[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2008 АДАР 5768 – 3(191)
Детство в шкловском хедере
Соломон Цетлин
Продолжение. Начало в № 2, 2008.
Мне было 10–11 лет. Все шло без перемен: в хедере по-прежнему учили Талмуд и очень мало – Библию и Пророков. Мама отказала по желанию отца Арке-солдату, но другого учителя «по-русски» не искала. Я должен был ежедневно исписать один лист бумаги русскими словами и делал это весьма охотно, ибо получал денежное вознаграждение. Дом, синагога, хедер наполняли жизнь мою. Разнообразие вносили обыкновенно приезды отца и привозимые им подарки.
Хедерное воспитание того времени – это систематическое затемнение детского ума, особенно в маленьких местечках черты оседлости, – это одиночное тюремное заключение для ребенка. В то время как дети даже среднего мещанского сословия по книжкам с картинками знакомятся с географией, этнографией, зоологией, ботаникой и т. д. и уже с раннего возраста имеют понятие о народах, населяющих Землю, явлениях природы и еще о многом прочем, дети хедера знали только то, что Б-г, создав небо и землю, зверей, птиц и мошек, избрал еврейский народ из всех народов, сделал его святым, заповедал десять заповедей и 613 Б-гоугодных деяний, которые каждый еврей должен исполнять. В 10–11 лет я и все мои товарищи по хедеру не имели понятия о самых элементарных вещах. Например, не знали, что мы, евреи, ограничены в правах.
Наконец, сама Библия преподавалась так, что этическая ее сторона – высокоморальные, социально-нравственные места оставались в тени, на них меламед не обращал нашего внимания. Даже великие нравственные учения пророков не проникали в наши души, потому что учитель наш не дал им никакого освещения. По мнению меламеда, это было второстепенным делом, первенствовали в учении нашем Талмуд и схоластика. Так прошел для меня первый период детства.
* * *
Однажды весной, когда мне минуло 11 лет, – отец только что приехал на Песах домой – я услышал следующий разговор, который он завел с мамой:
– Знаешь, Залман Бабиновицер просит нашего мальчика к себе в хедер.
Мама возрадовалась:
– Слава Всевышнему. Но ему нужно будет много платить, ты с ним сговорился?
Отец улыбнулся:
– Э, глупенькая, о чем ты позаботилась? На это Б-г особо посылает. А главное то, что он, этот Залман, нашего мальчика знает и хочет иметь его в своем хедере.
Сердце мое затрепетало от радости, что я поступаю к Залману Бабиновицеру. Этот меламед считался лучшим в местечке для детей среднего возраста – от 10 до 15 лет. В его хедере учились преимущественно дети богатых родителей и всегда – не более шести учеников. Сам он их и подбирал: из более способных и скромных детей, а тупиц и избалованных в свой хедер не принимал ни за какую плату. Поэтому-то Залман имел популярность, и все знали: он обучает успешно. В синагоге места моего отца и его были рядом, таким образом он имел возможность часто заговаривать со мной. Так мой будущий меламед незаметно для меня знакомился с моими познаниями и «ощупывал» ум и способности. Среднего роста и средних лет, благообразный, с окладистой, всегда тщательно расчесанной бородой, всегда аккуратно и чисто одетый, он держал себя с большим достоинством и внушал к себе уважение всем жителям местечка. Даже конкуренты, не пользовавшиеся успехом, постоянно завидовавшие ему, не могли сказать о нем ничего худого. Отрицая его действительно сильные качества, они говорили, будто бы он – всего лишь «счастливчик», потому что «в рубашке родился», и тому подобные вещи.
Его враги (кто их не имеет) говорили, будто бы меламед Залман Бабиновицер давно увлекается «берлинским просвещением» и читает «книжки». Этим они хотели бросить тень на его Б-гобоязненность. Но это ему не вредило, потому что благодаря уму и такту он всегда был на хорошем счету в богатых домах; родители его учеников всегда были довольны его преподаванием и всегда брали под свою защиту, даже когда он в ней и не нуждался.
В действительности же Залман был человек по-еврейски просвещенный. Наряду с большой талмудической эрудицией он хорошо знал Рамбама, изучал религиозно-философскую литературу и философских комментаторов Библии.
На Песах учитель зашел к нам. Папа с ним уже сговорился – ведь ясно же, что его появление у нас в доме имело целью сблизиться со мною. Мама поставила на стол пасхальное угощение, а он пригласил меня присесть поближе к себе, угощал самыми вкусными блюдами и сказал, что учитель он не строгий, ученики слушаются его и исполняют его требования только лишь из любви, а не из-за боязни наказания. Сказав адрес, он попросил меня уже назавтра, после праздника, прийти прямо в хедер в 10 часов поутру.
