[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2007 КИСЛЕВ 5768 – 12(188)
ЛЕД И ПЛАМЕНЬ
Татьяна Щербина
Перед отъездом в Иерусалим спрашивала у знакомых всех возрастов, знают ли они Эдуарда Кузнецова. Никто не знал. «“Самолетное дело”», – уточняла я. «А-а, – вспоминали те, кто постарше, – это тот, кто в брежневские времена угнал самолет». Один даже добавил: «Тогда он считался диссидентом, сейчас его назвали бы террористом. Угон самолета – это же терроризм?»
В Иерусалиме провожу тот же опрос. «Кузнецов? Редактор лучшей русскоязычной газеты! Издатель лучшего литературного журнала!» – «А про “самолетное дело” знаете?» – «Ну да, вроде бы угнал самолет и прилетел в Израиль». То есть знают Кузнецова все, но информация доходит как свет от звезды: да, он создал и редактировал лучшие израильские издания: газеты «Время», «Вести», сайт «mignews – реактивные новости» (с намеком на свою биографию), литературный журнал «Nota Bene», но все это осталось в прошлом. А «самолетный» плюсквамперфект и вовсе исказился в умах, что не случайно: ужас перед авиатерроризмом последних лет вытеснил ту долгую, многоходовую и, естественно, секретноархивную историю. Теперь с ней и можно было бы ознакомиться, но уже никому, кроме историков-специалистов, те подробности неинтересны. Я их все же выспросила у Эдуарда, но расскажу лишь суть «самолетного дела».
Угона не было. И намерения такого не было. «Я же не сумасшедший, – говорит Эдуард, – если б всерьез думал улететь, по крайней мере, делал бы это один, а не создавал группу. Единственное, о чем я мечтал к тому моменту, – вырваться из СССР, но это было нереализуемо. Чтоб уехать самому, я мог только попытаться создать эту возможность для всех, проделать в СССР брешь, и я считал, что нужен международный скандал. Устроили показуху, переиграли КГБ. Сделай я это не в 1970-м, а на два года раньше – перестреляли бы нас, и все. Но это был период, когда в СССР ухудшилась экономическая ситуация, и, соответственно, возникла разрядка. Детант». (Я тут же вспоминаю это напрочь забытое со школьных лет слово. Падают цены на нефть, появляется «человеческое лицо»: оттепель, разрядка, перестройка; цены растут – «лицо» исчезает.)
Задумав «самолетное дело», Кузнецов был далеко не мальчиком. Молодым, тридцатилетним, но успевшим отсидеть семь лет в лагерях за антисоветскую деятельность. Лагеря сломали многих диссидентов, но – «сумасшедших», как говорит Кузнецов, попавших случайно, не знавших, на что и зачем идут. Сам Кузнецов – человек, который все в своей жизни делает осознанно, ему свойственны не порывы, а «менеджерские», как сказали бы сегодня, решения. Еще таких людей зовут «креативщиками». Родись он позже, и был бы – менеджером, а может, и политиком.
– На вашем месте, – говорит мне Эдуард, – сидели Ариэль Шарон, Эхуд Барак, Беньямин Нетаньяху.
– А нынешний премьер?
Лариса Герштейн, жена Эдуарда, мгновенно воспламеняется: «Этот!.. Я ж его знаю лучше всех, десять лет бок о бок». О Ларисе в России знают не то чтобы многие, в Израиле ее знает каждый ребенок. Знаменитая певица, но не только – десять лет подряд ее избирали вице-мэром Иерусалима. Мэром в ту пору был как раз действующий премьер Ольмерт. «У него рейтинг три процента!» – Лариса продолжает горячиться. Эдуард останавливает: «Ты ничего не понимаешь в политике, лучше спой». «Это я-то!» – вскипает, но вполне дружелюбно, бывшая вице-мэр и просто красавица. Человек, который переиграл КГБ, имеет право сказать так каждому: он-то все равно понимает больше.
Я сижу на «премьерско-президентском» месте на кухне большого красивого дома Кузнецовых в пригороде Иерусалима. Лариса делает кофе и ставит на стол блинчики с творогом – собственного приготовления. «Теперь уходи». «Почему? – удивляюсь я. – Я хотела поговорить с вами обоими». «При Ларисе я разговаривать не могу», – в этой столь гармоничной паре omnia mea mecum porto – каждый носит свое с собой, у каждого своя охраняемая территория. «Как же вы вообще встретились? Конь и трепетная лань, мизантроп и женщина, живущая под аплодисменты публики?» «Да, она артистичная, а я угрюмый, – улыбается Эдуард. – Нас познакомил четверть века назад президент Израиля Ицхак Навон». «Погодите, Эдуард, а вы – еврей?»
Лариса удаляется, за ней следует смешной французский бульдог, а мохнатый кот пытается пристроиться к занятому мной почетному месту. Две кошки и две собаки в доме ладят, и каждый занят своим делом, как их хозяева. Подумала, что крепость семейного союза Кузнецовых в том, что оба живут сосредоточенно.
– Конечно, еврей.
