[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2008 ТЕВЕТ 5768 – 1(189)
ПРОЗРЕНИЕ БИЛьАМА: павел гольдштейн о романе льва толстого
Вильям Баткин, Юрий Голдес
И познают заблудшие духом разумение,
А ропщущие получат урок.
(Йешаяу, 29:24)
Словно белые пятна на географической карте – достойные, высокие имена, но при этом несправедливо забытые на карте современной еврейской истории. Одно из таких имен – Павел Гольдштейн[1]: яркая личность, достойный представитель российского еврейства, возвратившегося в нашу Святую страну. Истинный интеллигент, который впитал самое лучшее из российской и европейской культуры, – и благочестивый еврей, истинный баал-тшува, с радостью и энтузиазмом вернувшийся к Торе, к исполнению заповедей и последние 22 года своей жизни посвятивший тому, чтобы нести своим соотечественникам (и в России, и в Израиле) свет еврейской традиции.
П. Гольдштейн.
1.
Его центральное произведение – книга «Роман Л.Н. Толстого “Анна Каренина” в свете эпиграфа из Моисеева Второзакония», написанная и опубликованная в Иерусалиме. Никто из исследователей творчества Толстого не пришел к подобному анализу – уникальному как по глубине постижения творчества писателя, так и по самобытности исследования, поскольку это анализ великого произведения мировой литературы с точки зрения Торы. Работа Павла Гольдштейна имеет неоценимое значение для нас – евреев из России, потративших полжизни (а то и больше) на овладение сокровищами мировой культуры, науки и техники. Усилия эти были не напрасны, а годы прожиты не зря, поскольку «все, что создал в Своем мире Г-сподь, да будет благословенно имя Его, Он создал единственно Себе во славу» (Пиркей Авот, 6:11). А значит, все приобретенные нами знания и опыт мы обязаны использовать ради славы Всевышнего, переосмысливая их с новой точки зрения – в свете Торы.
2.
Удивительно, но исследователи романа «Анна Каренина» и все, высказывавшиеся о нем, либо совершенно игнорировали эпиграф к роману, либо даже отвергали его. А между тем стих из Торы, стоящий в начале романа, казалось бы, сразу должен обращать на себя внимание, будить мысль: а не тут ли скрыт ключ к пониманию всего произведения? «Мне отмщение, и Аз воздам» – это русская церковная версия стиха из последней книги Пятикнижия (Дварим, 32:35), который в современном переводе звучит так: «У Меня отмщение и воздаяние». «Я выбрал этот эпиграф, – объяснял Толстой своему зятю М.С. Сухотину, – чтобы выразить ту мысль, что то дурное, что совершает человек, имеет своим последствием все то горькое, что идет не от людей, а от Б-га и что испытала на себе и Анна Каренина»[2]. Однако, отмечает Гольдштейн, «всеобщая причастность мира к сути этих слов высоты Б-жьей и бездны великой почти совсем не прочувствована миром, пребывающим на уровнях менее высоких»[3].
«Роман из современной жизни. Сюжет романа – неверная жена и вся драма, происшедшая от этого»[4]. Очень и очень немногие увидели в «Анне Карениной» нечто большее, выходящее за узкие рамки этого тривиального определения. Для большинства читающей публики оказалось крайне неясным, туманным, загадочным истинное соответствие краткого речения, избранного в качестве эпиграфа, замыслу романа, его главной концепции.
Отзыв И.С. Тургенева: «Великосветское болото... и относиться ко всей этой дребедени не с юмором, а, напротив, с пафосом – что за чепуха!»[5] Но и те, кто оценил необыкновенную красоту и глубину романа, кто смог приблизиться к его главной мысли, восприняли эпиграф как сухое морализирование. Так, вообще-то проницательный и тонкий критик В. Шкловский увидел «не осознанное автором противоречие» между эпиграфом и «личной жизнью героев» романа: «Эпиграф “Мне отмщение и Аз воздам” говорит о вечном Б-жьем законе. Но в ходе романа преступность Стивы Облонского (измена жене) не учитывается, а преступление Анны (измена Каренину) опровергается ходом анализа»[6]. Больше же всех опошлил мысль Толстого «культуровед» Луначарский, критически осмысляя роман «с пролетарских позиций»: «...Просто красивая, молодая, полная жизни барыня, больше ничего. Несмотря на это, она для нас становится прежде всего живым существом, и она прекрасное, жаждущее свободы животное, которое рвет, как умеет, цепи <...> морали, и мы ей симпатизируем... Но вдруг что же оказывается?.. Что она преступница: она для того, чтобы добиться своего счастья, должна была изменить мужу. Чем же она виновата? Сама природа создала ее здоровой, красивой. Ей нужна любовь. А она в конце концов наказана... И палачом оказывается Б-г: “Аз воздам”... Видите, какая, в сущности говоря, контрреволюционная теория! <...> Можно ли сказать, что <...> нельзя страдания людей совершенно неценных, людей совершенно ненужных ставить в качестве страшного барьера для себя?»[7]
Прежде чем постичь суть эпиграфа, взятого Толстым из Торы, следует обратить внимание на то, как сам он определил смысл своей работы над этим романом: «Исполняю возложенную на меня по какому-то высочайшему повелению обязанность – мучаюсь, но нахожу в этом мучении всю, не радость, но цель жизни»[8].