Первый день посещения нового хедера памятен мне и теперь. Не в пример прочим меламедам, Залман Бабиновицер никогда не обучал у себя дома, а всегда нанимал комнату. Причем он выискивал помещение светлое и просторное, с условием чуть ли не единственным – чтобы не было маленьких детей (стоимость комнаты для хедера оплачивали вскладчину родители учеников).
Итак, явившись в новый хедер, я был очарован комнатой: просторной, светлой и чистой, скромная меблировка которой вполне отвечала ее назначению. Между двух окон у стены стоял большой круглый стол; у другой стены – столь же большой и довольно твердый диван, а у противоположной стены стояли стулья. Небольшое зеркало и несколько картин в черных деревянных рамках, изображавшие Виленского гаона и каких-то генералов или государей, с орденами на груди и большими эполетами на плечах, довершали меблировку комнаты.
Не менее удовлетворительное впечатление произвели на меня ученики. Это были все «степенные», так сказать, мальчики, дисциплинированные, чистенькие, державшиеся с некоторой важностью, – все дети богатых родителей. Некоторых из соучеников я уже знал по нашей синагоге, другие были мне незнакомы. Когда я вошел в комнату, все ученики находились там. Меня осмотрели с большим любопытством и засыпали вопросами.
Вскоре выяснилось, что все мои будущие товарищи читают по-русски, а я не мог назвать ни одной русской книжки, которую читал. И вот должен был с краскою стыда и смущением на лице сознаться, что плохо читаю по-русски, ни слова не понимаю и не учусь. В талмудической же эрудиции я, как оказалось, прошел больше их, а потому знал много лучше и глубже чуть ли не все те места, которые пройдены ими.
С гордостью, безо всякой боязни называл я известные места в Талмуде, «грозные» для учеников, усвоенные мною лучше, чем ими. Так мы беседовали до прихода учителя. И характерно то, что без присмотра взрослых мы – мальчики 12–14 лет – не дрались между собою, не шалили, а чинно и мирно вели беседу, экзаменуя друг друга, так что можно сказать, наше первое знакомство в хедере состоялось на духовной почве. Это, впрочем, довольно характерно было для еврейских детей того времени, особенно выходцев из семей состоятельных классов общества, прошедших через дисциплину домашнего воспитания.
Мне рассказали, что наш меламед всегда приходит в хедер в 11 часов, что утренние часы он отдает обычно неким двум юношам у них на дому, а мы в это время проходим сами то, что нам предстоит учить. На мой вопрос: «А если вы не понимаете, как же вы идете дальше?» – мои товарищи, не смущаясь, перебивая один другого, подробнейшим образом ответили: «Наш учитель говорит, что Талмуд доступен каждому без комментаторов, нужно только усвоить его язык, формы выражения. Столь же необходимо усвоить и метод спорящих (ведущих дискуссию). И если нам непонятно что-то, и даже Раши нам не объясняет “темное место”, тогда мы поступаем просто: идем дальше и по мере наших сил стараемся усвоить мысли говорящих в Талмуде. А потом это же самое непонятое место мы проходим уже с учителем, который таким образом приучает учеников к самостоятельной мозговой работе и в то же время следит за их развитием».
Так мы сидели и разговаривали, пока не пришел учитель. Мы все встали, реб Залман приветливо поздоровался и попросил садиться. Сразу стало заметно, что между учителем и учениками явно установились простые, бесхитростные отношения: дружеские – со стороны учителя и открытые, учтиво-уважительные – со стороны учеников. Начались совещания: какой трактат начинать?
Среди учеников были двое новеньких: я и еще один, по этой причине всем нам нужно было остановиться на таком из трактатов, который никто еще не проходил. Остановились на наиболее подходящем для этого случая. Потом приступили к составлению расписания занятий. Вместе с меламедом порешили: с 11 утра до 2.30 штудируем Талмуд и по усмотрению учителя – другие книги, тексты из толкователей и комментаторов талмудических трактатов. Полтора часа затем положили на обед; еще полтора часа – на письменные занятия на древнееврейском языке, час – на изучение Библии и Книг Пророков. Оставшиеся до сумерек час-полтора назначили на изучение трактата Агады и законов ритуала.
