[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2008 СИВАН 5768 – 6(194)
ЗЮНЯ ИЗ ОДЕССЫ
Григорий Канович
Мы познакомились с ним случайно. Каждое утро он выныривал из темного подъезда старого дома с облупившимися стенами в загаженный собаками скверик, выходивший с безалаберной и шумной улицы имени героя Варшавского гетто Мордехая Анилевича, где он, старик, жил, на более тихую и просторную улицу другого легендарного еврейского героя – Бар-Кохбы, садился на выщербленную деревянную скамейку под благообразным тенистым платаном и принимался тонкой, обломанной веточкой отпугивать от заскорузлого, смахивающего на древний пергамент лица настырных мух, которые своими до неприличия дерзкими приставаниями не давали ему покоя. Веточка была сухонькая, старенькая, как и сам жилец дома с облупленными стенами; на ней, как и на нем, едва держалось несколько жухлых и жалких листиков, – подуй ветерок покрепче, и они облетят.
Когда докучавшие ему мухи улетали к соседнему мусорному баку, чтобы полакомиться каким-нибудь зловонным деликатесом, старик ненадолго засыпал. Может, это только со стороны казалось, что он дремлет, а может, он просто прикрывал свои утомленные глаза – пускай, мол, хоть они в конце его ухабистого земного пути немного отдохнут, смотри не смотри, ничего нового в его патриаршем возрасте на белом свете уже не увидишь.
Иногда старик надвигал на маленькие, как морские ракушки, уши соломенную шляпу, запахивал потертую куртку, вставал с деревянного трона и, подстегивая себя неразлучной веточкой, прохаживался в допотопных, советского производства, сандалиях, привезенных на Ближний Восток из бывшего Советского Союза, от улицы Мордехая Анилевича до улицы Бар-Кохбы и обратно.
По правде говоря, в первый раз, когда я его увидел, собирался по обыкновению пройти мимо съежившегося незнакомца, как проходят мимо одиноких и захиревших деревьев, тоскующих по своей далекой и славной молодости, по тем временам, когда они тянулись к синему небу, чтобы своей буйной праздничной зеленью порадовать Г-спода Б-га, не мороча Ему голову своими жалобами на недуги, утраты и обиды, но что-то меня вдруг остановило – взгляд мой зацепился за веточку с жухлыми листиками, которой старик, когда вставал и совершал вокруг платана короткие прогулки, погонял, словно хлыстом, свои худые, в широких белых панталонах, ноги, упорно отказывавшиеся отрываться от земли, словно они были вмурованы в раскаленный асфальт.
– Простите, – вдруг обратился он ко мне, – вы говорите по-русски?
– Да.
– У нас в Одессе, скажу вам по секрету, все говорили по-русски... даже греки, – сказал он с приветливой, чуть озорной улыбкой, которая была моложе его на уйму лет, и обмахнулся своей веточкой, как японским веером. – А тут... в Израи́ле не с кем и поговорить. Все суетятся, спешат, бегут... – Слово «Израиль» он произнес с ударением на предпоследнем слоге и еще раз задорно улыбнулся. – Извините, я вас, наверно, задерживаю?
– Нет, нет, – солгал я, чтобы его не обидеть.
– Каждый день с девяти утра до двенадцати и с четырех до семи я сижу вон на той скамейке под платаном. Надеюсь, вы отсюда видите ее?
– Вижу.
– Это мое постоянное место в Израи́ле. Так вот, сижу и терпеливо жду, авось кто-нибудь из прохожих присядет рядом. Жена моя Люся говорит, что, когда я умру, а умру я, по-видимому, скоро, эту скамейку назовут моим именем – скамейка имени Зюни из Одессы... По паспорту я, как вы понимаете, Зиновий, но меня все всегда почему-то звали ласкательно – Зюней... Так будем же знакомы.
– Очень приятно, – ответил я и тоже назвал свое имя, чувствуя, как в моем сердце затеплилась симпатия к этому сгорбленному, антикварному старику. Я вдруг поймал себя на мысли, что теперь наше знакомство с ним вряд ли оборвется и будет наверняка иметь какое-то еще неясное для меня, скорее всего, мимолетное продолжение. – Разве, многоуважаемый Зюня, за целый день никто к вам так-таки и не присаживается? Разве все проходят мимо?
