[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2008 СИВАН 5768 – 6(194)
ПОСЛЕСЛОВИЕ ГЕРОЯ: ГЕНРИХ ШТЕЙНБЕРГ О ПОДВИГЕ И ПОСТУПКЕ
Беседу ведет Светлана Бунина
Впервые я увидела его на вечере памяти Бродского в одном из московских клубов – и поразилась сходству с Бродским. «Прекрасная эпоха» оборачивалась ко мне лицом, заостренным решимостью и печалью. Смотрела, иронически прищурясь. И приближалась, сохраняя присущую ей сдержанность в жестах… Прошло несколько лет, уверивших меня в точности этого первого впечатления. Настолько, что сегодня почти недоумеваю: как же возможно предоставить слово – образу?
В долине гейзеров. 1979 год.
– Генрих Штейнберг. Говорящее имя, готовый прецедент для писателя. Родители назвали вас в честь Гейне – и запрограммировали особые отношения с поэзией. А как обнаружило себя призвание к «каменным горам»: геологии, вулканам?
– В моем детстве была замечательная книжка, еще дореволюционная: «Столетие открытий. XVI–XVII век». Ее герои – Васко да Гама, Магеллан, Писарро, Беринг – уходили из городов, ища неподсказанных ответов. И позже, в атмосфере конца 40-х – начала 50-х (а частью этой атмосферы была «еврейская проблема», заведомая невозможность поступить во многие вузы), я понял: нужно выбирать работу, дающую возможность ухода. От городов, начальства – всей этой предельно регламентированной жизни… Но корень был в огромном, не проходящем с годами любопытстве.
– Можно ли сказать, что научный эксперимент связан с экспериментом над самим собой? И прав ли Битов, писавший в повести «Путешествие к другу детства», что ваша жизнь – непрерывный эксперимент, «подвиг», ставящий вопрос о человеческих возможностях?
– Вулканология не совсем обычная наука в том отношении, что требует от исследователя хорошей спортивной формы. Она не создается в лаборатории. Наблюдая извержение, «входишь» в эксперимент, который ставит сама природа… Подобный эксперимент творится и над человеком. Просто мы не измеряем, как трансформируется наше состояние. Когда я на протяжении нескольких лет ежегодно бежал 100 и 3000 метров на время, сверяя результаты, то заметил, что в интервале от 20 до 45 лет явно меняется только один параметр: скорость.
– Чем в те годы жила ваша семья? Расскажите о своих родителях.
– Отец, Семен Исаакович, был довольно известным архитектором, руководил мастерской и входил в правление ленинградского Союза архитекторов. В 1937 году, почувствовав неладное, уехал на несколько месяцев на один из своих объектов в Сталино (нынешний Донецк). И чудом избежал ареста. С началом войны ушел на фронт добровольцем, а после ранения строил временные площадки для самолетов в блокадном Ленинграде. В 1946-м, когда создавался «Аэрофлот», отца вызвал Шикторов, начальник Ленинградского НКВД, знавший его с войны. Предложил сменить неудобную фамилию и, соответственно, документы. Отец отказался. Второй раз дамоклов меч навис над ним в конце 1952 года: тогда впервые произошло столкновение самолетов в зоне ленинградского аэропорта, а его строительством с 1946 года руководил отец. Виноваты были диспетчеры, но ответственность взял на себя начальник аэропорта Гриценко, заслуженный летчик. А несколько месяцев спустя появился фельетон об отце – один из тех, последствия которых известны. В те дни он перетряхивал любимую свою библиотеку и сжигал том за томом (одно время удавалось привозить из Риги, где тоже строился аэропорт, немало редких книг). Я помогал ему. Ясно помню двенадцатитомную «Историю еврейского народа» профессора Дубнова рижского издания начала 30-х годов – она плохо горела… Это была первая декада января 1953 года. Во второй в газетах замелькали статьи о врачах-убийцах. Но когда умер Сталин, всем сразу стало не до того…
– А ваша мама?