Всю жизнь Льва Николаевича отличало страстное стремление к Истине, вечная тревога ума и сердца в мучительных поисках пути к Б-гу. Его равно не удовлетворяли ни ортодоксальное христианство, ни позитивная наука. Гольдштейн приводит слова Толстого из письма, написанного во время работы над «Анной Карениной»: «жить без веры, как жил до сих пор» представляется ему «ужасным мучением», а верить в то, что его обмануло, он не может[9]. А что такое вера? Она, пишет Толстой в своей «Исповеди», «есть знание смысла человеческой жизни <...> Вера сила жизни»[10].
Гольдштейн сопоставляет эти слова Толстого с последними словами Моше-раббейну – завещанием, оставленным им сынам Израиля на все времена: «Смотри, предложил я тебе сегодня жизнь, и добро, и смерть, и зло <...> В свидетели призываю я на вас сегодня небо и землю – жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятье, – избери же жизнь <…>» (Дварим, 30:15, 19). Гольдштейн заключает: в большой степени, видимо, был прав Шолом-Алейхем, написавший после смерти Толстого, что «он <…> во многих пунктах сходился с нашими еврейскими мудрецами и праведниками»[11]. И в качестве доказательства он приводит другой отрывок из «Исповеди»: «Ведь я не живу, когда теряю веру в существование Б-га, ведь я бы уже давно убил себя, если б у меня не было смутной надежды найти Его. Ведь я живу, истинно живу только тогда, когда чувствую Его и ищу Его. Так что же я ищу еще? – воскликнул во мне голос. – Так вот Он. Он – то, без чего нельзя жить. Знать Б-га и жить – одно и то же. Б-г есть жизнь». Гольдштейн отмечает, что такое выражение «подчинения более широким и основным законам духа» возможно и закономерно лишь «в сфере еврейства» и крайне редко встречается «в иной сфере жизни»[12].
В конечном счете Толстой создал для себя некий род пантеизма, впитавший этическую сторону христианства (заимствованную из иудаизма), но свободный от всякого намека на идолопоклонство и, по сути своей, ориентирующийся не столько на Новый Завет, сколько на Ветхий – то есть на еврейскую Тору[13]. «Высшее совершенство добра, – напишет он в конечном обосновании своей веры, – не только не совпадающее с красотой, но большей частью противоположное ей, которое знали евреи во времена Йешаяу <...> есть вечная цель нашей жизни. <...> Жизнь наша есть не что иное, как стремление к добру, то есть к Б-гу»[14]. Это значит, что Толстой является истинным предтечей движения «сынов Ноаха», созданного по инициативе и под влиянием Любавичского Ребе и ныне все более ширящегося в мире.
Поэтому неудивительно, что Толстой, «глубоко преданный абсолютной идее своего призвания»[15], еще в 1860-х годах, задолго до написания «Анны Карениной» и задолго до близкого знакомства с еврейством[16], в период «неперестающего восторга перед Шопенгауэром», ощущал «убежденность внутреннего родства с еврейской идеей вечного правосудия» и тогда уже обратил внимание на эти слова Всевышнего: «Мне отмщение, и Аз воздам»[17].
«Анна Каренина». Иллюстрация к роману.
3.
