[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ФЕВРАЛЬ 2008 ШВАТ 5768 – 2(190)

Человек, который увлексЯ йогой

Норман Мейлер

1.

Я бы назвался, да что толку. Сегодня у меня будет не то имя, что вчера вечером. Ну а в таком случае допустим – на время, – что речь пойдет о Сэме Словоде. Ничего не попишешь, приходится разбираться в Сэме Словоде, а он не заурядный и не из ряда вон выходящий, не молодой и не старый, не рослый и не низкорослый. Он спит, и самое время описать его сейчас, так как он предпочитает спать, а не бодрствовать – и в этом он не оригинален. Нрав у него мирный, наружность недурная, ему недавно стукнуло сорок. И если на макушке у него просвечивает плешь, он в порядке компенсации обзавелся роскошными усами. Держится он, когда не забывается, в основном приятно, с чужими во всяком случае: его находят благожелательным, снисходительным и сердечным. На самом же деле он, как почти все мы, крайне завистлив, желчен и злоязычен, узнав, что другим так же плохо, как и ему, радуется, тем не менее он, и это, как ни прискорбно, нельзя не признать, человек порядочный. Большинство из нас куда хуже его. Ему хотелось бы, чтобы мир был более справедливо устроен, он презирает предрассудки и привилегии, старается никого не обидеть, хочет, чтобы его любили. К этому можно добавить и еще кое-что. У него есть одно весомое достоинство: он не в восторге от себя, ему хотелось бы быть лучше. Хотелось бы избавиться от зависти, от досадной наклонности судачить о друзьях, хотелось бы относиться к людям, в особенности к жене, а также к двум дочерям, без мучительного, но неизбывного раздражения: ведь это из-за них он – так ему кажется – связан по рукам и по ногам заросшей пылью паутиной домашних обязанностей и необходимостью горбатиться из-за денег.

Сэм часто говорит себе, говорит с презрением, что он жесток, жестокостью, характерной для людей добрых и слабых.

Я хотел бы внести ясность: я не испытываю неприязни к Сэму Словоде – просто я в нем разочаровался. Он много за что брался, но ни во что не вкладывал всего себя. Хотел стать настоящим писателем, теперь лишь тешит себя такой мечтой; хотел что-то значить в мире, а стал – надо надеяться, временно – заработавшимся писакой, строчащим комиксы для журналов; в молодые годы хотел вести богемный образ жизни, вместо этого обзавелся женой и детьми. О его жажде разнообразить жизнь могу сказать, что ее уравновешивает страх перед новыми людьми и неожиданностями.

Приведу пример. Вчера Сэм шел по улице, и к нему обратился за подаянием бродяга. Сэм увидел его слишком поздно: мысли его были заняты какими-то пустяками, а когда он поднял глаза – прямо перед ним стоял здоровенный бедолага с мятой красной рожей и тянул к нему руку. Сэм мало чем отличается от многих из нас: всякий раз, когда такой вот опустившийся тип просит у него деньги, он чувствует себя трусом, если дает деньги, и испытывает стыд, если не дает. На этот раз Сэм успел подумать: ни за что не поддамся, и поспешил пройти мимо. Но от бродяги оказалось не так-то легко отвязаться.

– Будь человеком, – крикнул он вслед Сэму сиплым голосом. – Опохмелиться надо позарез.

Сэм остановился, Сэм рассмеялся.

– Ну, раз ты не на кофе просишь, вот тебе четвертак, – сказал он и засмеялся, засмеялся и бродяга.

– Ты мужик понимающий, – сказал он.

И Сэм пошел своей дорогой, вполне собой довольный, размышляя о таких материях, как общность между людьми. Тут Сэм дал маху. Ему следовало бы знать: он просто-напросто почувствовал облегчение оттого, что все обошлось. Хоть Сэм и считает, что ему жаль попрошаек, на самом деле он их на дух не переносит. Кто знает, чего от них ожидать?

