[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2008 АДАР 5768 – 3(191)
Мир, которого не стало
Бен-Цион Динур
Издательство «Гешарим» совместно с Иерусалимским университетом готовит к выпуску книгу воспоминаний основателя израильской исторической школы Бен-Циона Динура (1884–1973). Впервые опубликованные на иврите в 1958–1960 годах, мемуары охватывают период с начала 1880-х годов до первой половины 1910-х. Воспоминания о детстве и семье, рассказы о родителях и учителях, различных эпизодах еврейской религиозно-общинной, культурной и общественно-политической жизни, живо и увлекательно изложенные талантливым рассказчиком, не только вводят современного русскоязычного «широкого» читателя в практически неизвестный ему мир, но и позволяют увидеть общероссийские события в неожиданном ракурсе. Участие в рабочем и революционном движении в России, переход на позиции сионизма, приезд в Палестину, деятельность по созданию Государства Израиль и научных структур в новой стране – все эти вехи жизненного пути неразрывно связаны с формированием и развитием исторической концепции автора, для которой характерно рассмотрение еврейской истории сквозь призму сионизма.
«Мир, которого не стало», – так Бен-Цион Динур назвал свои воспоминания, фрагменты которых мы предлагаем читателю.
Последние годы я ощущаю душевную потребность запечатлеть на бумаге воспоминания и образы своей жизни. В сущности, это даже не потребность, а своего рода внутренняя необходимость. Неотчетливое душевное волнение не дает мне покоя; перед моим внутренним взором непрерывно проходят фигуры прошлого: образы и явления, места и ситуации, дома и семьи, люди, города, местечки и целые миры. Объединяет их то, что они уже почти все погрузились в пучину забвения. И они встают передо мной, требуя, чтобы я их запечатлел: «Мы хранились в твоих воспоминаниях, но уже почти забылись; нас уже нет, мы скрыты от будущих поколений – неужели ты отречешься и не воскресишь нас из глубин своей памяти? Неужели ты сотрешь наши имена с лица земли и не оставишь памяти о нас?» У меня нет возможности избавиться от этой душевной борьбы, она похищает мой покой то монотонной назойливостью, то острыми приступами…
В одну из бессонных ночей, когда эти миры снова потребовали своего воскрешения, я дал зарок, что каждую свободную минуту буду вспоминать и сохранять всплывающие образы, записывая их явления в книгу, – ради восстановления миров и прежде всего для избавления от душевного стеснения. Это избавление требует также упоминания множества имен, которые в интересах цельности стоило бы пропустить. Но я и в этом несвободен: кто знает, может быть, воспоминание о каком-то имени в душе моей – это то последнее, что от него осталось в этом мире… и воспоминания очень различны. Среди них – ранние, до того, как мне исполнилось шесть лет, до лета 5649 года[1]; пять с половиной – это граница моих первых воспоминаний. Рамки места и времени, соответствующие воспоминаниям, не связаны жестко с самими воспоминаниями. Эти «рамки» возникли очень рано, а события и явления встраивались в них уже гораздо позже, не будучи связаны между собой сколько-нибудь непрерывной связью. Однако, начиная с лета 5649 года, с того дня, как я начал посещать хедер, временная граница стала ясной и отчетливой. И по-видимому, я смогу рассказать связную историю своей жизни на протяжении всех этих лет, без лакун… И если расскажу здесь лишь несколько отдельных историй – это не потому, что я запомнил только их, а потому что не хочу, мне неинтересно рассказывать все, что я помню. Сначала я хотел описать ход моей жизни до отъезда из России (сиван 5681 года[2]). Однако, начав вспоминать годы первой мировой войны и революции (1914–1921), я понял, что описание этих лет обязывает меня расширить повествование и упомянуть также о делах, непосредственно меня не касавшихся. Поэтому я решил, что будет правильно описать эти годы в отдельной книге («Дни войны и революции»), которая появится после этой.
И еще один момент. Кроме воспоминаний я использовал также письменные источники. С детства я привык вести дневник и хранить письма, полученные мною, а также копии отправленных писем. И многие из этих записей у меня сохранились. Время от времени, когда я буду использовать их, я буду помещать текст в кавычки, отмечая таким образом наличие письменного «источника».