– Она была чертежницей, но после войны каждое лето работала в пионерлагере «Архитектор». Один из таких сезонов описан Битовым. А вот когда мы подросли, мама стала шить шляпки – и была известным в Ленинграде мастером. Так что в нашем доме легко можно было встретить звезд-балерин из Мариинки.
– Еще одна яркая фигура брат Александр. Он ведь тоже известный ученый – и тоже академик?
– В отличие от меня брат всегда был тихим, примерным мальчиком, с медалью закончил ту самую школу, из которой меня выгнали (меня, впрочем, изо всех школ выгоняли). Он замечательный специалист по физике горения и взрыва, а в 60-х с моей подачи занялся гейзерами. Вот уже лет десять, как он работает в США.
– Как началось общение с будущими поэтами? Я знаю, что с некоторыми из них вы познакомились еще в детстве.
– Первые дружбы завязались летом 1945 года в пионерлагере Союза архитекторов. Там были Рейн, Битов, Игорь Долиняк, Артур Чилингаров. С соседней дачи приходил Сережа Юрский… Мальчишеское уважение основывается на нехитрых личностных параметрах: крепость, выносливость, воля. И мой рейтинг был высоким: я хорошо играл в футбол. В юности был вратарем сборной Ленинграда, а затем меня взяли в дублирующий состав «Зенита». Ушел из большого футбола в двадцать один год, когда пришлось сделать выбор между спортом и учебой в институте… В воспоминаниях Жени Рейна есть любопытное признание: оказывается, первое представление о поэзии он почерпнул из библиотеки моего отца, обнаружив там Заболоцкого и Багрицкого. С Багрицкого начал и я, на одном дыхании прочтя «Думу про Опанаса».
– Как появился образ «улицы Пушкинской», который часто фигурирует в рассказах ваших друзей?
– Наша квартира в доме № 9 по улице Пушкинской была по тем временам уникальной. Три большие комнаты чуть ли не на Невском… Под окнами в скверике Пушкин работы Опекушина. Вот все у нас и собирались. Посиделки в общественных местах были нежелательны. Казалось бы, «оттепель», 1956 год, ХХ съезд. Но 1956 год – это венгерские события («Там красная кровь – на черный асфальт, / там русское “Стой!” – как немецкое “Хальт!”», строки Лиды Гладкой)… Откат пошел сразу же: помню, как из Технологического был исключен Рейн – за нешаблонную статью в институтской газете. Кажется, об импрессионистах – и уже этого оказалось достаточно.
– Кто в то время учился вместе с вами в Горном?
– Володя Британишский, Саша Городницкий, Леня Агеев, Олег Тарутин. Говорю о писателях, которые были приняты в СП в начале 60-х. Еще Эдик Кутырев, Глеб Горбовский, Саша Кушнер, Лена Кумпан – это все литобъединение при Горном институте, которое вел замечательный поэт и человек Глеб Семенов. Собственно говоря, в Ленинграде было три серьезных объединения. Еще университетское, в массе своей там были люди более ортодоксальные. Оттуда вышел Илья Фоняков. Но там же были и юный Лева Лившиц (Лосев), Леня Виноградов («Мы фанатики, мы фонетики, / не боимся мы кибернетики...» – слово-то еще было запрещено), Володя Уфлянд, Миша Еремин. И было крепкое литобъединение у Давида Дара в ДК «Трудовые резервы» – из его учеников заметных было двое: Глеб Горбовский и Витя Соснора. И конечно, трое из Технологического, вне объединений, они и держались втроем: Рейн, Найман и Бобышев. На Пушкинской бывали практически все «горняки», чаще всех Горбовский, который одно время жил по соседству, в доме № 2. И конечно, Рейн с друзьями.
– «Где слушали, хватив портвейна, / Рычанье алчущего Рейна / Свободной кисти мастера, / И Глеба пьяного куплеты / Самозабвенные поэты / Кричали хором до утра…» Это из стихотворения Городницкого, посвященного братьям Штейнбергам. А Бродский?