Сейчас Сэм увлечен, и увлечен не на шутку, хотя многие над его увлечением и посмеялись бы. Он проходит курс психоанализа. Что до меня, я над ним не насмехаюсь. Вследствие чего отношения у нас с Сэмом в высшей степени необычные. Я мог бы углубиться в подробности, но пока не время. Лучше понаблюдать, как Сэм просыпается.

Его жена, Элинор, уже час как встала, окно она закрыла, а вот радиатор выключить забыла. В комнате душно. Сэм в забытьи, он не спит и не бодрствует, он стонет, открывает один глаз, зевает, опять стонет, лежит скрючившись, сдавленный и спеленутый пижамой, слишком большой для него. Ох и трудно же ему встать! Накануне вечером он был на одном сборище, и этим, воскресным, утром, у него похмелье. По утрам у него неизменно дурное настроение, и сегодня – не исключение. Он не в духе, но ничего нового в этом нет, это всегдашнее его состояние.

За окном идет снег. В конце концов Сэм доволакивается до окна, открывает его – впускает воздух. Кислород зимнего утра прочищает мозги, и он с высоты шестого этажа своего многоквартирного дома в Квинсе обозревает просторный четырехугольник двора, мрачно таращится на мокрый снег пальца в три толщиной, устлавший унылый насаженный парк, отделяющий его дом от точно такого же метрах в шестидесяти. Тропки там, где снег стаял, почернели, на детской площадке нет никого, кроме сердитого малыша, упакованного в шарф, пальто, галоши, – он играет сам с собой среди пустых скамеек. Медленно падает снег, мокрый снег, наверное, вскоре он обернется дождем. Малыш на детской площадке в последний раз в сердцах толкает качели и, понурившись, плетется прочь, его галоши напечатлевают в снегу следы, подобные следам какого-то зверька. За спиной Сэма четырехкомнатная квартира, которую он знает на ощупь не хуже слепца, погружена в тишину, слышно только, как Элинор готовит завтрак.

Ну и что такого, думает Сэм, во время психоанализа, как говорит доктор Сергиус, депрессивное состояние по утрам неизбежно, это одна из стадий.

Сэм нередко формулирует свои мысли так. Но виноват в этом не он один. Большинство его знакомых и думают, и говорят так, а характер у Сэма не из сильных. Он обречен выражаться так, как принято в его кругу. Мне довелось слышать, как он кротко, только что не оправдываясь, объяснял: «Мои отношения с дочерьми много теряют оттого, что я еще не прошел все мои женские идентификации». И для Сэма в этой фразе есть смысл, пусть для вас его и нет – вот что печальнее всего. Размышления, откровения и воспоминания со всеми их ассоциациями оставляют в нем свой след. Для него они значат так же много, как строчки любимых стихов.

Хоть Элинор и не проходит психоанализа, выражается она точно так же. Я слышал, как в гостях она обронила: «Знаете, Сэм не только считает, что я его мать, он еще винит меня в том, что появился на свет». Подобно большинству женщин, Элинор – и ничего тут не поделаешь – перенимает мужнину манеру говорить.

А вот что забавляет меня, так это привычка Сэма наводить критику на то, как говорят его знакомые. На сборище вчера вечером Сэм завязал разговор с одним голливудским сценаристом, молодым человеком кипучей энергии и энтузиазма. Тот говорил примерно так: «Вот ведь какая штука, старик: напихать в сценарий шуток-прибауток – мне раз плюнуть. А выжать слезу – чего не могу, того не могу. Жена говорит, что выжмет из меня слезу, ой как выжмет. Загвоздка в том, что я всегда жил как положено, на рожон не пер. То есть и у меня, конечное дело, не все шло гладко, но до соплей-воплей дело не доходило. Вот почему я не умею писать про сопли-вопли».

По дороге домой Сэм сказал Элинор:

– Черт знает что. Ну как может писатель так не уважать язык.