В какой-то момент у меня даже была идея использовать эти письменные источники для того, чтобы составить хронику шестидесяти лет моей жизни: путем реконструкции воссоздать подробную историю жизни человека, которому выпала судьба жить в эпоху перемен и который запечатлевал ежедневный ход вещей изо дня в день. Эта идея меня очаровала, но ее реализация потребовала бы чрезмерных усилий и времени, бoльших, нежели я мог себе позволить. И поэтому я использую простую форму мемуарного изложения: многое я раньше рассказывал устно и только потом записывал. С данной точки зрения этот текст в какой-то степени представляет собой устное повествование, записанное на бумаге <…>
Я был вторым по счету сыном в семье. Со старшим братом у нас была разница в возрасте полтора года, с младшим – два года и два месяца.
Отец, как я уже рассказывал, воспитывался в доме деда. Он рос сиротой, его мать вышла замуж за другого человека. По натуре отец был молчалив, раздражителен и скрытен. Человеком он был обидчивым, но безобидным. Он старался казаться простодушным, свою подлинную сущность скрывая даже от самых близких.
Вот некоторые характерные для него черты. Обычно вечером сразу после ужина он ложился отдохнуть и спал примерно с восьми до десяти или с семи до девяти. Потом, когда мы уже все спали, он вставал, зажигал маленькую керосинку и садился за книги часов на шесть, до трех часов ночи, а иногда до пяти, а потом ложился спать еще на два часа. Как правило, он спал час или два после полудня, два часа после ужина и два часа ранним утром.
Книги, которые он изучал, были всегда одни и те же. Прежде всего: Мидраш раба и Ялкут Шимони. Затем хасидские книги: Толдот Яаков Йосеф и книги Старого Ребе[3] – Тания и Ликутей Тора. Из книг Среднего Ребе[4]: Биурей Зоар[5] и Кунтрес а-Итпаалут с разъяснениями рабби Гилеля из Парича, которую он знал наизусть, вдоль и поперек. Каждый день он учил Мишнайот без комментариев и лишь иногда изучал Тиферет Исраэль[6]. Он учил также и Талмуд. У него был маленький Талмуд, в котором были только комментарии Раши. Ночью он постоянно читал книгу Зоар.
Он стремился ни о ком не говорить плохо. Более того, он упоминал о других людях лишь хорошее. Он испытывал неловкость, говоря в единственном числе про человека, с которым он на «Вы». Поэтому он почти всегда использовал форму множественного числа, особенно если говорил про знатока Талмуда («они сказали»).
Помнится, как-то раз он пришел домой и сказал матери: мне сегодня было неловко оттого, что ты берешь молоко у неевреев. Мать удивилась и спросила:
– Откуда они узнали?
– Я рассказал.
– Почему ты решил сообщить об этом раввинам? – поразилась мать.
– Просто в бейт-мидраше стали срамить Давида-учителя за то, что он берет молоко у гоев. Я встал и сказал: «Что вы от него хотите? Мы тоже у них молоко берем!»
Мама не отличалась излишней приверженностью к хасидизму. К тому же она скептически относилась к образу жизни отца, который «ложится спать, когда все встают, и просыпается, когда все давно спят». И многие другие жизненные принципы отца она считала неправильными.
Отец был гораздо более сведущ в Торе, нежели мне казалось. Он почти никогда не проверял мои знания, но после того, как я сдал экзамен на раввина, он счел своим долгом задать мне несколько вопросов: похвалы моих экзаменаторов показались ему преувеличенными. И должен сказать, что его экзамен дался мне гораздо тяжелее, чем все экзамены, которые я когда-либо сдавал до этого. Однако он велел мне, чтобы я никому не рассказывал про то испытание, которому он меня подверг.
Мать была родом из Кременчуга. Ее отец, реб Зеэв-Вольф Эскинбайн, был известен в Кременчуге как реб Велвл из Парича. Он преподавал Гемару старшим детям, сыновьям уважаемых и богатых людей, и был близким другом реб Зеэва Членова (отца д-ра Ехиеля Членова[7]), который тоже был хасидом Хабада. Они жили в одном дворе.