– Но вас воспитывала русская мать, а отец-еврей погиб на фронте в 1941 году, вы его даже не знали.
– У меня как у полукровки была возможность выбрать национальность, и, узнав про гонения на евреев, я решил, что буду евреем. И приглашение получил из Израиля, но мне не дали характеристики на выезд. Вообще, я себя не идентифицирую ни с каким этносом. Что-то значит только личность. Так что мучаюсь в одиночку.
– Затевая «самолетное дело», вы ведь шли на верную смерть. Более верную, чем Гинзбург, Буковский, Горбаневская. Шутка ли: заговор с целью угона самолета! Зачем?
– Меня и приговорили к расстрелу. Но международный скандал-то состоялся! Повсюду были демонстрации с требованием освободить меня и моих товарищей. Чужими проблемами мало кто интересуется, а тут вдруг западная общественность узнала, услышала наконец, что из СССР нельзя выехать, и поддержала наш жест отчаяния. В результате сложных комбинаций (давление Никсона на Брежнева, выступления Сахарова, дела Гинзбурга и Буковского, активность молодежи после 1968 года – много было факторов, на которые мы рассчитывали) мне заменили расстрел на 15 лет лагерей. А в 1979-м обменяли на двух советских шпионов, приговоренных в США к 50 годам тюрьмы. Существенную роль сыграла и совсем неожиданная история. Голда Меир направила к генералу Франко свое приближенное лицо – дипломата, который на самом деле занимался деликатными поручениями. И он прибыл к Франко с таким посланием: «Вы оказали неоценимую услугу еврейскому народу, пощадив евреев; поскольку вы принадлежите к древнему роду маранов, окажите нам услугу еще раз: тогда вы сохранили жизни невинных, а теперь – отпустите виновных». Речь шла о баскских террористах, устроивших теракт, в результате которого погиб полицейский. «А при чем здесь евреи? – удивился Франко». «Демонстранты в Европе ходят с двумя плакатами: требуем отмену расстрела Кузнецову и баскам. Если вы отпустите этих террористов, Брежнев отменит расстрел для тех, которые только собирались угнать самолет, но еще ничего не совершили».
Титульный лист лагерных «Дневников»
Э. Кузнецова. 1973 год.
Франко исполнил просьбу. Брежнев, как и предполагалось, не захотел выглядеть большим диктатором, чем Франко, и мы были спасены. Но об этом тогда никто не знал, знали, что Никсон позвонил с личной просьбой Брежневу освободить меня и моего подельника Дымшица. Как сказал один мой знакомый прокурор: «У вас будет происходить замена высшей меры не по УПК, а по Никсону».
– Сколько вы в общей сложности отсидели в советских лагерях?
– Шестнадцать лет.
– Как вы сейчас оцениваете тот свой поступок?
– Ну как: мы подрубили один из столпов советской власти – закрытость страны. До 90-х из СССР выехало четыре миллиона человек, из них полтора миллиона немцев. У меня, кстати, первая попытка была наивная: я сам попросился в армию, услышал, что некоторых отправляют служить в Германию, думал, что достаточно попроситься. Ну и отправили меня отнюдь не за границу, в армии я постепенно и стал антисоветчиком. Смешно, что в 1996 году наше дело переквалифицировали по другой статье, заменив мне 15 лет на 7. Получается, что я пересидел лишних два года.
«Выжить и не сломаться» – для Кузнецова это стало девизом жизни. Удивительно, как ему и другим политзэкам удалось не только выжить в нечеловеческих условиях, но и «закалиться как сталь». Сегодня «на воле» спорят о пользе и вреде продуктов, о которых Кузнецов не мог и мечтать, а как не замерз насмерть первооткрыватель советской клетки в лютый мороз в неотапливаемой одиночной камере – и ни книг, ни общения, только голые стены! Тем не менее ухитрился вести дневник (что в лагере особого режима было строжайше запрещено) и благодаря академику Сахарову смог переправить на волю две свои книги: «Дневники», за которую получил во Франции в 1974 году премию «Гулливер» (за лучшую иностранную книгу), и «Мордовский марафон», по которой в Израиле сняли фильм. Сахаров даже стал на пять лет дядей Кузнецова: для того, чтобы разрешили приезжать к Эдуарду в лагерь, Елена Боннер назвалась его тетей. Кузнецову сейчас 74, но он – кремень.
Прочла когда-то у Буковского, соратника Кузнецова, фразу типа: «Вначале я боролся с КГБ, потом понял, что с системой, потом – что с советским народом, а теперь думаю, что сражался со всем миром». Это не цитата, которую не знаю, где найти, а смысл. Спрашиваю у Кузнецова: «Вы бы тоже так сказали?» Эдуард усмехается: «КГБ – одно из проявлений злого начала в мире. В мире надо все время делать выбор между плохим и ужасным».
– Почему вы выбрали Израиль?