В ответ Элинор спародировала гневный выпад Сэма:

– Послушай, я это, как его, творец. А культуру пусть сохраняют авторы комиксов.

В общем и целом Элинор кажется мне привлекательной. За десять лет брака она пополнела, длинные темные волосы коротко остригла – носит модную прическу на мужской манер. Но не будем придираться. Она и по сю пору не утратила самого привлекательного своего свойства – здорового жизнелюбия, оно светится в ее темных глазах, сияет в улыбке. Зубы у нее прекрасные. Она не стесняется своего тела, оно ей нравится. Сэм часто говорит себе, что ему не следовало бы забывать, как она ему нужна. В процессе психоанализа ему открылось, что от ухода его удерживает не только ответственность за детей. Даже если бы у них не было детей, он, скорее всего, остался бы с Элинор.

К сожалению, все не так-то просто. Элинор вечно – прибегая к их фразеологии – соперничает с ним. Когда я сержусь на Элинор, а такое случается, мне претит ее несправедливость. Язык у нее острый как бритва, и Сэм далеко не часто находит у нее безоговорочную поддержку, а она ему нужна больше всего: он строго судит себя, и ее поддержка служила бы противовесом. Подобно тем – а их немало, – кто поднимает этот вопрос на теоретическую высоту, – Элинор говорит, что не хотела бы быть женщиной. Сэм разочаровался в жизни, но и Элинор, она тоже разочаровалась. Элинор думает, что Сэм помешал ей развить свои задатки и реализовать таланты. Сэм в свою очередь думает, что ему помешала Элинор. Я считаю ее несправедливой, потому что, в отличие от Сэма, она не готова признать свою вину.

Сэм, конечно же, мог бы рассказать об Элинор и сам. Просто у него к ней несколько иное отношение. Как и большинство людей, проживших десять лет в браке, Элинор он представляет смутно. На вчерашнем сборище он встретил человек пять, прежде ему незнакомых, завязал оживленный разговор с каждым из них, при этом понимал, какое впечатление произведут его слова, какой вызовут отклик, чем эти люди живут, а они понимали, чем живет он. Элинор тем не менее вошла в его плоть и кровь. Конкретного облика она не имеет: Элинор для Сэма, по большей части, «она», и он старается все от нее утаить. Оттого ему с ней не по себе. Хорошего тут мало. Пусть это и неизбежно, но мне всегда жаль, если любовь переплавляется в смазь из привязанности, скуки, бывает, и сочувствия, но ничего лучшего от мужчины и женщины, долго живущих вместе, ожидать не приходится. Часто дело обстоит куда хуже – любовь оборачивается ненавистью.

Сейчас они завтракают, Элинор обсуждает вчерашнее сборище. Делает вид, что приревновала Сэма к девчонке в вечернем платье с откровенным вырезом, и, между прочим, особо притворяться ей не нужно. Сэм, а он поднабрался, нависал над девчонкой, явно вожделея ее. Тем не менее сегодня утром, когда Элинор завела разговор о девчонке, Сэм изображает недоумение.

– О какой еще девчонке ты говоришь? – спрашивает он во второй раз.

– Сам знаешь о какой, о той самой, об истеричке, – говорит Элинор, – той, что совала тебе под нос свои буфера. – Элинор знает, как воздействовать на Сэма в нужном направлении. – Новой девчонке Чарльза.

– Откуда мне знать, – буркает Сэм. – Чарльз за весь вечер ни разу к ней не подошел.

Элинор намазывает тост джемом и с явным удовольствием вонзает в него зубы.

– У них, по-видимому, все всерьез. Чарльз очень забавно высказался на этот счет. Он пришел к выводу, так он сказал, что великие любовные романы случались между истеричками и флегматиками.

– Чарльз терпеть не может женщин, – вставляет Сэм: его голыми руками не возьмешь. – Не знаю, заметила ли ты: что бы Чарльз ни говорил о женщинах – это для него разрядка, так он избывает агрессивность.