Зюня прищурился, посмотрел на меня насмешливо-игривым взглядом и сквозь частокол вставных зубов с ехидной ленцой процедил:
– Почему вы так думаете? Я же не тифозный. Присаживаются. Но как назло всякий раз не те....
– Что, прошу прощения, значит «не те»?.. Не вашего возраста?
– Не те, кто говорит по-русски... Больше всего местные люди... Старухи с полными авоськами фруктов и овощей, чтобы перевести дух, молодые женщины с детишками в колясках или с пушистыми, вроде бы китайскими собачками на коленях. Бывает, конечно, что кто-нибудь возьмет да и спросит о чем-то по-ихнему, поздоровается, бросит «бокер тов», а я, скажу вам по секрету, на иврите ни бэ ни мэ... только улыбаюсь, как последний олух. Ведь улыбку и слезы все и без всякого перевода понимают. Правильно я говорю?
– Правильно. Все понимают, – сказал я, удивляясь его говорливости и желанию как можно дольше поддержать негаданно завязавшуюся беседу.
– Скажу вам по секрету, я тут уже восьмой год живу, а кроме «бокер тов» только «беседер» и «ма нишма» знаю. Маловато для одессита, который любит всласть почесать языком. Бывает, конечно, что и наши, говорящие по-русски, присядут. Курят одну сигарету за другой, жвачку жуют, лузгают семечки и матерятся наперегонки. Если бы вы только знали, как они матерятся... В пять, а то и в шесть этажей. Похлеще, чем в Одессе, а ведь она на весь мир своими крепкими выражениями славится. Вонь от мата коромыслом стоит. Вы, наверно, не поверите, но я никогда в жизни не матерился, хотя полвека не в пансионе для благородных девиц, а на стройках работал, где без мата как без кирпичей или цемента ну никак не обойтись... Никогда я свой рот матерщиной не поганил. Даже когда мне очень хотелось... А вы, я сужу, извините, по вашему внешнему виду, тоже, по-моему, не материтесь....
– Каюсь, порой приходится...
Моя откровенность, видно, пришлась ему по душе, и он, смешно путаясь в своих нелепых панталонах, попытался ускорить шаг, чтобы если уж не поравняться со мной, то хотя бы слишком от меня не отстать.
– Маленькая просьба. Если вы можете, не мчитесь от меня во весь опор далеко вперед, это, не про вас да будет сказано, я уже рвусь к финишу, а вам еще рановато. И говорите, пожалуйста, громче... Со слухом у меня проблемы с самого детства. Боюсь, что когда наш всемилостивейший Г-сподь Б-г призовет меня к Себе, я не услышу Его голос. Моя дочь Диана обещала купить мне слуховой аппарат... В Одессе, скажу вам по секрету, кроме моря все можно купить.
– Ну, раз обещала, то обязательно купит. И вообще надо верить, что Б-г вас к Себе позовет нескоро, – искренне утешил я его, попутно узнав, что его дочь Диана проживает в Одессе.
– Нескоро, – хмыкнул он и снова одарил меня игриво-насмешливым взглядом. – Какой хозяин, скажите на милость, любит, когда у него засиживаются в гостях? А я уже, спасибо нашему Главному Хозяину, засиделся под небом... Пора честь знать и откланяться....
Его было интересно слушать, но на такую долгую беседу с незнакомым человеком я, право слово, не рассчитывал, у меня были неотложные дела в городе, и я уже готовился по-дружески с ним попрощаться до следующего раза. Но Зюня уловил мою нетерпеливость и великодушно произнес:
– Очень рад был с вами познакомиться, – он помолчал, пожевал свои иссохшие губы и добавил: – Но, если позволите, как испокон веков повелось у нашего брата-еврея, еще один малюсенький вопросик вдогонку. Можно?
– Да, – удостоил я его своим не очень вдохновляющим согласием.