– По пониманию хода истории, – загадочно отвечает Эдуард, и я думаю, что он всегда оказывается «на передовой». Эдуард ведь никогда не переставал бороться со всем миром, но это не значит «против всех» – а только против злого начала. Они вместе с Буковским создали Интернационал Сопротивления, продолжая заниматься свержением социализма, но и – помощью афганским пленным и вьетнамским беженцам. Он руководил русской службой новостей на радио «Свобода» в Мюнхене, жил во Франции и в США, но потом прочно обосновался в Иерусалиме.
– А в Израиле вам как?
– Здесь нормально плохо. – Эдуард зажигает очередную сигарету (кто бы посмел сказать старому зэку, что «курить вредно»?) и вкратце обрисовывает политическую ситуацию в Израиле и в России. Обескураживающе трезво – он продолжает следить за всем происходящим, хоть и не окажутся ни Ольмерт, ни Перес на «премьерско-президентском» месте на его кухне. Но другие приходят.
– Чем вы занимаетесь теперь?
– Читаю книги.
– У вас есть новые замыслы?
– Командировка жизни кончается, а миссия моя была и есть одна и та же: оставаться порядочным человеком. До конца.
– Вы не стали хотя бы в некоторой степени религиозным?
– Нет. Я руководствуюсь человеческими нормами, а Б-г непостижим, так что я агностик.
Мы зовем обратно Ларису. И мое почетное место меняет ипостась.
– На вашем месте сидел Булат Окуджава. Когда он гостил в Иерусалиме, незадолго до смерти, он жил у нас. И написал здесь цикл стихов. Я переложила несколько стихотворений на музыку и пою на концертах. Я пою, как он спел бы сам, – и ему понравилось. Мы с ним выступали вместе. – Лариса берет гитару и поет. Красивый грудной голос завораживает. Лариса поет на русском и на иврите, сама переводит песни бардов. – Иврит – родной язык Господа Б-га, – говорит Лариса. – Я хочу, чтобы русские стихи были услышаны… Израильской интеллигенцией, – добавляет она. – Еще я импровизирую песни, как акын.
Тиран, гася очередной бычок, поддакивает: «Да, импровизирует. Спой». «Давайте я вам Пушкина спою, – предлагает Лариса. – Я решила осовременить его в песне». И поет на блатной манер «Я вас любил…».
– Не вижу реакции, – удивляется Лариса, заметив, что я, скорее, смущена ее новаторством. Впрочем, это для меня, живущей в России, где блатным языком щеголяет даже глава государства, где блатные песни льются из всех динамиков, а чисто конкретным пацанам противостоят ботающие по фене крутые парни, – та современность, которой не хватает новой плеяды таких, как Кузнецов. Не политзона в лице Гинзбурга, Горбаневской, Буковского и прочих вышла на российскую волю, а уголовная малина.
Лариса Герштейн.
– А вы знаете, что блатной язык в основном взят из иврита?
– Нет, впервые слышу.
– Халява – это «халав», молоко. Его давали бесплатно, отсюда и пошло.
– Это спорный вопрос, – возражает Лариса.
– Ничего не спорный, – продолжает тиран, – «шара» – это «шеар» (остаток), ловэ – ивритское слово «кредитор», «ботать по фене» – это «битуй беофен», малина – от «малон» (приют, место ночлега). Хана, шмон, шалава, ксива, параша – всё ивритские слова.
Странное все же приложение родного языка Б-га.
– А по моей речи вы можете определить, откуда я родом? – спрашивает Лариса.
– Из Москвы. – Лариса говорит без малейшего акцента, какой появляется практически у всех, долго живущих в Израиле.
– Что вы! В Москве – акцент, а чистый русский язык сохранился только у ссыльных интеллигентов. Я провела детство в деревне под Фрунзе (теперь Бишкек), и на сто дворов у нас было пятнадцать профессоров. Мой папа был режиссером-документалистом. Однажды подарил мне гитару. Принес ее в бильярдную, где я играла с Александром Галичем. Галич обещал показать аккорды, но так и не показал, сама научилась играть.
В процессе разговора выясняется, что руками Лариса умеет делать все: сама строила дом, чинит вещи для детей-сирот, мастерит приборы (по образованию она химик), чинит телефонные аппараты, выращивает тутовые деревья и варит варенье, вместе с мужем они собирают и маринуют грибы – по сто банок за сезон… Тут уж я совсем теряюсь: как все это успевается – концерты, грибы, сад, ремонт, кухня, политика. Правда, Лариса – огонь, а он распространяется быстро. Лед и Пламень, Тиран и Амазонка – семейная идиллия. Хэппи-энд в фильме ужасов.
* * *
За советскую историю через концлагеря прошли порядка ста миллионов человек, прочно усвоив постулаты лагерной борьбы за кусок хлеба, за место на нарах: «умри ты сегодня, а я – завтра», «не украдешь – не проживешь». Вряд ли тотальная криминализация была задумана еще в безумном семнадцатом году, но со временем режим инстинктивно постиг полезность уголовной психологии, стал культивировать ее и использовать, уловил мировую тенденцию криминализации психологии массового человека и оседлал ее.
(Из доклада, прочитанного Э. Кузнецовым
в Токио на конференции «ХХ век» в 1984 году.)
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.