[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2008 ИЯР 5768 – 5(193)
ЗНАКИ ЕВРЕЙСТВА
Михаил Не-Коган
Начиная с середины мая в художественных музеях Днепропетровска, Одессы и Киева пройдут выставки Иосифа Островского, а в будущем году его работы в очередной раз увидят в США и в Израиле.
В советское время нередко бывало так. Живет себе художник-еврей, работает в худкомбинате, пишет ничем не примечательные заказные картины. Может быть, он даже член Союза художников или, на худой конец, профкома графиков и у него есть своя мастерская. И даже выставки изредка случаются. Профессиональные, но довольно средние. И вот проживает он свою тихую жизнь, которая склоняется к концу, как вдруг однажды выясняется, что все видели его творческую изнанку, а лицо-то – совсем другое.
Вице-президент Всемирного клуба одесситов Евгений Голубовский вспоминал о художнике Иосифе Островском:
Мы дружили, не побоюсь этих слов, любили друг друга, и именно по праву любви я ругал Осика за его «правильные» соцреалистические портреты милиционеров и дворников, детей и их родителей. А он нежно улыбался – ты прав, дескать, но я не все еще показал.
И вот однажды Островский позвал меня в мастерскую, закрыл дверь на ключ, вытащил из шкафчика «чекушку» и, смущаясь, спросил: час-два у тебя есть? Мы пробыли в мастерской целый день – двух часов не хватило – я познавал другого Островского, продолжателя традиций еврейской живописи, мудрого мастера, чей внутренний свет так созвучен Михоэлсу, Зускину...
Островскому удалось так замаскироваться, что о его тайной живописной жизни не знали даже старые одесситы. Такие, например, как Нотэ Лурье – делегат Первого съезда советских писателей в 1934 году, отсидевший в лагерях. Голубовский продолжал:
Они оба долго прожили в Одессе, считали себя «коренными одесситами», хоть Иосиф Островский родился в Шепетовке, а Нотэ Лурье в Гуляй-поле, в «столице» батьки Махно. Но Иосиф Островский и Нотэ Лурье, хоть и ходили по одним улицам, дышали воздухом бабелевской Молдаванки и бунинского Большого Фонтана, друг друга не знали. Возможно, потому, что были людьми разных поколений. Островскому тогда только исполнилось пятьдесят, а Нотэ Лурье перевалило за восемьдесят. Но, познакомившись, старый еврейский писатель, владевший идишем лучше, чем русским, и художник <...> нашли о чем поговорить, что обсудить.
Нотэ Лурье был членом редколлегии журнала «Советиш Геймланд». Там, в небольшом зале, удалось организовать выставку работ художника, а также напечатать статью о его творчестве с цветными репродукциями. Так вторая творческая жизнь Иосифа стала общим достоянием.
А что было в первой?
Он родился в 1935 году в еврейском местечке Судилково, что на окраине городка Шепетовки. Многие жители шепетовской окраины и в советские времена хранили верность еврейской традиции. Перед субботой в местечке закрывались лавочки и мастерские, нарядные люди выходили из домов и шли в местную синагогу. Мужчины изучали Тору и Талмуд. В семье Островских мать следила за кашрутом и зажигала субботние свечи. Все это ожило потом на его картинах.
Йоселе рано начал рисовать. Ему было три года, когда старшая сестра Рая подарила ему карандаши и показала, как рисовать человечков. В пятнадцать лет он поступил на живописное отделение Одесского художественного училища, где когда-то учились Натан Альтман и Давид Бурлюк, Исаак Бродский и Алексей Крученых. Его учителями были П. Коновский, Л. Токарева-Александрович, Д. Фрумина, продолжавшие традиции южнорусской школы. Он окончил училище в 1955 году, отслужил в армии, вступил в Союз художников. Жизнь была не слишком легкой, но шла по накатанной колее. Писал пейзажи и натюрморты, портреты и сюжетные композиции, в которых чувствовались мастерство и лиризм. Выставлялся на республиканских, всесоюзных и международных выставках. Но продавать свои работы не любил – предпочитал раздаривать, а потому зарабатывал на жизнь «официальными заказами» – тем, что тогда, да и теперь называют халтурой: портретами и сюжетными композициями для клубов и контор. Нет, Иосиф не халтурил, все делал на совесть, хотя работать ему было морально трудно.
Темы предлагаемых работ частенько вызывали у него какое-то душевное отторжение, – вспоминал его друг Марк Соколянский. – Разумеется, он сторонился заказов на изображение «одухотворенных» лиц московских и киевских партийных вождей. Но даже конкретный заказной пейзаж или портрет какого-либо «знатного земляка» были ему изначально неинтересны. Если в разгар работы над таким заказом кто-либо из друзей стучался в его окно, он с извинительной улыбкой просил пришедших подождать минутку на улице, а сам разворачивал мольберт изображением к стене, занавешивал тяготившую его работу и только тогда отпирал дверь. Ему не хотелось, чтобы друзья видели эти полотна. Закончив заказ и сдав его комиссии худфонда, Осик отводил себе день на «рекреацию». Отправлялся в баню (домашнего душа было недостаточно), долго отмывался от «нечистой» работы, в хорошую погоду подолгу гулял, дышал свежим воздухом – словом, очищался и приходил в себя.
В марте 1978 года в Одесском музее западного и восточного искусства открылась первая персональная выставка Островского – 130 живописных и графических работ. К вернисажу издали солидный по тем временам каталог. Открытую на четыре недели выставку продлили еще на месяц – таким она пользовалась успехом.
К этому времени, однако, старого Островского уже не было.