Так была составлена «программа» обучения невиданным прежде мною методом: ведь в ее составлении принимали непосредственное участие все ученики, мнение которых учитель терпеливо выслушал. Но, однако же, при этом он твердо провел свою линию, объясняя ученикам: что, почему и зачем. В этот день мы до обеда практически не занимались; послеобеденные занятия прошли так же вяло. Так как это было весной и день выпал очень солнечный, теплый, то учитель отпустил нас из хедера пораньше, предложил помолиться перед заходом солнца, а потом – погулять до следующей молитвы, вечерней. Перед уходом он наказал нам вести себя прилично на прогулке и на улице, не срамить себя и не срамить его, учителя.
– Мои ученики, – сказал он в заключение, – должны быть действительно лучше других; хорошее поведение мальчиков и учеников оценивается только вне стен хедера.
Впечатления от этого дня живут во мне еще и теперь. Все было для меня новым: приветливый учитель, тихие и благонравные ученики, обращение и занятия, все было вовсе не так, как прежде. До этого дня я видел совершенно иное: злобно-неприязненные отношения учеников к учителю и в ответ на это – грозные начальнические, а иногда даже свирепые, с рукоприкладством, дурные, неуважительные отношения учителя к ученикам.
Все эти переживания за день наполнили мое сердце чувством особого удовлетворения, и я шел домой опьяненный гордостью; мне казалось, что я стал на целую голову выше, что я сразу вырос.
Я зашел в синагогу к вечерней молитве и застал отца, сидящего рядом с учителем. В тот вечер и отец, и мама оба были ко мне особенно ласковы. Отец, придя домой, неожиданно даже потянул меня к себе, обнял и похлопал по плечу без слов. (Сдержанный, мой отец не имел привычки целоваться и поэтому никогда меня не целовал, за исключением моментов своего отъезда из дома и возвращения по приезде.)
Учение у этого учителя, а вероятно, еще более – общение с соучениками, моими товарищами по хедеру имели большое влияние на всю мою детскую психику. А впоследствии – и на весь мой душевный уклад. Я был в дружбе со всеми товарищами, которые часто приглашали меня к себе. Когда я в первый раз был в гостях у одного товарища, отец которого считался богачом, я был поражен роскошью его дома и убранством комнат. Впервые я узнал и воочию увидел, что есть «лучшая» жизнь. О том, что на свете существуют во все времена человек богатый и бедный, я знал из Библии, но не имел представления о богатстве, равно как и о «богатой» жизни. Я знал богатых: в нашей синагоге места у почетной – поближе к Иерусалиму – восточной стены заняты богатыми. Однако никогда прежде я не представлял и уж тем более не знал, как они живут дома. Да что там – никогда об этом и не думал.
Когда же я увидел у товарища по хедеру дома эту роскошь обстановки, эти комнаты, имеющие каждая свое назначение... Странно было даже представить все это во сне, а я увидел въявь: вот – столовая, а там – гостиная, кабинет, спальня, детская, да еще притом для мальчиков своя, отдельная, а для девочек – своя. Когда я увидел в первый раз эту мягкую мебель, обтянутую бархатом, резные шкафы, этажерки, большие зеркала до потолка, прежде вовсе непредставимые, я был просто ошеломлен. Я чувствовал себя таким маленьким и смотрел на все с каким-то благоговением, как на нечто недосягаемое, как если бы я находился в храме...
Это не были ни зависть, ни злоба, ни чувство унижения; да и может ли человек, молящийся в храме, испытывать эти чувства?! Конечно же нет. И я, кроме высокого уважения к этому богатству и его владельцам, ничего не испытал. «Верно, Б-г знает, что Он делает, – думал я, – верно, они заслужили, что Б-г им так благоволит».
Глубоко в душе у меня шевелилась одна мысль: «как приятно так жить...» Но дальше этого мои мысли не шли. Тогда социальное неравенство не производило на меня никакого впечатления, не волновало мою душу, думалось, что «так должно быть», «так Б-г устроил»... Этого смиренного убеждения было мне тогда вполне достаточно.
Я подружился с товарищем, мальчиком одних лет со мной, который, по его рассказам, жил раньше, до нашего местечка, в самой Москве и одновременно со мной поступил в этот хедер. Отец его, зять богатейшего в Шклове человека – Ш. Моносзона, был в то время еврейским интеллигентом, известным впоследствии сионистом по фамилии Членов. Юрист по образованию, он хорошо знал древнееврейский язык и Талмуд. Мальчик, его также звали Залманом, упитанный, щегольски одетый и красивый, говорил и читал по-русски. В «хедерной» науке он успевал мало, да впрочем, и не проявлял особой охоты учиться, иначе говоря, ленился. Но он был добрый и скромный. Нашей дружбе способствовало и то, что учитель всячески покровительствовал этому очевидному сближению, по-видимому искренне желая, чтобы я воздействовал на него, так как больше прошел и лучше понимал, а также проявлял больше внимания.
