[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2008 ИЯР 5768 – 5(193)
Александр ГОРОДНИЦКИЙ
Публикацию подготовил Асар Эппель
Я прожил довольно долгую по нынешним временам жизнь – в марте мне стукнуло семьдесят пять. Родители мои родились в Белоруссии, в Могилеве, откуда в начале 1920-х годов уехали учиться в Ленинград. Сам я родился в Ленинграде, пережил блокаду. Окончив Ленинградский горный институт и получив диплом геофизика, всю жизнь работал в экспедициях – семнадцать лет на Крайнем Севере и более тридцати лет на научных судах в разных районах Мирового океана. Побывал на Северном полюсе и в Антарктиде, неоднократно погружался на океанское дно в подводных обитаемых аппаратах, исколесил практически всю планету. И только сейчас, на склоне лет, я неожиданно спохватился, что почти ничего не знаю о своих предках, о языке идиш, на котором они говорили.
Перед войной мы с родителями каждый год ездили летом к бабушкам и дедушкам в родной Могилев. Весной 1941 года отцу вовремя не выдали зарплату, и от поездки в Могилев пришлось отказаться. Это нас спасло, поскольку осенью того же года немцы уничтожили там всех наших многочисленных родственников. И я отправился в Могилев и в другие города Белоруссии, где ни разу не был после войны, с наивной надеждой отыскать уцелевших родичей и следы языка идиш.
В результате этих бесплодных поисков была написана поэма, отрывки из которой перед вами.
В ПОИСКАХ ИДИША
(Отрывки из поэмы)
1.
Мелькали мимо перелески грустные.
Был вечер темен, и закат лилов.
Я ехал по дорогам Белоруссии,
Из Минска направляясь в Могилев.
Меня везя к утраченному племени,
Водитель мой крутил усердно руль.
Стал на неделю мне машиной времени
Видавший виды старенький «жигуль».
В сомнениях – в пути не ошибусь ли я,
В раздумиях о собственной судьбе,
Я ехал по дорогам Белоруссии,
Где идиш был недавно на гербе.
Вернуть стараясь времена дошкольные,
Ища следы давно забытых слов,
Я двигался дорогою окольною,
Из Минска пробираясь в Могилев.
Названия припоминал изустно я, –
Бобруйск, Воложин, Рыжковичи, Шклов.
Я ехал по дорогам Белоруссии,
Из Минска направляясь в Могилев.
Мне девы улыбались светло-русые.
Шумела у обочины вода.
Я ехал по осенней Белоруссии
Дорогою из Минска в никуда.
* * *
Меж лесов, среди которых мчусь я,
Ближнею дорогой и в объезд,
Странное испытываю чувство,
Проезжая мимо этих мест.
Почему, скажите, Б-га ради,
Могилевский вспоминаю вал?
Я рожден в холодном Ленинграде.
Ну а здесь подолгу не бывал.
Обживал я города другие.
Почему – не понимаю сам,
Точит мое сердце ностальгия
По болотам этим и лесам.
Листья с веток начинают падать.
Речка непрозрачная светла.
Может, генетическая память
Эту мне любовь передала
Из былых времен. Не оттого ли
С каждою минутой мне милей
Этот вот лесок и это поле
Нищей Белоруссии моей?
Неужели я, седой, поживший,
Обогнувший Землю человек,
Из черты оседлости не вышел,
Сердцем к ней привязанный навек?
МОГИЛЕВ
Тот Могилев, куда я нынче прибыл,
Переменился за десятки лет.
Не следует рассчитывать на прибыль
При поисках того, чего уж нет.
От Могилева прежнего немного
Осталось, откровенно говоря,
Где дядька мой перебегал дорогу
Перед машиной батюшки-царя.
Где в синагоге пекарем веселым
Пеклась на Пасху ломкая маца,
И мой отец ходил когда-то в школу –
Теперь ни школы нету, ни отца.
Огромный город строится и дышит,
Похожий на другие города.
Любой язык возможно здесь услышать,
Но идиш не услышишь никогда.
Гремят оркестры, к празднику готовясь,
Что наступает через пару дней.
Мне не собрать рассыпанную повесть
Семьи не сохранившейся моей.
Среди живых не отыщу я близких,
И я иду, в раздумиях о том,
Туда, где самодельных обелисков
Сереет покосившийся бетон.
ПАШКОВО
После дождика небо светлеет.
Над ветвями кричит воронье.
Здесь лежит моя бабушка Лея
И убитые сестры ее.
Представительниц славного рода,
Что не встанет уже никогда,
В октябре сорок первого года
Их прикладами гнали сюда.
Если здесь бы мы с папой и мамой
Оказались, себе на беду,
Мы бы тоже легли в эту яму
В том запекшемся кровью году.