– Иосиф появился гораздо позже – сказались пять лет разницы. Он возник году в 1958–1959-м, в свои восемнадцать-девятнадцать, и с ним я познакомился как с приятелем Рейна. Так к нему и относился, ведь те, кого я перечислил, – Кушнер, Городницкий, Британишский, Горбовский, Агеев, Тарутин – уже многое успели сделать. А у Иосифа в конце 50-х если дюжина стихотворений набиралась, то хорошо. Он еще только начинал. «Еврейское кладбище», «Пилигримы»… Для меня он как поэт открылся году в 1961-м. А тогда было его скандальное выступление в ДК имени Горького. На Дне поэзии он вышел на сцену и ничтоже сумняшеся прочитал «Еврейское кладбище». И Глеб Семенов, который вел вечер и видел людей из горкома, искавших повод, чтобы всю эту лавочку поэтическую вообще прикрыть, – так вот, Семенов после первого же стихотворения деликатно его от сцены отстранил. А скандал, конечно, разгорелся.
– «Единственный пожизненный друг» – так называет вас Рейн. Легко ли быть другом поэтов? Знать гения в буднях? Мне памятен ваш рассказ про общение со Зверевым…
– Близко я с Толей общался, условно говоря, одну неделю – он у меня жил. Мой друг Миша Кулаков, замечательный художник, обосновавшийся теперь в Италии, однажды позвонил в восемь утра и попросил: «Генрих, забери к себе Зверева! Он ехал ко мне, но я в поезде познакомился с чудной девушкой…» Почему вспоминаю эти подробности – девушка, которая с кулаковского горизонта сразу исчезла, была художница Таня Сергеева, моя будущая жена. Привел я Зверева домой – и начал он у меня жить… Мы ходили по компаниям или просто общались, но, как бы то ни было, я Толю аккуратно привозил домой, укладывал. Он был любитель выпить. А утром, придя в себя, выходил к моей маме (я обычно уже убегал по делам – ведь это была лишь командировка, один из приездов с Камчатки), раскладывал последние рисунки, небольшие, графика на альбомных листах: «Анна Аркадьевна! За три рубля любой возьмите!» Она, конечно, деньги давала и ни одной картинки не брала… В тот приезд Кулаков, Зверев и Игорь Димент нарисовали три моих портрета… Иногда Толя бывал невыносим со своим режимом работа-водка, и мы с Кулаковым его нежно отсылали. Он был сдержанным человеком. Но всегда и везде оставался собой. Бывал резким. Не снисходил до того, чтобы приспосабливаться. Уже в Москве – наверное, зимой 1971/1972 года – поехали мы в гости к американцам. Зверев, Кулаков и я. Отношения с Америкой в то время были скверные. Помню, как смотрела на нас охрана. Как один из сотрудников посольства дал мне доклад комиссии Уоррена по убийству Кеннеди… Толя и там вел себя как везде. Никакой поправки на аудиторию он не делал.
С А. Городницким и Е. Рейном. 2005 год.
– Вот снова возник мотив пренебрежения контекстом. Первый раз в связи с молодым Бродским… Может быть, гений – тот, кто не делает поправки на ситуацию? Или, перефразируя одного из персонажей Андрея Тарковского, «каждый человек совсем не то, чем он является, в то время как гений – то, что он есть»?
– Да, совершенно верно.
– Как вы думаете, за что вас любили друзья-поэты? Интересовались ли они вашей научной работой?
– Думаю, как для меня (через их творчество), так и для них это была встреча со свободой. Я был далек от ситуации, в которой они вынуждены были находиться, и возникал пришельцем из какого-то вольного мира – Камчатка в этом отношении давала очень большую свободу. Там было не до политики партии и правительства. Там была жизнь… Город Петропавловск, полдюжины райцентров, связь скверная… А про работу они что-то знали, хотя бы из газет. Но в тонкости особенно не входили. За исключением, пожалуй, Иосифа. Он вообще был очень любознательным. И к тому же с ним мы всегда общались один на один, тут-то и начинался настоящий разговор. С ним – и еще с Андреем Битовым – советовался, когда мне «порекомендовали» вступить в партию (а требование это возникло после включения в группу космонавтов-исследователей). Иосиф сказал: «Эту проблему почти 400 лет назад решил твой тезка Генрих IV. И если Париж стоит мессы, то Луна, космос тоже чего-то стоят… И ты будешь первым евреем, которого поцелует Подгорный».