В том дворе в семидесятых годах жила целая когорта русских революционеров. Не знаю, как так вышло, но мать в юные годы прониклась духом молодых революционеров и потом рассказывала нам множество историй об этой компании, о причинах их ареста и об их самоотверженности. Мать была очень умной женщиной, замечательно умела рассказывать, и ее рассказы поражали наше детское воображение. Мы считали ее самой умной женщиной в городе. В дни революции 1905 года говорили, что, если бы Наоми была чуть помоложе, она бы сама пошла на баррикады, и если революция будет продолжаться, то не исключено, что она туда и в самом деле пойдет.
Отец Динура Шнеур-Залман-Ицхак Динабург.
Мать обладала бунтарской натурой и не признавала свойственного отцу жертвенного отношения к несправедливости; она испытывала сложные чувства к родственникам отца, которые были богатыми и знатными, и считала, что их праведность не без изъяна.
Это напряжение, носившее характер более скрытный, нежели открытый, сильно влияло на нашу жизнь и на атмосферу в доме. Родственники считали своим долгом опекать детей, стремясь, чтобы каждый из нас стал незаурядной личностью. Особенно доставалось мне. Они говорили, что такова-де воля прадеда, реб Авраама Мадиевского. Рассказывали, что примерно за неделю-две до его смерти у одного из его внуков была свадьба. Рабби велел позвать на свадьбу всю семью. Пришли сыновья и дочери, женихи и невесты, внуки и внучки, правнучки и правнуки. Их было больше, чем сыновей Израиля, пришедших в Египет. За праздничным столом прадед посадил меня к себе на колени, и я сидел на его коленах в течение всей трапезы. Родные даже начали ревновать. Тогда прадед поднялся посреди большого свадебного шатра, где собрались все члены семьи и жители города, постучал по столу, и сказал: «Я специально держу Бен-Циона на коленях; я убежден, что он станет гордостью нашей семьи, попомните мое слово; вы несете ответственность за него, и я возлагаю на вас обязанность всегда заботиться о нем».
Я рассказываю об этом, потому что это завещание создало мне в жизни много сложностей.
Сложность первая и самая серьезная: все родственники не просто cчитали себя вправе следить за мной, а даже как бы чувствовали себя обязанными. Каждый считал своим долгом давать мне советы, высказывать мнение о моем воспитании, читать морали и попросту руководить мной. Этим занимались все мои родичи без исключения: и молодые, и старые… Я пытался протестовать. Но когда кто-нибудь из «воспитателей» обнаруживал во мне признаки неповиновения, он лишь удивлялся и говорил: «Что за писк и визг? Я лишь исполняю волю прадеда, реб Авраама!»
Эта семейная опека больнее всего задевала мою мать. Она обижалась на каждый совет, на каждое вмешательство, даже в тех случаях, когда эти советы бывали довольно разумными, а вмешательство служило для моего же блага. Но чаще всего ее обида была обоснованной.
Наше материальное положение было не на высоте, если сравнивать с финансовым состоянием всего семейства. Вся семья становилась богаче, а наш дом беднел день ото дня. Мой дядя был единственным человеком в городе, у которого был дом в два этажа. Это был самый высокий и красивый дом во всем городе; при нем имелся большой двор и сад. Правда, верхний этаж здания не был отделан изнутри и служил мне местом для игры с дядиными детьми. Возле дома был большой двор, а во дворе сад. У дяди была самая большая в городе платяная лавка. Другие мои родственники тоже были состоятельными людьми: один был совладельцем маслобойни, другой работал в банке, третий – на большой мельнице, у четвертого было свое предприятие. Короче, были зажиточными людьми и жили небедно, что являло собой полную противоположность нашему образу жизни.
Мать Динура Наоми Динабург.
Отец долгое время работал агентом у своего старшего брата, который жил в Москве и занимался поставками промышленных товаров из Москвы в Украину. Но отец имел обыкновение продавать лавочникам товары в кредит, а мало кто из них возвращал долги. У нас дома хранились немые свидетели торговых «успехов» отца: неоплаченные векселя на имя крупнейших городских торговцев. Отец, который из принципа не желал идти к судье-гою, хранил коллекцию из этих векселей; если ему улыбалась удача, то должник «закрывал» долг, выплачивая ему 20–30 процентов своего долга, чтобы отец мог частично погасить долг своему брату. У него еще была лавка, в которой торговала обычно мама. После выселения евреев из Москвы в 1891 году мой дядя был вынужден покинуть Москву, и этот источник дохода прекратил свое существование. Лавка принадлежала христианину, и тот отдал ее в аренду другому еврею, который заплатил бóльшую цену. В лавке был широкий ассортимент, и, чтобы сделать предприятие более надежным, отец разделил ее надвое, но доход, который приносили совокупно обе части, был меньше, чем доход от одной лавки. Так мы постепенно нищали. В конце концов отец занялся продажей книг и лотерейных билетов; доход от всех этих предприятий был очень невелик.
