[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАЙ 2008 ИЯР 5768 – 5(193)
ДОПОЛНЕННЫЙ ГРИША БРУСКИН
Николай Александров
Гриша Брускин – человек известный. Известный в первую очередь как художник. Причем он один из самых успешных российских художников. Точнее, художников российского происхождения, поскольку Брускин уже давно живет в США, а в Россию приезжает время от времени. Например, когда открывается выставка его работ (последняя, если не ошибаюсь, прошла не где-нибудь, а в музее им. А.С. Пушкина).
На этот раз Гриша приехал в Москву по другой причине. В издательстве «Новое литературное обозрение» вышла его книга «Прямые и косвенные дополнения». Так что в очередной раз с еще большей уверенностью можно сказать: Гриша Брускин не только художник, но и писатель. Или даже так: Гриша Брускин художник и писатель.
«Прямые и косвенные дополнения» – четвертая по счету книга Брускина. Относительно недавно, – а теперь уже кажется, что давно, – вышла его первая книжка «Прошедшее время несовершенного вида». Сборник небольших мемуарных очерков, зарисовок, анекдотов, баек. Гриша Брускин вспоминал свое детство, семью, родителей, школу, учителей. Вспоминал не в пространном повествовании, не в последовательном хронологическом рассказе, а вспышками. Фрагментами, картинками. По существу, это и был семейный альбом, то есть альбом фотографий с подписями. Текст дополнял визуальный ряд. А может быть, наоборот, – визуальный ряд оттенял текст, конкурируя с ним в значимости. Но так или иначе, «слово было найдено», и вслед за «Прошедшим временем несовершенного вида» в том же «Новом литературном обозрении» вышли сначала «Мысленно вами», затем «Подробности письмом» и вот сейчас – «Прямые и косвенные дополнения». Презентация проходила в клубе «Апшу» – месте как нельзя более подходящем по духу и характеру книге Брускина. Хотя бы потому, что клуб семейный, атмосфера камерная и люди собрались в основном знающие друг друга. И Брускина, разумеется. Делиться с чужими людьми семейными воспоминаниями, говорить о сугубо личном с посторонними – вряд ли кому придет в голову. Даже с поправкой на художественную отстраненность, на, так сказать, литературность продукта. А собственно презентация в главной своей части и состояла из чтения Гришей Брускиным фрагментов нового сочинения. Сначала несколько слов сказала Ирина Прохорова – как издатель. Затем несколько слов сказал Лев Рубинштейн – как один из главных вдохновителей вербального творчества Брускина. А потом Гриша читал. Кстати, вовсе не случайно Рубинштейн сказал, что ему всегда казалось, будто Гриша Брускин пишет для него, обращается непосредственно к нему, к Рубинштейну. Что это его книги. Здесь дело, конечно, не только в общей и для того и для другого «жизненной материи», в типологическом сходстве самого жизненного уклада, человеческих характеров, в среде, которая родственна, близка, памятна и Брускину, и Рубинштейну, в одних и тех же знакомых, в их собственном близком знакомстве, в конце концов. Хотя и это тоже важно. Дело в том, что стилистика Брускина, его интонация, качество его юмора, манера письма также иногда почти неотличимо «рубинштейновские» (кстати, на презентации сам факт чтения Брускиным фрагментов книги эти «рубинштейновские» черты лишь усиливал, невольно заставлял сравнивать с тем, как Лева читает свои тексты). Брускин в равной мере использует и «карточного» Рубинштейна, и Рубинштейна «колумниста», автора замечательных эссе. Именно использует, а не только цитирует (ведь Рубинштейн еще и герой прозы Брускина). Это не умаляет самостоятельности голоса Гриши Брускина. Брускин все-таки говорит со своим акцентом. В нем все время чувствуется художник, и в его миниатюрах всегда есть привкус «визуальности»:
В слезах тру хрен.
На подоконнике:
гефилте-фиш (ненавижу),
цимес (еще хуже),
форшмак (люблю),
печеночный паштет (так себе),
винегрет (куда ни шло),
оливье (обожаю),
булочки с корицей (лучше нет).
И бабушкино варенье:
лимонные корки,
клюква,
грецкие орехи.