– Вы в шахматы играете?
– В юности играл... Сейчас некогда. Работа, работа, работа...
– Жаль... У нас в Одессе все евреи в шахматы играли. Даже знаменитый пианист Эмиль Гилельс. Говорят, что Эмиль играл хуже, чем на рояле, но играл и даже выигрывал. Мир не перевернулся бы, если бы мы с вами сели на скамеечку под платаном и одну-другую партишку сыграли бы. Вспомните молодость, и, как Ботвинник или Капабланка, двиньте пешку с клеточки е-2 на клетку е-4, а дальше все само собой пойдет. На всякий случай я бронирую за вами белый цвет...
И Зиновий, когда-то игравший, видно, не хуже, чем знаменитый Эмиль Гилельс, улыбнулся своей обезоруживающей, не по летам задиристой улыбкой.
– Спасибо за бронь и до свидания, – сказал я, не прельстившись забронированным первым ходом белыми.
Старик долго провожал меня взглядом, как будто он стоял на перроне, а я догонял уходящий поезд.
– До свидания, – промолвил он и помахал мне своей мухобойкой-веточкой.
Долгое время наши пути с Зюней не пересекались. Когда я проходил мимо скамейки, то она либо пустовала, либо была оккупирована незнакомыми людьми, и я уже почти не сомневался, что с ним случилось что-то неотвратимое. Мне не хотелось думать о самом печальном варианте, но в голову упрямо лезли только мысли о смерти, о том, что старик и без слухового аппарата, обещанного дочерью Дианой, все-таки услышал призыв Г-спода, нашего Главного Хозяина, и, вдоволь погостивши на этой грешной земле, откланялся. Я корил себя за то, что не осведомился, в какой квартире и с кем кроме жены Люси, намеревавшейся присвоить его имя скамейке в сквере, он живет, есть ли у него в Израиле дети, внуки, родственники. Не может быть, чтобы никого не было. Неужели старики приехали доживать свой век в стране, в которой у них нет ни одной родной души и им не на кого опереться?
Если Зюня жив, решил я, то обязательно сыграю с ним в шахматы. Белыми ли, черными ли – не имеет значения.
Был бы только жив!
Как же я обрадовался, когда через неделю еще издали увидел его под платаном в прежней позе, в той же экипировке – надвинутая на уши соломенная шляпа, тяжелые сандалии на босу ногу, полотняные панталоны. Единственным для меня сюрпризом была только шахматная доска, которая вместе с ним грелась на солнце. На ее разрисованной поверхности красовались два вздыбившихся друг против друга коня – белый и черный, чуть ниже на кромке была выгравирована дарственная надпись «Зиновию Каплану в день его шестидесятилетия от коллектива третьего Одесского стройуправления» и год «1984».
– Вы, как я вижу, уже приготовились к бою, – после обмена короткими приветствиями сказал я.
– Я всегда к бою готов... Всегда!.. Нашелся бы только противник, которому можно дать мат. Чего греха таить, иногда прихватываю с собой доску. А вдруг среди прохожих найдется какой-нибудь желающий, партнер. Но до сих пор я никакого соперника так и не дождался. Говорят, морская набережная игроками кишмя кишит. И специальные столики сколочены. Но к морю я уже не ходок. От ходьбы в горку сразу же задыхаюсь. Вас Сам Б-г послал. Может, вы согласитесь, и мы с вами скрестим шпаги...
– А доска у вас красивая, – промолвил я уклончиво, продолжая стоять под платаном.
– Приятно слышать. Скажу вам по секрету, все, что я нажил, я оставил дочери – квартиру на Матросском спуске, машину «Жигули», дачу в Ланжероне, свои награды – медали «За оборону Одессы» и «За доблестный труд», а эту доску и любовь привез сюда.
– Любовь?
– Меня удивляет ваше удивление. Вы, наверно, ни разу не были в Одессе. Этот город нельзя не любить. Какой-то босяк-остроумец сказал, что Одессу даже покойники любят.
– Ух, ты! Лихо сказано!
