[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2007 КИСЛЕВ 5768 – 12(188)
Из Варшавы в Витебск и обратно:
предвоенный Витебск глазами беженца из Польши
Даниил Романовский
Предлагаемая ниже история, в сущности, трагическая. Молодой варшавский рабочий, еврей, в сентябре 1939 года бежал в Советский Союз, благополучно добрался до Витебска и, прожив в Витебске два месяца, возвратился в Варшаву, в результате чего оказался узником Варшавского гетто и почти наверняка погиб, как и многие другие. Советская Беларусь, какой он увидел ее, советский строй, советский образ жизни настолько не понравились ему, что он, фактически нелегально, рискуя быть арестованным и сосланным в один из лагерей ГУЛАГа или в один из нацистских концлагерей, перешел советско-германскую границу и почувствовал облегчение лишь тогда, когда сел в польский поезд, идущий в оккупированную немцами Варшаву.
В январе 1942 года, по инициативе Эммануэла Рингельблюма, знаменитого архивиста Варшавского гетто, этот молодой человек (его личность установить не удается) написал мемуар о своем бегстве из Варшавы и возвращении туда. Мемуар был написан на языке идиш и озаглавлен «Из Варшавы в Витебск и обратно: автобиография»[1].
Анонимный автор мемуара оказался наблюдательным. Перед нами интереснейшая картина советского (белорусского) общества накануне Великой Отечественной войны, написанная проницательным и непредвзятым (он прибыл в СССР полный иллюзий о советском обществе) иностранным наблюдателем. Он весьма критически относится к советским евреям, какими он их застал в Витебске. Менее критически – к неевреям (которых он чаще всего называет «русские»); нигде на протяжении всего своего повествования о жизни в Витебске автор не упоминает антисемитизма. Самое отрицательное отношение у него заслужил советский порядок и образ жизни.
Автор документа, отрывки из которого мы предлагаем ниже, родился 21 ноября 1918 года в Варшаве в семье ремесленника. Получил традиционное еврейское образование. С 12 лет, не окончив учиться, начал работать вместе с отцом. Вступил в бундовскую скаутскую организацию «Скиф», позже в «Цукунфт-штурем», своего рода «бундовский комсомол». Получил специальность типографского рабочего, был активным членом профсоюза печатников.
7 сентября 1939 года, на восьмой день с начала немецкого вторжения в Польшу, герой нашего повествования ушел из Варшавы в составе группы из 16 молодых евреев. 9 сентября он уже был в Бресте, еще польском. Советское вторжение в Польшу 17–19 сентября 1941 года застало его в украинском местечке Ратно. На короткое время попал в Белосток, затем в Минск, оттуда власти вывезли всех польских беженцев в Витебск. Слово автору мемуара.
В одно прекрасное раннее утро, 1 ноября [1939 года][2], после четырех-пяти дней пути, мы прибыли на место [в Витебск]. Первым делом нас повели в баню – русская баня. Нам выдали по 15 рублей на человека. Народ понесся в буфет. Покупаем хлеб, колбасу и квас. Мы стараемся наесться надолго вперед, не думая о том, где мы возьмем поесть дальше – так обычно и поступают голодные люди. Во дворе бани мы увидели старика – местного еврея, с бородой. Он шлет на нас проклятия: лучше бы мы поломали себе руки и ноги, чем приехали сюда. Он рассказывает, что он получает пенсию, но маленькую – 80 рублей в месяц, так что он вынужден, в его годы, еще работать – колоть дрова для бани. И при всем при этом он все равно страшно голодает. Мы с недоверием воспринимаем его слова и полагаем, что это человек старого, недовольного поколения – из тех, кто мечтают о [фаршированной] рыбе и вине на субботу.
Нас на грузовиках развозят по различным пунктам. Меня, двух моих товарищей и ещё некоторых отвезли в клуб «Парижская коммуна»[3] на улице Кирова. И в здании бани, и в клубе вокруг нас собираются городские жители и спрашивают нас, откуда мы и зачем мы сюда приехали. Сначала любопытных допускали в здание. Потом, однако, у беженцев начали пропадать различные вещи. Заведующий клубом советует нам строго охранять все наши вещи. Это производит на нас плохое впечатление. Спать мы укладываемся на столах и на полу. Мы с товарищами спим на столе, подложив под голову пальто и рюкзак и укрывшись одеялом.
В тот же вечер в клубе устраивают танцы для студентов местных институтов: медиков, музыкантов и инженеров. Они учатся «западным», то есть западноевропейским, танцам.