– Кого вам удалось взять в свои экспедиции?
– Глеб Горбовский два или три сезона у меня проработал в идеальных для поэта условиях. Много писал. И стихи про вулканы у него есть. Миша Мейлах приезжал – мы хотели под его именем провезти Иосифа, но не получилось. Была еще громкая поездка Горбовского с Битовым. Та самая, после которой Андрей «Путешествие к другу детства» написал… В 1963 году они прилетели в творческую командировку. Я квартиру получил в Петропавловске, в хрущевке, – что и стали мы в один из дней отмечать. А ближе к вечеру у них телевизионный эфир на местном канале (тогда записи не было – прямой эфир, следовательно). И Глеб был навеселе, но Андрей его в положенное время повез. Вечером поднимаюсь к соседям, включаем телевизор: Глеб сидит, голову рукой поддерживает, а она то и дело соскальзывает. Дальше – больше. Битов прочитал рассказик небольшой, подходит очередь Горбовского… Он слегка сплевывает через губу (потом говорил – табачную крошку), обещает стихи читать любимые. И начинает с мрачной выразительностью: «Прощай, немытая Россия…» Дочитать не удалось, эфир отключили. Выслали их в двадцать четыре часа обоих (Камчатка ведь была погранзоной). Но в Москве шум поднимать не стали. Все-таки Лермонтов поэт разрешенный… По понятным причинам Битов в повести, которая писалась в 1964–1965 годах, этот инцидент не упоминает.
Извержение вулкана Толбачик. 1975–1976 годы.
– А как же Кушнер, его вдохновенное «Камчатка, новый наш Кавказ…», вам посвященное? Он разве на Камчатке не бывал?
– Нет, Саши там не было. Он впечатлился какими-то моими рассказами и написал. Рейн, конечно, приезжал – не прямо у меня работал, но с моей подачи в другой партии. В 1957 году, когда его из института исключили и нужно было армии избежать. Причем, будучи рядовым членом экспедиции, он на место назначения не летел, а плыл из Владивостока. Отсюда в позднейшем стихотворении, мне посвященном, «пиво, которое пили в Японском море». Вместе мы там не плавали, он плыл один, но увидел за нас обоих…
– Металл рений, с которым вы работаете, назван в честь великой реки Рейн. Что это как не очередной символ взаимодействия науки и творчества?
– Да, он действительно назван в честь Рейна, потому что был открыт в 1926 году немцами, супругами Ноддак. Это один из самых «молодых» элементов периодической таблицы, если считать до урана (о трансурановых элементах, открытых в лабораторных условиях, мы сейчас не говорим). Месторождение, открытое нами на острове Итуруп, зарегистрировано в 2002 году, а нашли мы рений десятью годами раньше.
– Каковы перспективы его добычи? Что мешает разработке месторождения?