– Жалко, что я не сплю по ночам, даже таблетки не помогают, а то ходил бы и ходил бы во сне по Одессе до самого рассвета. По Дерибасовской, по Ришельевской, по Привозу... – Зюня открыл доску и стал торопливо расставлять фигуры: – Ну что? Начнем, пожалуй, как пел покойный Лемешев. Ваш ход!
Он так меня упрашивал, что отказаться я не мог. Ничего со мной не станет, подумал я, если из благотворительных соображений я сыграю с ним «партишку». Мы же под этим платаном не за почетное звание чемпиона мира поборемся.
Проще всего было бы сделать несколько ходов, зевнуть фигуру и сдаться. Но такая быстрая и умышленная капитуляция никак не устроила бы Зюню, он, видно, жаждал честной борьбы и достойного сопротивления. Для такой упорной борьбы в моем скудном шахматном распоряжении не было необходимых средств – ни домашних заготовок с неожиданными и смелыми жертвами, ни хитроумных комбинаций, я понятия не имел о дебютах и эндшпилях, о защитах Нимцовича и Каро-Канн, о ферзевом гамбите, я вообще давно к шахматам не притрагивался, и мне, в сущности, было абсолютно все равно, выиграю я у своего противника из Одессы или с треском продую. Единственное, в чем я и впрямь был заинтересован, так это в том, чтобы приободрить, душевно поддержать одинокого человека, волей судьбы заброшенного вместе с Люсей в конце его долгой и нелегкой жизни в заштатный приморский город Израиля, так не похожий на родную Одессу. Я вдруг представил себе, что передо мной на скамейке сидит не Зюня из Одессы в своих допотопных, еще советского производства, сандалиях и в широких, как паруса, панталонах, а мой отец, который никогда не только в шахматы, но даже в простонародные шашки не играл, знать не знал знаменитого пианиста Эмиля Гилельса, не строил высотные дома, не отдыхал на своей даче в Ланжероне, не получал от швейной артели «Ромашка» или городского комбината бытового обслуживания именных подарков к своему шестидесятилетию, а день-деньской корпел за своим преданным трофейным «Зингером», и меня с ног до головы окатило зябкой волной не то стыда, не то жалости, а может, тем и другим чувством вместе. Каково же было бы моему отцу, будь он на месте этого Зюни, у которого дочь Диана и сын оказались с ним на совершенно разных континентах – на Украйне и в Америке, а сам он, их любимый родитель, их заступник и защитник, – на Земле обетованной?
– Сыграем, Зюня, – сказал я с какой-то поспешностью, стараясь избавиться от внезапно нахлынувших сравнений. – Но только с одним условием: без реванша. Времени у меня в обрез. Кто проигрывает, тот выбывает. Договорились?
– Ладно, – неохотно согласился Зюня. Он медленно, по-профессорски достал бархатный футляр с очками, протер их чистым носовым платком, напялил на переносицу и бережно, с тоскливой лаской поправил фигуры, словно они были не из покрытого лаком дерева, а живыми, трепетными существами.
Партия развивалась мирно. Я долго задумывался над каждым ходом, чтобы не ударить лицом в грязь, а Зюня блицевал.
– За вами не угонишься, – заметил
я с некоторой изумленной завистью.
– Привычка. Когда-то, лет пятьдесят тому назад, скажу вам по секрету, я был перспективным кандидатом в мастера спорта. В сеансе одновременной игры на двадцати досках я единственный из участников, а состав подобрался на славу, сделал с самым неповторимым кудесником Михаилом Талем ничью.
– О-о-о!
– А вы не окайте! Когда-то я был мужчиной что надо... Умел и дело делать, и выпить, и лезгинку сплясать....
– Вы и сейчас мужчина.
– Не льстите, сударь. Мужчина во мне уже давно умер. Шах!
Я прикрыл короля конем.
– А я вас недели две не встречал.