Очень возможно, что учитель предупредил его родителей о наших товарищеских отношениях на пользу ему. И когда я в первый раз пришел к нему домой, его родители и сестры встретили меня очень радушно, посадили за стол, угостили чаем, конфетами и печеньем, а когда я уходил, мама его как-то незаметно положила мне в карман орехи и конфеты и просила бывать у них.
Однажды вечером, когда я сидел в комнате моего товарища, вошла его старшая сестра, девушка лет 16-ти, и заговорила с мальчиком по-немецки (у них была гувернантка-немка). Сестра его спросила меня, понимаю ли я по-немецки. Покраснев, я смешался. Тогда, увидев мое смущение, она спросила:
– И по-русски не понимаешь?
Я честно должен был сознаться, что едва-едва читаю по-русски. А не понимаю потому, что ведь известно: у нас никто никогда не говорит на этом языке. Она упрекнула брата, что он со мною не читает по-русски, и дала мне книжку. Это была первая книжка, прочитанная мною с большим трудом, с помощью словаря, который она же мне и дала в придачу. Название книжки было – «Бова Королевич».
Как я читал эту книжку, нынешние дети просто не поймут... Не зная ни одного слова, я должен был каждое посмотреть в словаре, записать и запомнить. Притом, не зная грамматики, я записывал одно слово несколько раз со всеми окончаниями, пока чисто практически не усвоил значение падежей.
Таким образом я первоначально прочел книжку, едва понимая ее содержание. Нужно еще к тому прибавить, что вообще-то читать русскую книгу считалось тогда ересью и чуть ли не Б-гоотступничеством. Так что читать приходилось, только прячась и в минуты, когда мамы не было дома или она была занята и не обращала на меня внимания. Но именно эти непростые обстоятельства и подстрекали меня к чтению русских книжек, эта таинственность мне очень нравилась.
Раз я был пойман с книжкой, которую читал, держа ее, казалось бы, совсем незаметно: поверх раскрытого трактата Талмуда. Мама раскричалась, выхватила книжку из моих рук, бросила на пол и стала допрашивать меня, где, у кого я взял эту «заразу»?
Я стоял бледный и молчал. Боялся сказать, где получил книжку, ибо, во-первых, мне было бы воспрещено ходить к товарищу. А во-вторых, я опасался, что, если скажу, тогда никогда уже больше не получу у товарища книжек по-русски.
Убедившись, что я не буду говорить, мама схватила с пола книжку и сказала, что пойдет к учителю и покажет ему, каких успехов я достиг у него в хедере. Мама и правда сходила к учителю на дом, при том их разговоре я не присутствовал, но учитель назавтра пригласил меня к себе в гости, сказав, что его жена хочет меня видеть. Вечером, когда занятия окончились, я пошел не домой, а к учителю.
Не успел я войти в комнату, как учитель довольно сухо начал упрекать меня в оскорблении святыни. И право же, держать «русскую» книгу поверх талмудического трактата и читать ее – это дело по сути равно форменному «осквернению святыни», и этим я заслужил строгое наказание. Но так как это в первый раз, то сейчас пока он меня прощает, и мама меня тоже простит. Но в следующий раз чтобы я это не повторил! Потом он отпустил меня, напутствуя следующими словами:
– Если тебя интересуют такие глупые и пустые книжки, как та, что твоя мама мне принесла, ты можешь их читать в хедере во время письменных занятий и во время обеда. Но дома у себя – никогда.
Говоря это, он вернул мне книжку, сказав напоследок:
– Отдай тому, у кого взял.
Этот инцидент произвел на меня глубокое впечатление. Я ушел от учителя с поникшей головой, охваченный переживаниями обо всем происшедшем. Я очень хорошо понимал маму, ее отношение и негодование были мне ясны, и в простоте душевной я сознавал, что оскорбил святыню, читая «русскую пустую» книжку поверх раскрытого талмудического трактата.
Но я не понимал учителя! Целый ряд вопросов, ясных донельзя, а также и иных, весьма смутных, которые я не умел сформулировать тогда, роились в моей голове. Почему учитель разрешил мне читать в хедере (не во время занятий) русские книжки и притом строго запретил их чтение на дому? Тогда я никак не мог объяснить этого.
Окончание следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.