«Трудность и сложность понимания этого эпиграфа, – говорит Павел Гольдштейн, – заключается только в том, чтобы мыслить его безо всяких позднейших примесей, а исключительно в его иудейской сути»[18]. Ради раскрытия своей идеи он приводит длинные цитаты из Торы и ее еврейских комментаторов и, для сравнения, столь же обширные цитаты из Толстого, а также оттеняющие его мысли высказывания о евреях и еврействе Ф.М. Достоевского и В.В. Розанова. Гольдштейн видит задачу своего исследования в том, чтобы раскрыть содержание романа как «жизненный конфликт не в простой сумме трех лиц и их окружения, а в самоопределении человека и в связи его с людьми, с миром и с Всевышним»[19]. Поскольку для автора «Анны Карениной» «более всего дорога и близка была мысль семейная, мысль о семейной связи, о семейной цельности»[20], Гольдштейн огромное внимание уделяет тому, как относится иудаизм к женщине, как трактует любовь между мужчиной и женщиной, в чем видит идеал семьи. Он показывает, что, хотя Толстой не имел истинного представления о духе иудаизма и не особенно симпатизировал современному ему еврейству, с писателем произошло то, что (по его собственному признанию) «происходит с каждым истинным художником: он невольно сделает не то, что хочет, а то, что должно»[21]. А именно, «тайновидец плоти»[22] создал высшее художественное выражение психологии грешника совершенно в духе иудаизма, проследив его путь от начала (когда он еще обладает полной свободой выбора) до конца (его гибели). Павел Гольдштейн, психологически точно и вдохновенно, сопоставляя отрывки из толстовской прозы и суждения еврейских мудрецов, проводит нас по горестной и пагубной дороге, по которой прошла Анна Каренина.
На что сразу, при первой же встрече с ней, обращает внимание Вронский («Каинова порода», по определению Гольдштейна)? На ее глаза. «Как будто избыток чего-то так переполнял ее существо, что мимо ее воли выражался то в блеске взгляда, то в улыбке. Она потушила умышленно свет в глазах, но он светился против ее воли в чуть заметной улыбке». Тогда – раньше, чем Анна оказалась перед необходимостью выбирать, по какому пути направиться, – от нее исходили лучи добра, которые ощущали все, от детей Долли до ее «непоэтического» мужа. Но она случайно встречается с Вронским и чувствует, как «странное чувство удовольствия и вместе страха чего-то вдруг шевельнулось у нее в сердце».
«Творец, – комментирует Гольдштейн, – одарил женскую душу стремлением к душевному блаженству, но тщетно ослаблять искусителя. Следуя влечению своих глаз и сердца, наполняется все существо женское особым удовольствием»[23].
«Сказано: “Не приближайся!” Не приближайся к тому, что вовлекает в обольщение». И он приводит слова рабби Бахьи Ибн-Пакуды (автора «Обязанности сердец»), предупреждающие об уловках «искусителя»[24]. «Берегитесь, чтобы не обольстилось сердце ваше, и не сошли вы с пути» (Дварим, 11:16), – именно это предупреждение Торы трактует Гольдштейн.
Но вот пребывание Анны в Москве закончено. Она возвращается в Петербург. Еще не представляя себе глубины пропасти, в которую ввергает ее встреча с Вронским, она с облегчением восклицает: «Ну, все кончено, и слава Б-гу! <...> завтра увижу Сережу и Алексея Александровича, и пойдет моя жизнь, хорошая и привычная, по-старому». Но воспоминания о Вронском наплывают, «глаза ее раскрываются больше и больше <...> внутри что-то давит дыханье и <…> все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее».
Она стоит на распутье. «Смотри, предложил я тебе сегодня жизнь, и добро, и смерть, и зло...» Нет более опасного врага, чем «искуситель». Но нет ничего более трудного, чем устоять перед искушением. Мгновение – и Анну охватывает ощущение головокружительного трепета перед гибельной бездной, – но удержаться она не может. Переходить этот предел нельзя, но Анна его переходит. И вот тут-то Толстой являет себя величайшим психологом, возвысившись до уровня пророков Танаха.
Многие писатели стремились найти высокие, нежные и трепетные (а подчас грубые и вульгарные) слова, образы и метафоры, чтобы как можно более точно описать это великое чудо, дарованное нам Свыше: вершину любви между мужчиной и женщиной, их близость. Но лишь Толстой увидел здесь, как сама страсть «роет себе могилу – возмездие»[25]. «То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно одно желанье его жизни <...> то, что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною мечтою счастия[26], – это желание было удовлетворено <...> Она чувствовала себя столь преступною и виноватою, что ей оставалось только унижаться и просить прощения; а в жизни теперь, кроме его, у ней никого не было, так что она и к нему обращала свою мольбу о прощении <...> Он же чувствовал то, что должен чувствовать убийца, когда видит тело, лишенное им жизни. Это тело, лишенное им жизни, была их любовь, первый период их любви. Было что-то ужасное и отвратительное в воспоминаниях о том, за что было заплачено этою страшною ценой стыда. Стыд пред духовною наготою своей давил ее и сообщался ему»[27]. «За минуту этого счастья...» – начинает Вронский, но Анна перебивает его: «Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала она, и ужас невольно сообщился ему. – Ради Б-га, ни слова, ни слова больше».