– Жена болела. Очень Люся болела... У нее что-то с легкими. Я уже хотел подкрепление вызывать – звонить в Одессу Диане. И сыну моему Эдику решил в Чикаго сигнал бедствия послать, чтобы немедленно прилетел. Диана, может быть, тут же примчалась бы, а за Эдика я не ручаюсь – у него там, скажу вам по секрету, большущая клиентура – дай Б-г такую каждому еврею. За два дня до болезни мамы Эдик позвонил по телефону и сказал, что на прошлой неделе вырвал у вице-мэра Чикаго гнилой зуб мудрости. Г-споди, Г-споди, до какого же счастья мы, евреи, дожили – наш парень у вице-мэра зубы рвет, а тот ему за это еще пачками зелененьких платит! Кто бы мог подумать об этом в Одессе? Это даже самому Леониду Утесову в голову не пришло бы. Правда?
– Чистая правда – не пришло бы.
Зюня неожиданно оборвал рассказ и стал что-то лихорадочно искать под скамейкой.
– Заболтался и нечаянно рукавом смахнул с доски офицера, – сказал он. – А офицер, скажу вам по секрету, слишком большая фора.
Ни о чем секретном Зюня не сообщал, но зачастую вставлял в предложение для большей, что ли, доверительности и красочности это неуместное, укоренившееся в его лексиконе присловье.
– Не беспокойтесь. Я подниму вашего слона, – успокоил я его, нагнулся и водворил на место оброненную фигуру.
– Спасибо. Трудновато стало мне, старику, землице кланяться – нагнусь, а разогнуться не могу. – Он сделал длинную рокировку и продолжал: – Так о чем же мы с вами толковали? Ах, да! О моих потомках... Плохо, конечно, когда потомки не успевают к похоронам родителей. Но что поделаешь? Ведь, если хорошенько подумать, таков закон природы: детям жить, а нам, старикам, помирать... – Он вздохнул, отправил сползшие на конец носа очки в роговой оправе на прежнюю высотку, взял белого пехотинца противника и повертел в своей большой, с набухшими венами руке. – Сейчас я у вас, милейший, пешечку съем. С лишней пешкой к победе шагать веселей, как говаривал директор шахматного клуба, мой первый учитель Евсей Исаакович Зельдин.
– Ешьте, ешьте. Пусть вам будет на здоровье, – сказал я, надеясь, что это начало Сталинграда и что через пять-десять ходов я буду наголову разбит.
– Если хотите, можете взять свой ход обратно. Вам я разрешаю.
Зюня оживился, глаза его засияли. Видно было, что он испытывает удовольствие от собственного многословия, от своей доброты и великодушия. Зюня, согбенный, невзрачный Зюня в нелепых штанах и доисторических сандалиях весь светился изнутри, и этот свет озарял и меня, сливался с лучами расточительного израильского солнца, с зеленым, прохладным свечением листьев векового платана, колеблемых легким и благодатным ветерком.
До миттельшпиля было еще далеко, но я уже лишился второго пехотинца. Зюня глубоко задумывался над каждым ходом, готовя мне очередную западню. То и дело склоняясь над доской, он пристально разглядывал нестройные порядки моего войска и бормотал себе под нос избитую песенку про Костю-моряка, который привозил в порт шаланды, полные кефали, и при появлении которого в пивной в почтительном порыве вставали все биндюжники Одессы.
Пока Зюня погружался в свои раздумья, я старался отвлечься от игры и задать ему какой-нибудь нешахматный вопрос – чаще всего о его детях.
– Диана и Эдик к вам в Израиль часто приезжают?
– Реже, чем эта... забыл ее фамилию... чернокожая советница Буша, – отвечал он, не отрывая взгляда от доски и борясь со сползающими на кончик носа очками.
– Кондолиза Райс.
– Так точно.
– Им Израиль нравится?
– Нравится... Очень нравится. Но оба они не хотят жить ни с арабами, ни с евреями. Диана, та замужем за украинцем Петро Луценко. Он у нее заведующий кафедрой в Одесском сельхозинституте. А Эдик говорит, что тут слишком много Моисеев.
– Слишком много Моисеев? Каких Моисеев?
– Чуть позже отвечу, а пока вы, милостивый государь, попали под связку и потеряете, по-моему, качество. А без качества, как поется в известной песне, жизнь плохая, не годится никуда...