У Сэма есть все основания не любить Чарльза. Какому мужчине средних лет – исключительные личности не в счет – нравится друг, то и дело меняющий женщин.

– Во всяком случае, он свою агрессивность избывает.

– У Чарльза, можно сказать, классический случай комплекса Дон Жуана. Ты заметила, что все его дамы – мазохистки?

– Я знаю одного-двух мазохистов и среди мужчин.

Сэм отхлебывает кофе.

– С чего ты взяла, что та девчонка – истеричка?

Элинор пожимает плечами.

– Она – актриса. И потом я поняла, она из тех, кто раззадорить раззадорит, но дать не даст.

– Не следует делать поспешных выводов, – наставляет ее Сэм. – У меня сложилось впечатление, что у нее навязчивое состояние. Не забывай: надо уметь отличить факторы защиты от внешних конфликтов от затяжного внутриличностного конфликта.

Должен признаться, их разговор мне скучен. Но он типичный образчик их разговоров. В оправдание Сэма мне нечего сказать: он всегда злоупотреблял терминами.

Я нередко поражался тому, как мы рвемся выставить на всеобщее обозрение свои тайны, мало, по общим меркам, привлекательные. Мы можем объяснить, почему ненавидим родителей, нам по душе пороки, которым мы предаемся. Мы полны решимости стать выше, чем мы есть, и тем гордимся. Нет такого мерзостного побуждения, в котором мы не были бы готовы поковыряться. Но стоит кому-то заметить, что мы не умеем держать нож-вилку, и мы закатываем такой скандал, что чертям тошно. Сэм соглашается со всем, что можно было бы о нем сказать, разумеется, если обвинение достаточно веское: он первый подтвердит: да, он спит и видит, как бы убить жену. Но попробуйте сказать, что он робеет перед официантами или намекнуть Элинор, что она зуда, и они взовьются.

Сэм и сам это замечает. Временами он ловит себя на том, что злоупотребляет терминами, и очень этим недоволен. Тем не менее изменить свои привычки он не в силах.

И вот пример: сейчас он сидит в кресле, мысли его вертятся вокруг завтрака, Элинор тем временем моет посуду. Обеих дочерей нет дома, на субботу-воскресенье они поехали навестить бабушку. Сэм их поездку одобрил. Он предвкушал, как они с Элинор поживут на свободе. Последние несколько недель от дочерей не было житья – они задергали его и Элинор своими требованиями. А вот нет их, и ему их недостает, недостает даже их гвалта. Для Сэма, однако, неприемлема мысль, что многие недовольны настоящим и либо переводят время, мечтая о прошлом, либо стремятся приблизить будущее. Сэм вынужден называть это «двойственным отношением к системе ценностей». Тем не менее он даже решился узнать у своего психоаналитика доктора Сергиуса, не характеризует ли его самого прежде всего именно двойственное отношение к системе ценностей, и Сергиус, чья голова – лысый череп и очки в роговой оправе – видится мне четко, словно вычеканенная на монете, ответил со своим немецким выговором: « Любезный мистер Словода, я вам уже говорил, что был бы в высшей степени счастлив, если бы вы прекратили читать учебные пособия по психоанализу».

После такого афронта Сэм передергивается – а что ему остается. Сергиус прав, и еще как прав, говорит он себе, он именно такой тщеславный дурень, который сыплет учеными словесами, когда можно было бы обойтись и самыми простыми.

2.

Сэм сидит в кресле, в гостиную тем временем просачивается свет серого зимнего утра, за окном падает снег. Сэм в комнате один, он сидит на современной работы кресле, разглядывает комнату, решенную в серых, зеленых, бежевых тонах. Элинор, до того как они поженились, была художницей, и гостиную обставила она. Комната очень приятная, Сэму тем не менее – и в этом он не одинок, многие мужья испытывают те же чувства – она не нравится, не нравятся ему ни репродукции современных художников на стенах, ни хлипкий журнальный столик – ни дать ни взять паук на проволочных ножках, упирающихся в соломенную циновку. В углу бегемотом громоздится любимая потеха детей комбайн – глаза бы на него не глядели – телевизор–радио–патефон с омерзительной слепой мордой кинескопа.