Лишь один-единственный раз, перед лицом смерти, Анна поняла, что в ней есть «две Анны» – мы бы сказали, доброе начало (йецер тов) и дурное (йецер а-ра). «Я все та же... – говорит она мужу. – Но во мне есть другая, я ее боюсь – она полюбила того, и я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде. Та не я. Теперь я настоящая, я вся».
Однако ненадолго. Едва Анна выздоравливает (вопреки ожиданиям), как «обольститель» снова берет верх.
Заглянем в конец. «Поток сознания» Анны – это голос человека, который уже не играет какой-либо роли перед людьми, а стоит перед пустотой и развалом своего бытия. Человеческий голос, рвущийся наружу из тайников души[28]. Все, что Анна видит, вызывает у нее отвращение. Самые простые детали окружающей жизни она истолковывает в дурном смысле. «Все гадко». И свое отвращение она приписывает другим: все они якобы презирают ее и ненавидят.
Эти «нестерпимые ощущения, наиболее плотские, по-женски пронзительными экстатическими вспышками, – комментирует Гольдштейн, – та острая боль, которая сверлит душу, дабы она помнила, как нельзя с неправдой жить, – и есть тот час кары Б-жьей, которая до времени сокрыта у Него, запечатана в хранилищах Его[29] и которая есть то ужасающее “уже”, после которого не может человек вернуться к прежним разрушающим мир страстям»[30].
«Зло твое накажет тебя и необузданность твоя обличит тебя», – говорит Писание (Ирмеяу, 2:19). Гольдштейн приводит слова Достоевского (из его знаменитой речи о Пушкине): «Счастье не в одних только наслаждениях любви, а в высшей гармонии духа. Чем успокоить дух, если позади стоит нечистый, безжалостный, бесчеловечный поступок? Но какое же может быть счастье, если оно основано на чужом несчастии?»[31]
Густав Доре. Ослица Валаама.
4.
Анализируя «Анну Каренину» с точки зрения Торы (и Письменной, и Устной), Гольдштейн вместе с тем отдает себе отчет: несмотря на духовную близость к иудаизму, внешне Толстой разделял многие из ложных представлений о еврействе, характерных для России его времени. При всей неприязни к православному христианству его религиозное сознание сохраняло связь с двухтысячелетней христианской культурой. Или, по прекрасному выражению Гольдштейна, «глубокий колодец» иудаизма, из которого Толстой, большей частью бессознательно, «черпал», не мешал ему «оставаться при своем роднике»[32]. Толстой не пришел к пониманию того, что «Народ Израильский (орфография Гольдштейна. – В. Б., Ю. Г.) призван способствовать излиянию Высшей милости на мир и, следовательно, сохранению его, ибо, не обладая пророческим ясновидением предстоящего, Толстой мало интересовался судьбой народа, призванного свидетельствовать, что “Творец Превечный един и имя Его едино”. Но, обладая благословенным проникновением в существо земного бытия <...> Толстой понял: “вера есть сила жизни”... Проникнутый каким-то особым, трудно передаваемым словом, чувством благоговения, он писал в своей “Исповеди”: “Искание Б-га было не рассуждением, но чувством, потому что это искание вытекало не из моего хода мыслей <...> но оно вытекало из сердца”»[33]. По собственному признанию Толстого, с ним случилось то же самое, что с Валаамом (Бильамом): он, «желая благословить, стал проклинать то, что до́лжно было проклинать, и, желая проклинать, стал благословлять то, что до́лжно было благословлять»[34].
Павел Гольдштейн так завершает свою книгу: «Некое прекрасное и сильное движение, подобно прозрению Бильама, когда он узнает ангела Б-жия, охватило душу великого художника слова. И были вписаны в книгу слова великой тайны бытия: “Ведь сокрыто это у Меня, запечатано в хранилищах Моих. У Меня отмщение и воздаяние”»[35].
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.