– Пора, видно, вывешивать белый флаг. Не подобает мне с такими мастерами тягаться.
– Нет, нет, – перебил меня Зюня. – Полугаевский у Портиша выигрывал и без качества, – решительно остудил он мою пораженческую решимость и, чтобы еще больше привязать к скамейке, вернулся к ответу на мой вопрос.
– Мой Эдик говорит, что в нашем государстве каждый встречный и поперечный – Моисей, потому, что он и только он точно и безошибочно знает, по какому пути Израи́лю следует идти... А что же в итоге получается?
– Что же? – подыграл я ему
– А получается, говорит мой умненький Эдик, вот что: каждый Моисей изо всех сил тянет в свою сторону, и в результате сторон, куда надо бы Израи́лю идти, хоть отбавляй, а пути как до сих пор не было, так его и нет.
– Что и говорить, к зубному кабинету верный путь намного легче найти, – сказал я не без подковырки и, чтобы как-то сгладить свою дерзость, спросил:
– А ваша Диана с братом согласна?
– Она не согласна. Будь она согласна, разве Луценки купили бы в Израи́ле квартиру.
– Квартиру? – выпучил я на него глаза.
– Ту, где мы живем... Эдик похвалил покупку. Вовремя, говорит, надумали, на случай вынужденного отступления с «ридной неньки» Украины. Мол, мало ли чего там может произойти. Квартира хорошая, три комнаты, кухня, балкон, а главное – скамейка рядом, платан, русский магазин «Наташа» с пивом «Балтика» и со свиными сосисками. Пиво мне нельзя, а свинину, скажу вам по секрету, я обожаю... Пока мы живы, будем квартиру Дианы сторожить.
Больше его расспрашивать было неудобно, я и так превысил свой лимит любопытства, но Зюня словно почувствовал, что у меня еще один вопрос повис на губах, и продолжил:
– В Иерусалиме в университете на медицинском наша внученька Лора, младшая дочка Дианы учится. Тут ее имя переделали на Лиору. Иногда она к нам на субботу и на праздники приезжает. Тогда мы сторожим квартиру втроем. Эдик прав. Ведь уже сейчас в Киеве, скажу вам по секрету, погромщикам памятники ставят, а в другом украинском городе, я забыл, в каком именно, грозятся всех жидов в Днепре утопить. Если в Одессе с евреями станет худо, Диана и Петро переберутся сюда – она с компьютерами на «ты», он – крупный специалист по растениям и фруктам. Чего-чего, а растений и фруктов в Израи́ле – завались, к тому же оба шпарят по-английски, хоть и родились не в Лондоне, а на Канатной улице... Словом, не пропадут.
Зюня сам не заметил, как мало-помалу втянулся в разговор. Выиграв кроме двух пехотинцев еще и качество – ладью за слона, он вдруг, против ожидания, сник и потерял к партии прежний интерес – то ли устал, разморился на солнце, то ли разочаровался в моих способностях дать ему достойный отпор. Он стал меньше задумываться над ходами и в конце концов, имея явное позиционное и материальное преимущество, предложил мне ничью, которую я из уважения к его прошлому высокому рейтингу не принял.
– С какой стати вы предлагаете мне ничью, когда у вас выигрышное положение.
– К вашему сведению, у меня, дорогой мой товарищ, уже все положения проигрышные. Жалко, что, как говорил мой учитель Евсей Исаакович Зельдин, с малхемовесом нельзя сыграть вничью. Ботвинник ему проиграл, Бронштейн... Таль... Скоро и кандидат в мастера Зюня Каплан ему проиграет...
– С кем, вы сказали, нельзя сделать ничью?
– На идише «малхемовес» означает «ангел смерти». Каждый с удовольствием предложил бы ему ничью. Но он ни с кем на ничью не играет. Знаете что, давайте отложим нашу партию на другой день. Вы ведь и завтра пройдете мимо моей скамейки и послезавтра, и послепослезавтра, а мне делать нечего, за это время я успею еще раз внимательно проанализировать и оценить свою и вашу позиции и спокойно буду вас ждать на свежем воздухе.