Элинор подложила воскресную газету Сэму под локоть. Сэм намеревается вот-вот засесть за работу. Уже год, как он отводит день-два в месяц под размышления, готовит наброски к роману, который надеется когда-нибудь написать. Вчера вечером он сказал себе: завтра засяду за работу. Но к утру он как-то расхолодился. Он устал, пал духом. Похоже, комиксы истощили его воображение.

Сэм читает газету так, словно чистит гигантский банан. Он отдирает одну газетную страницу за другой, швыряет на соломенную циновку, и вот уже от газеты остается лишь специальный воскресный отдел. Сэм проглядывает его, он раздражен, не находит себе места. Выдержанная в высоком стиле биография политического деятеля тянется вплоть до огромного кроссворда на обратной стороне полосы. Рассказ о живописном уголке города теряется среди статистических данных, призывов бороться с подростковой преступностью и упирается в фотографии жизни – ориентиром должна служить архитектура пустыни. Сэм смотрит на черно-белую фотографию: стена в проемах окон, юкка, раскинувшаяся у пруда.

Имеется тут и статья о некоем рабочем. Описывается его жена, семья, квартира, заработная плата и бюджет. Описывается, что рабочий ежедневно ест на ужин, как он проводит вечера. Статья доказывает: типичному американскому рабочему приходится экономить каждый цент, при всем при том никаких оснований для беспокойства у него нет. Свою жизнь он не променяет ни на какую другую.

Сэм возмущен. Год назад он написал статью на эту тему – хотел подзаработать. Тонко – во всяком случае, так он считает – провел мысль, что жизнь среднего рабочего отягощена беспокойством. Как и следовало ожидать, статью отклонили.

Сэм отшвыривает воскресный отдел. Такие приступы гнева у него нередки. Помимо воли, Сэма приводят в ярость редакторская нечестность и невозмутимая, безоблачная картина мира, которая дается в подобных статьях. До чего ж он взбешен и беспомощен. «Наши поступки, а не наши чувства – вот что творит историю», – думает Сэм, криво усмехаясь. У себя в гостиной он горазд сражаться с ветряными мельницами гигантского, мощного, лицемерного общества; в будни он торчит в редакторской кабинке, в поте лица строчит тексты о космических кораблях, убийствах, женщинах с золотыми волосами и роскошным бюстом, мужчинах, то и дело пускающих в ход кулаки и изрекающих патриотические лозунги.

Я знаю, что сейчас творится с Сэмом. Вот он сидит в кресле, вокруг разбросаны газеты, в них сообщается о военных действиях, убийствах, переговорах, развлечениях – играх реального мира, который никакому уму не объять. Как тут не разочароваться. Не знаешь, с чего начать.

Сегодня Сэм думает, что, пожалуй, зря стал радикалом – это было неумно. Мысль, что большинство людей, преуспевших в продажном приобретательском обществе, и сами не могут не быть продажны, так что, если ты не преуспел, – что ж, за идеализм приходится платить – не утешает. Сэма больше не греет горечь от сознания, что ты пострадал за свои убеждения. За такое Сергиус спуска не дает.

Они ухлопали уйму времени на этот вопрос. Сергиус считает, что озабоченность Сэма мировыми вопросами всегда была ложной. К примеру, в процессе анализа они докопались, что Сэм написал ту статью о рабочем так, чтобы неминуемо получить отказ. Сэм – что есть, то есть – ненавидит редакторов, и, прими они его статью, это означало бы, что он ничуть не лучше их, что он – посредственность. А до тех пор, пока он не достиг успеха, ему не надо оценивать себя. Следовательно, Сэм – не реалист. Умом он отвергает мир, и это позволяет ему не оценивать трезво бросающиеся в глаза факты своей жизни.