– Рений – очень редкий металл. Он используется для авиационных и ракетных двигателей, а также для производства высокооктанового топлива. С 2009 года в Европе будет введен новый экологический стандарт для автомобильных газов, и рений потребуется для фильтров. А вот новейшие данные: в апреле прошлого года американские ученые опубликовали в авторитетном журнале «Science» сообщение о создании сверхтвердого материала. С применением нанотехнологий, на основе все того же рения… Цена на рений растет фантастически. Когда я привез образцы минералов рения на конгресс в Германию, нам сначала не поверили – считалось, что рений вообще не может образовывать соединений (кларк у него 10–8; скажем проще: золота в мире добывается в год до двух тысяч тонн, платины – примерно полторы тысячи, рения – всего сорок тонн). И соединение-то азбучно простое: ReS2. Такие простые минералы даже не в XIX, а в XVIII веке по большей части были открыты! А тут вулкан, как гигантский горно-обогатительный комбинат, выдает такое чудо. На обложке номера «Nature» со статьей об итурупской находке так и написано: «Mysterious mineralization». И дымящийся вулкан… Обычно рений получают как побочный элемент, по десятым грамма на тонну. Здесь же содержание от грамма до восьми, но не в руде, а в газе, который идет своим ходом – остается подставить трубу… Наши предприниматели после истории с «ЮКОСом» рассуждают так: «Чем выгоднее и прибыльнее предприятие – тем больше шансов, что государство приберет его к рукам». И их можно понять. А что в итоге? Есть уникальное месторождение, есть запатентованные технологии, цены на мировом рынке за два года выросли в пять раз. И спрос высочайший, и прибыли очевидные – зарубежные инвесторы рвутся. А отечественные «думают»…
– Еще один ваш проект – остров искусственных гейзеров в пойме Москвы-реки. Это осуществимо?
– Сейчас проект проходит утверждение. Идея такова: создать на острове в Нагатинской пойме парк с искусственными гейзерами и термальными источниками. Место отдыха и познавательный аттракцион. Моими соавторами выступают брат Александр Штейнберг, академик РАН Александр Мержанов и замечательный архитектор Александр Великанов.
– Читателям будет интересно узнать о вашем давнем замысле: экспедиции на гору Синай.
– Эта идея родилась из простого знания Торы. И в Исходе (Шмот), и во Второзаконии (Дварим) обращение Б-га к Своему народу с вершины горы Синай сопровождается явлениями, характерными для извержения: «Гора же Синай вся дымилась оттого, что Г-сподь сошел на нее в огне; и восходил от нее дым, как дым из печи, и вся гора сильно колебалась; и звук трубный становился все сильнее и сильнее».
– Что издает трубный звук?
– Газы, истекающие с высокой скоростью.
– Это единственное извержение, описанное в Торе?
– Не могу утверждать, но, скорее всего, вулканы имеют отношение к гибели Содома и Гоморры. Мы знаем другие извержения этого периода: вулкан Стромболи в Италии непрерывно извергается с XV века до новой эры. В XVI веке до новой эры произошло мощное извержение вулкана Санторин, с которым связывают гибель минойской цивилизации. Поэтому важно узнать, совпадают ли свидетельства Торы с научными описаниями (сейчас можно очень точно датировать извержения радиоуглеродным методом). Сколько лет вулкану на Синае? Какова сейсмическая активность окрестных территорий? И еще: возможно, извергался не Синай, а ближайший к нему вулкан этой группы. Все это необходимо выяснить – и, похоже, такая экспедиция, которая и стоит-то недорого (все уложилось бы в 150 тысяч долларов), обречена на успех. Надеюсь, для ее осуществления нам удастся найти спонсоров…
Извержение Ключевского вулкана. 1986 год.
– Вы не боитесь проверять откровение? Или это еще один из «подвигов Генриха»?
– Лишь один из научных проектов. Тот самый случай большого любопытства… Вообще говоря, подвиг чаще всего результат чьей-то ошибки, головотяпства или бездеятельности. В нормальной жизни не должно быть места подвигам. Это риск и даже, возможно, гибель.
– Тогда вернемся к вашему образу в повести Битова. Он написан приязненно и вместе с тем весьма иронично. Рассуждая в категориях подвига и поступка, Битов – похоже, не вполне осознанно – по существу приходит к дилемме «героизм и подвижничество» (Сергей Булгаков), известной еще по сборнику «Вехи». Вам есть что возразить другу-писателю?