Нас было восемь детей, целая орава, и в доме обычно царили радость и веселье. Большим утешением для отца было то, что он почти не платил за наше обучение. Семейное имя сослужило нам добрую службу, учителя предлагали нам учиться бесплатно или почти бесплатно, потому что где бы мы с братом ни учились, туда сразу приходили самые лучшие ученики из состоятельных городских слоев.
Два случая врезались в мою память напоминанием о тех трудных днях. Первое воспоминание: это был тот день, когда отец разделил большую лавку на две маленьких, мне тогда было семь лет. Я пришел из хедера, и увидел, что матери очень грустно. Я решил пожалеть ее и сказал: «Чем хуже нам сейчас, тем лучше будет на том свете». Мать ответила шепотом, как бы говоря сама с собой: «Это все выдумали богачи, чтобы бедняки не подняли бунт».
Второй случай был во время праздника Шавуот. Я вспоминаю: мы в гостях у нашего дяди-раввина; я вижу, как мать выходит из комнаты со слезами на глазах. Как я потом узнал, нам тогда нужны были деньги взаймы, десять рублей, и мама дала тете Маше, дядиной жене, в залог свое жемчужное ожерелье. Перед праздником Шавуот та вернула матери ожерелье, хотя мать еще не успела заплатить долг. Но это жемчужное ожерелье было не мамино. «Мои жемчужины, – сказала мама, – были большие и красивые», – а жена дяди вернула ей крохотную нитку жемчуга с мелкими жемчужинами. Когда же в Шавуот мы собрались в гостях у дяди, мама не удержалась и сказала ей: «Я не возьму это ожерелье, оно не мое». Дядина жена рассердилась и заявила: «Ты на меня наговариваешь и этим обижаешь меня!» В итоге мамино жемчужное ожерелье осталось у тети Маши, и к тому же отец потребовал, чтобы мать вернула ей еще и это крошечное ожерелье с мелким жемчугом: «Оно принадлежит кому-то другому, оно не твое...»
Бен-Цион Динабург. 1905 год.
Наша пища была очень скудна, но мать отличалась изобретательностью: ей удавалось экономно вести хозяйство и готовить нам каждый раз новые блюда на завтрак из того, что было под рукой. Но больше всего нас восхищало ее умение сочетать постоянство и стабильность нашего меню с непрерывным его разнообразием, которое усиливало и без того недурной аппетит. Мать говорила, что здоровье детей зависит в большей мере не от собственно еды, а от того, насколько еда желанна. И потому она следила за нашим аппетитом. В будние дни и уж тем более в шабаты и в праздники она творила нам субботнюю трапезу на свой манер. Особенно важны для нас были вечер Субботы после праздничной трапезы и часы перед Авдалой – после предвечерней молитвы и перед появлением звезд. Субботними вечерами, после того как убирали стол после праздничной трапезы, мы все собирались возле матери, садились вокруг, и она рассказывала сказки. Отец тоже сидел рядом, глядел в книгу – чаще всего это были Ялкут Шимони или Мидраш раба на недельную главу – и тоже слушал. Мамины сказки и притчи глубоко запечатлелись в наших душах на всю жизнь. На исходе Субботы, когда наступали сумерки и мы глядели вверх, пытаясь различить загоревшиеся на небе три звезды, мать обыкновенно сидела возле окна, молясь вполголоса, и каждое слово выходило из ее уст нежно и печально: «Б-г мой, Б-г Авраама, Ицхака и Яакова…» Мать просила отца читать застольную молитву вслух, слово в слово, чтобы учить детей этой молитве. Но отец противился и говорил, что для того, чтобы все было как положено, каждый должен читать благословение самостоятельно… И мать жаловалась, что отец, видимо, не следит за воспитанием детей, а заботится только о собственной праведности, но скрывает ее от окружающих, даже от собственных детей.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.