А был Островский молодой, даже юный – тот, к которому вернулось его детство. Мудрецы, музыканты, ремесленники, дети – все, кто окружал его когда-то, кого оставил он в Шепетовке. «Уединившись в своей мастерской, он снова и снова слушал рассказы судилковских старцев, воскрешал в памяти атмосферу молитв в синагоге, наблюдал за работой судилковских мастеров…» – писал о нем Михаэль Арье. По воспоминаниям Иудит Аграчевой, посетившей художника уже в его израильской мастерской, «первого еврея Островский написал в Одессе, в семидесятых. Утверждает, что обобщил воспоминания о стариках, с которыми не был знаком. И никто с ними не был знаком, поскольку они никогда не жили. Поскольку они всегда жили в каждом из нас».
Сначала эти картины художник не показывал никому, кроме членов семьи. Прерывая работу над очередной композицией, снимал холст с мольберта и ставил в отдаленном углу мастерской «лицом» к стене – подальше от людских глаз. Но стены, видать, имеют не только уши, но и глаза.
Однажды в его мастерскую пожаловали «искусствоведы в штатском», – вспоминал М. Соколянский. – Возможно – по чьему-то доносу. Их сопровождал председатель Одесского Союза художников Вячеслав Божий – добрый, хороший человек. Он впервые видел «еврейские» работы Островского, долго рассматривал их и наконец, придав звучанию своего голоса как можно больше солидности и уверенности, произнес: «Прекрасные картины! Национальные по форме и социалистические по содержанию…» Уполномоченные КГБ в искусстве ничего не смыслили и поверили официальному лицу на слово. Закончив просмотр, незваные гости пили чай, нахваливали гостеприимного хозяина и его произведения.
После того случая Иосиф стал показывать еврейский цикл друзьям.
Многим казалось, что «это пройдет» и художник вернется к привычным портретам и пейзажам. Но нет, Островский жил уже в своем особом мире, созданном не только его памятью, но и воображением. Применительно к его картинам часто говорят о свете и цвете. О тонкой нюансировке близлежащих цветов. О том, что лица его героев излучают свет, который создает атмосферу напряженного молчания и глубокой, почти молитвенной сосредоточенности. Писали уже и о том, что его полотнам чужды тематизм и сюжетность, что они воспринимаются скорее как философская живопись. Все это справедливо.
Но Островский являлся не вдохновенным дилетантом, а профессиональным художником. В любом случае он должен был учитывать то, что сделано до него: и живопись Шагала, Сутина и Тышлера, и графику Каплана, и даже достижения кубизма (традиции Одесского училища!). К тому моменту, когда он обратился к образам еврейства, искусство уже накопило огромный каталог этих образов. Есть ясное свидетельство того, что Островский и свое творчество рассматривал как некий каталог. Картин у него были сотни. «По-моему, ты поставил перед собой цель произвести перепись всего еврейского населения планеты», – подтрунивал над Иосифом его старший брат Семен. На долю И. Островского выпало не открыть, а обобщить, причем с той мерой условности, которая позволяет просто отсылать к уже существующему. Отсюда в его картинах стилистика примитивизма.
Поэтому, конечно, многое можно видеть в его работах. Но нельзя не заметить и того, что они представляют собой своеобразные знаки. Знак человека с книгой. Знак скрипача. Знак художника. Знак Иерусалима. Знак наследия. В его работах велика доля условности; это условность языка, который понятен с полуслова, с полувзгляда.
Он и был понятен. Со второй половины 1980-х еврейские картины Иосифа Островского не просто востребованы, а становятся частью пробуждающейся еврейской жизни огромной страны – не только Одессы. В 1988 году в Одесском художественном музее открылась «Выставка четырех», на которой среди прочих демонстрировалось и 120 произведений И. Островского, среди них несколько холстов еврейского цикла. Это была первая официальная выставка нового Островского. Это было признание.
Тут как раз началась массовая эмиграция. По свидетельству современников, картины Островского были и сувенирами, и своеобразной валютой: их вывозили в США, Австралию, Европу, некоторые покупали их для перепродажи, а потом не могли с ними расстаться и оставляли у себя. Так всего за несколько лет творчество внешне скромного одесского художника разошлось по всему миру. Появились и знаменитые покупатели: Аркадий и Константин Райкины, Зиновий Гердт, Михаил Козаков, Александр Кайдановский, Петр Тодоровский, Михаил Жванецкий.
В 1989 году Иосиф Островский вместе с семьей уехал в Израиль. Нельзя сказать, чтобы он сделал это охотно: он любил Одессу и не мыслил себя без нее (а она, добавим, уже не мыслила себя без него), – но того требовало здоровье. Он поселился в городке Сдерот, стал его главным художником. Мэр Сдерота дал Островскому большую мастерскую, часть в ней отвели под учебную студию, где Иосиф занимался с учениками.
В 1992 году администрация Высшего Суда Справедливости Израиля объявила конкурс на создание серии портретов судей, которые были нужны для оформления нового здания Суда в Иерусалиме. Иосиф представил комиссии свои работы. Ответ пришел почти через год: Островский победил и может приступать к работе. Это не было случайностью: современники отмечали, что его огромный еврейский цикл словно выстраивается в большую мощную фреску. Каждый образ настолько монументален, что мог бы украсить стены общественных зданий.
Но этого не произошло. В сентябре 1993 года, в канун Йом Кипура, в возрасте 58 лет он покинул этот мир.
А жизнь его искусства продолжается.
Иерусалим. 1993 год.
Художник. 1988 год.
Скрипач. 1985 год.
Еврей с книгой. 1987 год.
Cемья. 1987 год.
Наследие. 1983 год.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.