Нас спасла не Всевышняя сила,
Ограничив смертельный улов, –
Просто денег у нас не хватило
Для поездки в родной Могилев.
Понапрасну кукушка на ветке
Мои годы считает вдали.
В эту яму ушли мои предки
И с собой мою жизнь унесли.
Разделить свое горе мне не с кем, –
Обезлюдел отеческий край.
Этот город не станет еврейским:
Юденфрай, юденфрай, юденфрай.
Будет долгой зима по приметам.
Шлях пустынный пылит в стороне.
Я последний, кто помнит об этом,
В этой Б-гом забытой стране,
Где природа добрее, чем люди,
И шумит, заглушая слова,
В ветровом нескончаемом гуде
На окрестных березах листва.
* * *
Жизнь как лето коротка,
Видишь?
Я не знаю языка
Идиш,
Достоянья моего
Предка,
Да и слышал я его
Редко.
Не учил его азы, –
Грустно.
Мой единственный язык –
Русский,
Но, состарившись, я как
Скрою
Разобщенье языка
С кровью?
Мой отец перед войной
С мамой
Говорил на нем порой,
Мало,
Чтобы я их разговор
Не понял.
Это все я до сих пор
Помню.
Я не знаю языка,
Значит,
Не на нем моя строка
Плачет.
Не на нем моя звенит
Песня,
И какой же я а ид,
Если
Позабыл я своего
Деда,
Словно нет мне до него
Дела?
Вдаль уносится река,
Жарко.
Я не знаю языка –
Жалко.
ШКЛОВ
Поляны, луга, перелески.
От осени первая весть.
Заброшенных кладбищ еврейских
В земле белорусской не счесть.
Не высятся здесь обелиски.
От сгинувших нет и следа.
Из бывших знакомых и близких
Никто не приходит сюда.
Уносит нас быстрая речка
От лет позабывшихся тех,
Когда в опустевших местечках
Их песни звенели и смех.
В земле растворенные лица
Уже не вернутся назад.
И длится бессрочно, и длится
Усопших последний шабат.
Над общим узилищем тесным,
Что дало им братский приют,
На идише тихие песни
Окрестные ветры поют.
ВИШНЁВО
Здесь бессильно сказанное слово.
Позабыть убитых не веля,
На еврейском кладбище в Вишнёво
Черная шевелится земля.
Коршун в небе сумеречном реет.
С ветки лист слетает за листом.
Здесь убита тысяча евреев, –
Сто сначала, девятьсот потом.
Для чего подсчет нам этот нужен
Из далеких проклятых времен?
В городах иных бывало хуже, –
По стране погиб их миллион.
Не хочу я говорить в итоге,
С чьей подачи и по чьей вине
В Ракове сожгли их в синагоге,
В Витебске топили их в Двине.
Мне не надо черной этой краски.
Я об этом помнить не хочу.
«Дядя, ты песок мне сыплешь
в глазки», –
Девочка сказала палачу.
Я об этом часто вспоминаю,
И опять мне ночью – не до сна.
Говорят, пришла пора иная,
Новые настали времена.
Но упорно думаю я снова,
Глядя на осенние поля:
На еврейском кладбище в Вишнёво
До сих пор шевелится земля.
МИНСК
Л. Левину
Сон неотвязный терзает меня
постоянно.
Нету с ним сладу в последнее время,
хоть плачь.
Дети и женщины сходят в расстрельную
яму.
Самым последним спускается в яму
скрипач.
Короток путь их, ступени смертельные
круты.
К скрипке прижавшись худым угловатым
плечом,
Будет играть он до самой последней
минуты,
Прежде, чем пуля его остановит смычок.
В дальних пределах я жизнь свою прожил
иначе,
Стоя на сцене, по трапу сходя на причал.
Путь этот горький и мною давно уже
начат, –
Просто вначале я этого не замечал.
Но по ночам, отрывая раздумья упрямо
От неудач моих мелочных или удач,
Будет мне сниться бездонная минская
яма.
Будет мне сниться в нее уходящий
скрипач.
Лишь перед смертью родство свое
кровное ценим.
Живший годами от предков своих
вдалеке,
Следом за ним я спускаюсь по тем же
ступеням,
Хрупкую скрипку сжимая в горячей руке.
Поздно сейчас после драки махать
кулаками.
В местную землю впиталась еврейская
кровь.
Предки мои эту землю любили веками,
Да без взаимности, видимо, эта любовь.
В близкое море текут равнодушные реки.
Крик журавлиный – подобье скрипичной
игры.
Эту страну мы теперь покидаем
навеки, –
Будьте здоровы, мои дорогие сябры.
Срок мой кончается. Год истекает
за годом.
Вместе с другими, из края озер и болот,
Я ухожу за моим бесприютным народом,
Грустною песней его завершая исход.
2007
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.