Наутро начинают приходить представители различных фабрик и вызывают тех, у кого есть необходимые профессии; таких они собираются взять с собой на фабрики, где те будут работать и жить при фабрике. Есть спрос на швейников, обувщиков и щеточников из Мендзыжеча, но также и на других специалистов. В тот же день нам дали еще по 35 рублей, итого 50 рублей, в качестве субсидии от горсовета. Городские жители не оставляют нас в покое. Они осаждают здание клуба, сопровождают нас и водят нас по городу. Показывают нам все рестораны, столовые и угощают нас всякими вкусными вещами, которые там можно получить. Их очень интересует вопрос, откуда мы родом. Дети просят у нас и получают последние польские монеты, которые у нас остались. Они удивлены и хотят довольно дорого заплатить, но в большинстве случаев мы не хотим брать с них деньги. Мы встречаем много людей, родом из Польши – даже из Варшавы – и уже давно живущих в Витебске. Они спрашивают об улицах и о людях и как вообще ныне выглядит Варшава. Они не верят, что Польша настолько разрушена, как мы рассказываем, потому что русская печать и радио совершенно молчат об этом. Те из нас, кто покинул Варшаву после бомбардировок и разрушения города, отвечают на вопросы, какие дома и какие улицы разрушены.
К нам подходят русские, их интересует, как мы выглядим. На улицах на нас показывают и говорят: «Это поляки»; спросив у нас личные подробности, подчеркивают: «Из самой Варшавы». Я отправляюсь в город поискать пару галош. <...>
Производственная артель «Картонажник». Плакат на стене на идише и белорусском: «Только советская власть, диктатура пролетариата поможет кустарю победить нужду и стать сознательным культурным строителем страны».
В местах нашего проживания заботятся и о культурной жизни беженцев. Разносят и продают новейшую историю партии на идише и на русском языке. В библиотеке при клубе, в котором мы живем, нам выдают книги для чтения. Многие из наших решили самостоятельно учить русский. Выбор книг очень маленький, хотя у библиотеки большое и красивое помещение. Мы просим Кульбака, книгу «Зелменяне». Они вообще не знают такого писателя[4]. Книг других еврейских советских писателей здесь тоже нет. Нам обещают провести лекцию о международном положении. Лектор, витебский поляк, говорит на ломаном польском, который нам, варшавянам, режет уши и смешит нас. Не только его язык чужд нам, но и его идеи вызывают у нас дрожь в ногах. Он словно повторяет гитлеровскую концепцию международного положения. Вся вина за развязывание войны возлагается на Англию, Францию и Польшу – обвинение Польши особенно неприятно задевает нас. Лектор оправдывает все последние действия Гитлера, чтобы снова подчеркнуть близость между Советским Союзом и Германией, и заканчивает свой доклад фразой: «Германцы – это наши друзья» – аудиторию словно облили холодной водой. Председатель спрашивает, кто хочет слова. Встает один коммунист из Польши и пытается спорить с оратором. Он спрашивает, как немцы могут быть нашими друзьями, когда они разрушили наши города и изгоняют нас. Лектор дает ему уклончивый ответ и говорит, что спрашивающий попросту его не понял. Мы расходимся недовольные.
<...>
Выясняется, что власти недовольны слишком большой близостью между нами и местным населением, потому что мы плохо влияем на них нашей свободной манерой держаться.
На октябрьские праздники нас приглашают различные семьи, русские и еврейские – те, что материально получше устроены, – а также клубы и фабрики.
<...>
Пособие, которое мы получили, подходит к концу. Представитель горсовета объясняет нам, что как только мы устроимся на фабрику, мы получим пособие, а также квартиры. Мы приходим на фабрику и обращаемся к директору; он еврей. Он принимает нас очень холодно. На наш вопрос о квартирах он отвечает: когда мы станем квалифицированными слесарями, он об этом подумает и подберет нам квартиры. А поскольку мы еще не квалифицированные слесари, то у него для нас нет квартир. Он советует нам ночевать там, где мы были до сих пор. Мы объясняем ему, что наше пособие закончилось и поэтому нам сказали, что у него мы получим деньги или талоны на пропитание. Он продолжает сказку про белого бычка: «Я плачу вам за сделанную работу. Вперед я не плачу. Если вы согласны на условия – хорошо, если вы не знаете – можете идти». Делать нечего, у нас пустые животы, и мы соглашаемся на его условия. Меня посылают в литейный цех, моего товарища – в штамповочный цех. Я учусь делать формы. Вечером ко мне подходит начальник цеха и спрашивает, хочу ли я работать на черной работе вечером на погрузке в печь чугуна. Я принимаю предложение, в результате чего я получаю талон на молоко в столовой при фабрике. Я голоден и без сил. Я говорю об этом фабричному надзирателю, начальнику. Он обещает мне поинтересоваться этим делом. Один рабочий, русский, очень сердечный человек, угощает меня обедом – хлебом с колбасой. Я пью молоко [полученное в столовой], и настроение мое улучшается. И я возвращаюсь на фабрику на ночную работу. <...>
Мы переезжаем в новую квартиру, а клуб, где мы жили, нас заставили очистить. Нам также было неудобно спать. Нас перевели в так называемый «Дом сплавщиков» на берегу Двины, под городом. Здесь у нас уже есть кровати и одеяла. Комнаты очень большие, но мы живем очень тесно, потому что мы живем бок о бок с семьями, женщинами и мужчинами вперемешку. В некоторых комнатах живут по 20 человек.