Сэм затевает спор с Сергиусом, но переспорить его трудно. Сэм скажет:

– А что, если вы насмехаетесь над радикалами, потому что гораздо удобнее пренебрегать их идеями? Стоит увлечься, и, глядишь, в вашей жизни произойдут нежелательные перемены?

– Почему, – возразит Сергиус, – вам непременно нужно считать меня буржуа, заинтересованным исключительно в своем благополучии?

– Как я могу обсуждать подобные вопросы, если, по-вашему, мои соображения – это проявление невроза, ваши же – беспристрастные медицинские рекомендации и ничего более?

– Вам во что бы то ни стало хочется победить меня в споре, – так обычно отвечает Сергиус. – Готовы ли вы признать, что интеллектуальный спор дает вам сознание собственной значимости и потерпеть поражение в споре для вас мучительно?

Влияние Сергиуса на Сэма отрицать не приходится. У Сэма уже появились мысли, которые несколько лет назад были бы для него неприемлемы. К примеру, сейчас Сэм думает, что, наверное, лучше бы жить как рабочий, жить просто, думать исключительно о еде и о деньгах. Тогда он верил бы, что для счастья надо иметь больше денег, материальных благ и меньше забот. А что, не так уж и плохо, размышляет Сэм, верить, что в твоих бедах виноват не ты, а твой начальник, мир или невезенье.

Сэм среди дня нередко предается таким мечтам. Ему приятно думать, что он мог бы прожить жизнь иначе: множество самых разных занятий представляются ему более предпочтительными. Почему ему хотелось бы жить, как чиновник, легко понять: у чиновника есть власть, есть право руководить, но в действительности по тем же соображениям Сэм предпочел бы вести богемный образ жизни – поселиться на нетопленом чердаке, перебиваться изо дня в день с петельки на пуговку. А один раз, прочтя какую-то статью, Сэму даже захотелось стать священником. Минут примерно десять ему казалось, что нет ничего прекраснее, чем посвятить жизнь Б-гу. Такие фантазии, как мне известно, вовсе не редкость. Просто я лучше Сэма знаю, насколько он на самом деле серьезен, насколько прихотливо и детально его воображение.

Звонит телефон. Сэм слышит, как Элинор кричит, чтобы он взял трубку. Сэм встряхивается и подносит трубку к уху. Звонит их старый друг Марвин Росман, у него неожиданная просьба. Разговор продолжается минут десять, Сэм поеживается. Уже готовясь повесить трубку, он вдруг смеется:

– А что, мы застоялись, почему бы не взбодриться, – говорит он.

Под конец их разговора в комнату входит Элинор.

– О чем речь? – спрашивает она.

Сэм явно чуточку взбудоражен. Стоит ему притвориться, что ничего не происходит, как Элинор тут же смекает, что дело нечисто.

– Видишь ли, Марвин купил порнографический фильм, – с заминкой говорит он.

– У кого? – спрашивает Элинор.

– Он сказал, вроде как у старого воздыхателя Луизы.

Элинор смеется.

– Чтобы у Луизы был старый воздыхатель – вообразить такого не могу.

–Никогда не знаешь, чего ждать от людей, – кротко ответствует Сэм.

– Послушай, а почему он именно нам позвонил? – огорошивает его Элинор.

– Да из-за нашего проектора.

– Ему нужен наш проектор, чтобы посмотреть фильм?

– Ну да, – Сэм колеблется. – Я пригласил их к нам.

– А тебе не приходило в голову, что мне захочется провести воскресенье иначе? – осаживает его Элинор.

– У нас же не было никаких планов, – мямлит Сэм.

Подобно большинству мужчин, он, когда речь идет о порнографии, поставил себе правилом держаться независимо.

– Я тебе вот что скажу: меня разбирает любопытство. Ты же знаешь, я не видел ни одного порнофильма.