Это называние, наименование вещей. И это стихи. Но еще и натюрморт. Это натюрморт в стихах, в котором дополнительный оттенок, краску дает отношение автора, по-детски простое (люблю-ненавижу), но поэтому особенно выразительное. К слову сказать, этот текст смело можно отнести к «прямым дополнениям», то есть к тому, что непосредственно дополняет предыдущие книги, что почему-то в них не вошло, хотя войти вполне могло. Но ведь в названии новой книги присутствуют и дополнения «косвенные». И это самое любопытное. Это то, что заставляет говорить об особенностях жанра «нон-фикшн», к которому, безусловно, книга Брускина относится. Тем более что презентация «Прямых и косвенных дополнений» оказалась в контексте другого события, связанного с литературой нон-фикшн. «Прямые и косвенные дополнения» вышли почти одновременно с книгой Александра Жолковского «Звезды и немножко нервно: мемуарные виньетки». «Невымышленность для меня главный признак жанра», – пишет Александр Жолковский в предисловии и продолжает: «Если задача belles letters – натурализовать вымысел, то задача non-fiction – наоборот, новеллизировать протокол». Мемуарист-виньеточник, по мнению Жолковского, должен быть прежде всего честен. Придумывать события нельзя, а вот «авторская поза» может быть какой угодно. И, пожалуй, событийная, фактическая сторона книги Жолковского гораздо более привлекательна, нежели авторская аранжировка. Однако дело не в этом. Брускина в не меньшей степени, нежели Жолковского, можно считать мастером мемуарной виньетки, причем само слово «виньетка» как обозначение литературного жанра в случае Брускина, пожалуй, даже более оправданно. Брускин лаконичнее, изобретательнее, «визуальнее». Брускин с успехом доказал свое умение «новеллизировать протокол», рассказывать мемуарные анекдоты и превращать в анекдот впечатления детства. И вот что оказывается в этой четвертой книге. Возникает ощущение, что «непридуманная» литература начинает движение вспять, подрывает собственный статус. Или не подрывает, а просто перестает держаться за «непридуманность», «достоверность» и позволяет себе откровенный волюнтаризм, то есть абсолютный вымысел. Наряду с привычными голосами – самого Брускина, его родственников, знакомых, знакомых знакомых и прочих – звучат голоса людей чужих и как будто случайных. Непонятно, откуда они пришли и что здесь делают. Скажем, вдруг среди привычного хода лирически-фрагментарного повествования возникает целая новелла «о географии любви», реестр женских национальных типов, составленный по принципу женской любовной привлекательности. Кто рассказывает эту новеллу – неясно. Или вот еще один замечательный пример. Неожиданно в тексте появляется некий документ, «протокол»:
«Стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была датирована и подписана: “Пантелеев”».
Это, как выясняется в дальнейшем, «лирический», или стихотворный, дневник некоего чекиста Пантелеева, который в соответствующих виршах рассказывает о своей борьбе с врагами советской власти. Что здесь примечательно? Собственно «публикацию» пантелеевского дневника предваряет история нахождения рукописи. Точнее – истории. Вариативность того, как именно был найден документ, здесь подчеркнута. Могло быть так или этак. Подобная художественная «синонимия» сама по себе не нова. У Рубинштейна, например, рефренность, повторяемость ситуаций – один из способов указания на типичность, на свойство реальности, которая с трудом поддается художественному описанию. У Пригова (который, между прочим, аккуратно откликался на каждую новую книгу Брускина, – его письма помещены в конце «Прямых и косвенных дополнений») ситуативная синонимия приближается к тавтологии и оказывается способом дискредитации художественности. У Брускина же множественность как будто подлинных историй нахождения рукописи – знак ее (рукописи) недокументальности, придуманности. Это не просто пародия на документ. Это стилизация под чужой голос, которая саму себя осознает как стилизацию. И факт этой рефлексии подчеркивается. Иначе говоря, «новеллизация протокола» выходит на принципиально иной уровень. События можно придумывать, поскольку в ряду других они начинают восприниматься как документ или «как будто» документ. Но одновременно, благодаря тому, что истории придуманные бросают отсвет на истории «невымышленные», авторская стилистика становится более явной, то есть проясняется «художественность» в рамках жанра нон-фикшн. В общем, «дополнения» оказались весьма существенными, и хочется надеяться, что этим дело не кончится. У Брускина, я имею в виду.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.