Мы начинаем свыкаться с фабрикой, с ее рабочими, которые в подавляющем большинстве русские. Они относятся к нам с доверием, проявляют уважение и любовь. При каждой возможности они расспрашивают меня о Польше, об условиях труда и жизни у нас, а также о ценах на продукты первой необходимости. Они удивляются моей одежде, хотя она уже поизносилась и испачкалась в дороге. Я узнал, что зарплаты на нашей фабрике – самые высокие во всем Витебске, благодаря высокой квалификации, которой требует эта работа. Мы все работали сдельно, и максимальный заработок доходил до 600–700 рублей в месяц. Лишь немногие избранные получали такую зарплату. Это была цена костюма; если его удавалось купить. Товарищи по работе жаловались на очень тяжелые жизненные условия. Один рассказывал, что у него жена и маленький ребенок. Его жена не может работать. Хотя у него самая высокая зарплата в цеху, ему едва хватает на еду. Он показывает мне, какие он носит штаны. Других у него нет. И даже эти он получил в советской армии, когда он был мобилизован при вступлении в Польшу. <...>
Слесарь, который работает с нами в цехе, рассказывает историю своего рабочего места: он не первый, кто работает на нем. Многие из его предшественников были уволены и арестованы или просто исчезли. Он меня также предупреждает, что мне следует быть сдержаннее в беседах с окружающими. <...>
От другого я узнал, что в Советской России люди живут не только за счет своей работы и надо уметь устраиваться. Например, у него есть связи с Ленинградом, где он долгое время работал. Летом, когда в Ленинграде получают велосипеды по номинальной цене, ему его друг пересылает в Витебск велосипеды, и он продает их по 1500 рублей за каждый и имеет 1250 рублей чистой прибыли с велосипеда. Один русский смеется над беженцем, который рассказал ему, что ему удалось вне очереди купить полкило масла по официальной цене 19 рублей. Он стал его поучать, как надо действовать: «Ты не сможешь у нас прожить. Тебе надо было встать в очередь еще раз и еще раз купить полкило масла, а потом снять шапку и поднять воротник, чтобы тебя не узнали, пойти в третий раз и снова купить полкило, и тогда у тебя бы было полтора кило. Полкило ты можешь оставить себе, а килограмм ты продашь за 45–50 рублей». <...>
У меня была беседа с одним русским, работающим в механическом цехе. Он рассказывает мне, что он работает на нашей фабрике недавно. Раньше он работал механиком на фабрике «КИМ», производящей текстильные товары. Один раз он опоздал на работу – и его уволили. Таких машин, как на КИМе, нет больше нигде в Витебске, а переехать в другое место он не может, и ему приходится учиться новой профессии. Он учит токарное дело и получает 115 рублей в месяц. Один беженец из Фаленице под Варшавой, обувщик, жалуется: в Витебск приехали его жена и ребенок. Он зарабатывает 200 рублей в месяц. Он хочет снять комнату, а с него требуют 100 рублей. На что он будет существовать? Что характерно: в Польше он просидел шесть лет в тюрьме за коммунизм. (Кстати, вот что еще стоит рассказать: он же в Витебске донес властям на [двух] рабочих-евреев из Варшавы, что они троцкисты. Один из них на суде, отсидев шесть недель, рассказывал безумные сказки об их связях с дефензивой[5]. Его осудили на восемь лет каторги. Второго варшавского еврея, официанта в столовой, осудили на 10 лет каторги.)