– Раз в жизни надо все попробовать, так надо тебя понимать?

– Что-то вроде того.

Сэм старается не показать, как он возбудился. По правде говоря, его, и исключения он не составляет, порнография притягивает. Интерес к ней у него не такой уж и сильный, но лишь из-за отсутствия возможностей, а не по какой-либо другой причине. Раз-два Сэму довелось купить набор откровенных фотографий, какие продают в третьеразрядных книжных магазинчиках, дома он, виноватясь, засунул их куда подальше.

– Глупость какая-то, – говорит Элинор. – Ты же сегодня собирался работать.

– Настроения нет.

– Их придется кормить, – ноет Элинор. – Выпивки у нас достаточно?

– Можно купить пива, – говорит Сэм с запинкой. – Алан Спербер с женой тоже придет.

– Сэм, ты сущий ребенок.

– Послушай, Элинор, – Сэм следит за своим голосом – старается не сорваться на крик. – Если это так уж хлопотно, я могу отвезти проектор к ним.

– Вот и надо было бы отправить тебя к ним.

– Я что, такой недоумок, что должен спрашивать у тебя прежде, чем кого-то пригласить?

Чутье подсказывает Элинор, что Сэм, дай он себе волю, погряз бы в порнографии. Она сердится на него, но не может и помыслить позволить Сэму отвезти проектор к Марвину Росману – там он смотрел бы фильм без нее, и кто знает, чем бы это кончилось. Вдобавок она и сама хотела бы посмотреть фильм. Элинор уверена, что от этого вреда не будет: в ней слишком сильно материнское начало.

– Будь по-твоему, Сэм, – говорит она, – но какой же ты, в сущности, ребенок.

Вернее, подросток, решает Сэм. С тех пор как Марвин позвонил, Сэм на нерве, он возбужден все равно как подросток, затворившийся в ванной. Анальная фиксация, механически отмечает Сэм.

Элинор спускается вниз – купить пива и мясную нарезку в кулинарии, Сэм тем временем принимается приводить в порядок проектор. Чистит он его кое-как. Устройство проектора ему хорошо знакомо: всего несколько недель назад он показывал фильм, в котором снимал Элинор с детьми, тем не менее с той минуты, как Элинор ушла из дому, Сэм места себе не находит: беспокоится, не перегорела ли лампочка в проекторе, волнуется – в исправности ли мотор. Прикидывает: не нужно ли смазать мотор, перерывает ящик с инструментами в поисках масленки. Смех, да и только. Сэм гонит от себя мысли о том, как на это отреагирует Сергиус. Сергиус безусловно захочет «проработать» в деталях мотивы, побудившие Сэма посмотреть такой фильм. Ну и что, говорит себе Сэм, он наперед знает, что им откроется: отстранение, нежелание иметь сексуальным партнером Элинор, уклонение от ответственности. К черту Сергиуса. Сэм не видел ни одного непристойного фильма, и упустить такой шанс не намерен.

Сэм посмеивается над собой – чувствует: иначе нельзя. Если б ему предстояло лечь в постель с женщиной, до которой он прежде не дотрагивался, он – ей-ей – нервничал бы не больше.

Когда Элинор возвращается, Сэм так и вьется около нее. Ее молчание тяготит его.

– Они, наверное, скоро придут, – говорит Сэм.

– Возможно.

Сэм сам не знает – то ли он сердится на Элинор, то ли боится: не сердится ли она на него. Неожиданно для себя самого он обнимает ее за талию и как бы со стороны слышит себя :

– Может, сегодня, когда они уйдут… Я что хочу сказать: мы ведь сегодня одни… – Элинор не придвигается и не отодвигается. – Детка, я же не из-за фильма, – продолжает Сэм. – Ей-ей. Как, по-твоему, вдруг нам сегодня и удастся…

– Может быть, – говорит Элинор.

Перевод с английского

Ларисы Беспаловой

Продолжение следует

добавить комментарий

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.