеешь дело с изуверами. Где их здравый смысл? Они говорят на мертвом языке, где тут смысл? Носиться со своими страхами, всю жизнь плакаться «ой-ёй-ёй», это что – здравый смысл? Послушай, Эли, обо всем уже говорено-переговорено. Не знаю, знаешь ли ты, но я слыхал, что «Лайф» пришлет к нам корреспондента – хочет напечатать рассказ о ешиве. С фотографиями.
– Послушай, Тед, у тебя разыгралось воображение. Не думаю, чтобы «Лайфу» это было интересно.
– «Лайфу» это может быть и неинтересно, а мне очень даже интересно. И мы думали, что и тебе тоже.
– Интересно, – сказал Эли. – Очень даже интересно, но пусть он переменит костюм, Тед. И подождем, посмотрим.
– Они живут в средние века, Эли, это всё какие-то предрассудки, предписания…
– Давай только подождем, – молил Эли.
– Эли, каждый день…
– Еще один день, – сказал Эли. – Если он за этот день не переоденется…
– Что тогда?
– Тогда в понедельник я первым делом наложу судебный запрет. Вот так.
– Послушай, Эли… Я не один тут решаю. Дай я позвоню Гарри.
– Тедди, ты – их представитель. Мне сейчас не до того: Мириам рожает.
– Ладно, Эли, я хочу, чтобы все было честь честью. Но учти, только до завтра. Завтра – Судный день, Эли, я тебя предупредил.
– Слышу трубный глас. – Эли повесил трубку.
От голоса Тедди его трясло так, что зубы стучали. Не успел он выйти из телефонной будки, как к нему подошла сестра и сообщила, что миссис Пек до утра наверняка не разродится. А раз так, ему бы лучше пойти домой и отдохнуть: посмотреть на него, можно подумать, это он рожает. И, подмигнув ему, сестра удалилась.
Но Эли не пошел домой. Он вынес коробку с одеждой, положил ее в машину. Ночь стояла теплая, звездная, и он принялся объезжать улицы Вудентона, одну за другой. Но за длинными палисадниками перед домами горожан, кроме неприветливых, светящихся желто-оранжевым светом окон, нельзя было ничего различить. Звезды надраивали багажники на крышах фургонов, стоящих на подъездных дорожках. Он не спеша катил по городу – туда, сюда, в объезд. Не слышно было ничего, лишь шуршали шины на плавных поворотах.
Какой покой. Какой неслыханный покой. Когда еще дети могли так мирно спать в постельках? Родители, вопрошал себя Эли, были так сыты? Горячей воды сколько угодно? Никогда. Никогда – ни в Риме, ни в Греции. Никогда – даже за крепостными стенами – города не наслаждались таким благополучием! Чего ж удивительного, что они хотят сохранить все как есть. Ведь здесь как-никак покой, безопасность – разве не этого веками добивалась цивилизация? Вот и Тед Геллер при всей его дубоватости ничего другого не хочет. Ничего другого не хотели его отец и мать у себя в Бронксе, и дед и бабка в Польше, и родители деда и бабки в России или, скажем, в Австрии, или там куда бы или откуда бы они ни убежали. Да и Мириам тоже ничего другого не хочет. И вот и покой, и безопасность – все это их: семьи наконец могут жить в этом мире, даже еврейские семьи. А что, если после стольких веков общине без жестоковыйности или там толстокожести не защитить эту благодать? Что, если все бедствия евреев оттого, что они слишком часто шли на уступки? А поддаваться никак нельзя – это закон жизни… Так развивалась мысль Эли, а тем временем он миновал железнодорожную станцию, припарковался на темной автозаправке «Галф», вышел из машины и вынес коробку.
На горке в одном из окон мерцал свет. Что, интересно, поделывает Зуреф у себя в кабинете? Убивать детей он вряд ли убивает. Изучает никому не понятный язык? Блюдет обычаи, хотя никто не помнит, что они означают? Мучается муками, которыми перемучилось уже не счесть сколько замученных поколений? Тедди был прав: чего ради держаться всего этого? Как бы то ни было, если человек ничем не хочет поступиться, пусть не надеется выжить. Мир стоит на взаимных уступках. Что толку так терзаться из-за какого-то костюма? Эли даст ему последний шанс.
Поднявшись на горку, он остановился. Вокруг – ни души. Он пошел по лужайке, осторожно опуская ноги в траву, слушал, как чавкает дерн, когда ботинки вминают в него влагу. Огляделся по сторонам. Вокруг – ничего. Ничего! Обветшавший дом – и костюм.
На крыльце он юркнул за колонну. Ощущал: кто-то следит за ним. Но на него смотрели одни звезды. А у его ног, где-то вдали, сверкал огнями Вудентон. Он опустил коробку на ступеньку у парадной двери. Просунул руку под крышку – проверить, не выпало ли письмо. Нащупав письмо, засунул его поглубже в зеленый костюм – с зимы он еще помнил его на ощупь. Что бы ему догадаться добавить еще и лампочки. Он снова юркнул за колонну, и на этот раз на лужайке кто-то появился. Так Эли увидел его во второй раз. Он смотрел на Вудентон, еле заметно продвигаясь к деревьям. Правой рукой он бил себя в грудь. При каждом ударе из груди его исторгался стон. И какой стон. От такого стона волосы встают дыбом, сердца перестают биться, глаза льют слезы. Все это – притом разом – произошло с Эли – и если б только! Им завладело какое-то чувство, причем такой глубины, что для него не подыскивалось слов. С ним творилось что-то непостижимое. Он прислушался: слушать стон было не больно. А вот стонать так – больно или нет, гадал он. И сейчас же – услышать его, кроме звезд, было некому – попытался застонать. Да, больно. Но не от жужжания вроде того, как жужжит шмель, такое жужжание рождалось в глубине гортани, раздувало крылья носа. Боль причинял гул, уходивший вовнутрь. Он жалил и жалил изнутри, а стон от него становился еще пронзительнее. Оборачивался воплем, даже не воплем, а громкой, безумной песнью, завывал в колоннах, колыхал траву, длился и длился, пока странная фигура в шляпе не повернулась и не раскинула руки – в темноте она могла сойти за пугало.
Эли пустился бежать, и, когда добрался до машины, болела лишь шея – там, где по ней, когда он увиливал от рук бородача, хлестанула ветка.
Перевод с английского Ларисы Беспаловой
Окончание следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.