– Возражать нечего, можно порассуждать. Подвиг – это решительный поступок в экстремальных условиях. Героизм предполагает подвиг, хотя в советское время возникло выражение «трудовой героизм» – ежедневный, день ото дня, труд на износ. Этой формулой, видимо, предполагалось заменить то, что Булгаков называл подвижничеством… Интеллигенция моего поколения была атеистически безграмотна – и на фоне постоянного страха, который ее сопровождал, героизмом становилась элементарная независимость. И здесь я тоже благодарен вулканам. Спускаться в кратер страшно. Но лишь до принятия решения (а принимается оно исходя из соотношения возможного результата и очевидного риска). Когда же решение есть и ты ему следуешь, для страха не остается места.
– Это близко словам Бродского о разрыве с навязанной государством системой ценностей. Мысль примерно следующая: когда только начинаешь уходить с орбиты, страшно; но когда отрыв осуществлен, страх уходит. Может быть, гений и герой не так уж непроницаемы друг для друга?
– Об этом говорит и сам Битов. В финале повести есть пассаж на тему «не слишком ли параллельно провел я эти две линии? На самом деле не такие уж сильные люди герои и не так обыденны те, кто их окружает».
– Однажды вы поддержали меня словами: «У каждого в жизни бывает свой тридцать седьмой год». Можете рассказать о вашем?
– Мой тридцать седьмой год пришелся на мое тридцатисемилетие, 1972 год. Как это обыкновенно и случалось, «по сигналу» из института я попал в поле зрения УВД. Раскрутилось уголовное дело, связанное с закупкой бензина для ходовых испытаний лунохода в 1969 году. Тогда, чтобы работы не были сорваны, пришлось купить «левый» бензин. Одновременно со следствием началось партийное дело, в котором фигурировало знакомство с Бродским, Некрасовым, Ростроповичем. Я видел служебное письмо, где об этом говорилось. В итоге – исключение из партии, увольнение и четыре года работы в котельной. В том же 1972 году ушла жена. Это было черное время. Но я даже научился извлекать пользу из вынужденной свободы. Например, можно было получать зарубежную корреспонденцию на домашний адрес и публиковать работы за рубежом – то, что не позволено Штейнбергу-ученому, не запрещено электрику Штейнбергу. Мой образ тех лет отразился в стихотворении Евгения Рейна «Никодим», опубликованном в «Метрополе».
– «Теперь он счастлив. Так покоен он. / Он присмотрелся к жизни и увидел, / Что светский раут, как и стадион, / Как и наука, – суеты обитель, / Набитая удельной пустотой, / Он перестал вздыматься над толпой…» Замечательные стихи. Вы думали об отъезде?
– Еще не успел получить письмо с предложением от американских коллег, а меня уже вызвали в КГБ и предупредили, что так просто не отпустят. В этой ситуации отъезд виделся наихудшим из вариантов. Было понятно, какие последствия ожидают моих близких – в первую очередь брата, который тоже занимался наукой.
– То есть во все времена есть нечто более необходимое, чем героизм?
– Конечно, и проступает именно это нечто. Когда умер Иосиф, я прилетел на похороны, а вот на сорок дней уже не смог. Что-то отвлекло: дела, работа с МЧС. И сейчас думаю: почему же я там не был… Что такого важного могло происходить? И ничего не могу вспомнить.
Мысль об этом разговоре возникла у меня летом 2005 года, во время приезда в Москву авторитетного, теперь – увы! – зарубежного, культуролога. В небольшом зале, полном желающих осмыслить свое существование, он задал провокационный вопрос: «С кем бы вы хотели встретиться в реальности? С гением или с героем?» Результат голосования поразил меня: весь зал желал встретиться с гением. «Это радует, – заметил выступавший, очевидно имея в виду изменение некоторых параметров сознания соотечественников. – Герой – фигура социальная и воплощает собой некие обязательства перед социумом. В то время как гений – непредсказуемая формула истинной свободы». И тогда я задумалась о том, что мы – поверх разного рода допущений – знаем о гениальности? Что дает поверхностный всеобщий интерес воплощенной единичности, ежедневно касающейся небытия? Кто из нас принял бы ее во всей полноте, задержал здесь? С другой стороны, часто ли мы встречаем героев? Людей, протягивающих руку? И вспомнила Генриха.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.