– Пройти-то, наверно, пройду. Но я не могу вам обещать, что у меня будет время для доигрывания, – сказал я.
– Если будет, то обязательно доиграем, – настаивал Зюня. – Обязательно. Несмотря на мои очень уж неприличные годы, память у меня, скажу вам по секрету, хорошая. Я все восстановлю без всякого обмана, ничего не прибавлю и не убавлю, расставлю на доске все как было. Можете быть уверены. Или начнем новую партию?
– Уж как вы захотите, – пообещал я ему и поднялся со скамейки.
Зюня сгреб с нее выигранные им фигуры и, нервно мигая, посмотрел на меня пронзительным, прощальным взглядом, таким, каким когда-то, бывало, в Литве, в Вильнюсе, смотрел на меня мой престарелый отец, неусыпный сторож моей жизни, когда я брался за ручку обитой дерматином входной двери его квартиры и когда, как всякий раз ему казалось, я уходил от него навсегда.
Дела вынудили меня из солнцем зажаренного, как шашлык, Израиля надолго уехать в страну исхода, и, если честно признаться, в суматохе чужого города я успел, к стыду моему, забыть про Зюню, про скамейку под ветвистым платаном и недоигранную партию, в которой у меня не было никаких шансов на спасение.
Но по приезде домой меня почему-то снова потянуло на ту дорожку, на засиженную, выцветшую скамейку, на которой целыми днями сиднем сидел сторож дочкиной квартиры Зюня Каплан, но и на дорожке, и на скамейке я встретил чужих людей, которые курили, караулили свои свертки и целлофановые мешки с продуктами, ласкали своих пушистых баловней-пекинесов, а иногда кое-кто оглашал тихие окрестности въевшимся в кровь импортным сквернословием.
Но всякий раз, когда я проходил мимо платана, а проходил я мимо него чуть ли не через день, то заслуженного строителя Украины Зиновия Каплана там не заставал.
Томимый дурными предчувствиями, я старался менять график своего прохода через скверик мимо скамейки, но картина, к великому сожалению, не менялась.
Видно, жена Зюни Люся, вторая сторожиха квартиры дочери Дианы Луценко, снова захворала, а у внучки Лиоры в университете начались зачеты и экзамены, и, кроме самого Зюни, за больной некому ухаживать.
Может, и сам старик занемог. Не богатырь же... Как никогда мне вдруг захотелось доиграть с ним отложенную партию или попробовать взять реванш в новой, снова пожертвовать своими пехотинцами и попасть под связку, которая неизбежно ведет к потере качества и позорному проигрышу.
Но моим хотениям, к несчастью, не суждено было сбыться.
На одном из уличных фонарей близ улицы имени Мордехая Анилевича мне бросилось в глаза развевающееся на ветру похоронное извещение с оборванными не ветром, а злоумышленником краями, обычным в таких случаях благословением памяти и до ужаса знакомой фамилией: Зиновий Каплан.
Опустив голову, я постоял возле фонаря, а потом направился, словно к надгробию, к скамейке, сел и вдруг среди кучки окурков, стаканчиков из-под мороженного, брошенных целлофановых мешочков с надписью «Зиль везоль» – «Самые дешевые товары» – увидел тонкую, почти растоптанную веточку с жухлыми, полуживыми листочками, которой Зюня столько лет обмахивался, отпугивая настырных израи́льских мух.
Я бережно поднял ее, как реликвию, с земли, очистил от пыли и в сумраке, опустившемся на разгоряченный город, медленно и суеверно стал ею обмахиваться. Мухи уже давно спали беспробудным сном, и я толком не знал, кого же я в тот вечер отпугивал доставшейся мне в наследство от Зюни веточкой – может, собственное бессилие что-то изменить и вернуть назад, может, избавляющее от тревог и дурных предчувствий беспамятство, а может, подкрадывающегося тихой сапой «малхемовеса», с которым еще никому не удалось сыграть вничью и разойтись с миром...
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.