Лично я, работая и на ночных работах (по правде говоря, я нечасто мог работать по ночам), а также в выходные дни – каждый шестой день здесь отдыхали, – зарабатывал до 300 рублей в месяц. Это была одна из лучших зарплат для беженца. <...>
В столовую приходил старик, который подъедал корки хлеба и допивал чай, оставленный на столе. Это неприятно поразило меня. Это был первый случай нищенства, с которым я здесь встретился. Потом я встречался и с другими такими случаями. В столовую приходили старики и дети и попрошайничали. Особенно врезался мне в память ребенок-нищий без одной ноги, который обычно стоял с костылем на берегу Двины и попрошайничал. <...>
В помещении центральной еврейской библиотеки я встречаю много беженцев и витебских евреев-рабочих. С некоторыми, теми, кто родом из Варшавы, я познакомился. Один из них рассказывает, что в 1937 году почти все, кто происходил из Польши, были сосланы или исчезли. Всякого, у кого находили письмо или документ, имевшие отношение к Польше, арестовывали, независимо от того, к какому [социальному] слою он принадлежал и какое у него было положение. Тогда люди начали сжигать и уничтожать все, что имело какую-нибудь связь с Польшей. Тогда же закрыли и некоторые школы с преподаванием на польском языке. Совершенно перестали писать родственникам в Польше. <...>
По всей России идут чистки, и только в одном Витебске, в котором 170 тыс. жителей, исчезло, то есть сослано, около 17 тыс. человек. Родные не получают от них никаких известий. <...> Когда я был в Минске, я одну ночь ночевал в доме, хозяин которого сам был важным чиновником НКВД, и его внезапно арестовали, и он исчез. На все обращения его жены, за какое преступление его сослали, ей отвечали, что она должна обращаться в Москву. Арестованного звали то ли Калман, то ли Залман Берент, он был печатник из Варшавы, прибыл в Минск в 1924 году пятнадцатилетним подростком.
Синагоги в Витебске нет. Бывшие синагоги превращены в частные квартиры. Большая синагога – в клуб летчиков. Так же точно католические костелы, православные церкви, монастыри – превращены в склады, музеи и прочее. В одном месте до сих пор лежат развалины взорванной церкви, которые выглядят так, будто в них попала бомба. При этом есть еще немало религиозных людей, евреев и русских. У евреев еще бывает, что по праздникам на частных квартирах собираются миньяны. В Витебске еще имеются два шойхета, занимающиеся своим ремеслом. Если кому-то хочется, он может еще раздобыть кошерную говядину. Кошерный забой курицы – дело совсем не редкое. Некоторые оправдываются тем, что они сами не могут убить живое существо [и поэтому относят кур к резнику]. В Витебске имеются и раввины. В Минске мне рассказывали, что здесь[6] был раввин, у которого можно было поставить хупу. Много смешанных браков. Я знал еврейскую девушку, которая вышла замуж за немца из Волжского округа. Отец девушки был против этого брака. Еврейских школ в Витебске нет совсем[7]. Еврейские дети посещают общие школы на русском языке. Молодежь в целом говорит по-русски. Идиш, на котором говорят в Витебске – и который в употреблении только у старшего поколения, – очень испорчен, со множеством ошибок; по моему впечатлению, в Витебске большинство или, по крайней мере, половина евреев[8]. <...>
Еврейский национальный и белорусский сельсоветы. 1930-е годы.
Высокие должности на витебских фабриках находятся в руках евреев[9]. В целом у меня сложилось впечатление, что еврейское население в Витебске живет в гораздо лучших материальных условиях, чем русское. С прибытием в Витебск беженцев в городе началось характерное движение: за них пытаются сосватать дочерей. Отцы искали для своих дочерей женихов и особенно хотели найти их среди беженцев. Это говорит о том, что в Витебске избыток девушек. Но это только одна причина, почему женихов ищут специально среди польских беженцев: широко распространено мнение, что польские молодые люди более верные, преданные и любящие мужья, чем местные. Здесь часты случаи, когда мужья бросают своих жен. Сватали женщин врачей и рекламировали их высокие заработки. Обычно давали в приданое комнату; как говорят на витебском языке, «а райхе женщина мит а комната». Многие польские беженцы сыграли свадьбы с местными девушками, в том числе и с русскими.
<…>
В Витебске нет еврейского театра. Иногда приезжают артисты из Минска или из Москвы. Случайно мне стало известно о существовании еврейского драмкружка под руководством молодого еврея из [города] Миньск-Мазовецки, который уже давно живет в Витебске.
Из газет мы читаем «Правду» или «Известия» – они есть только в клубах; на улице их купить трудно. Более распространена была местная газета «Витебский рабочий». Обычно мы получали на фабрике бесплатно минскую «Октябер» [правильно – «Октябр»] на идише.
Мы встречали много молодежи, которая не окончила в школе десяти классов. Это нас очень удивило. Дело объясняется тем, что родителям трудно долго содержать сына или дочь, которые не зарабатывают. На фабриках работает много 15- и 16-летних. <...> Мне рассказывали, что недавно ввели плату за обучение в старшей школе – 500 рублей в год. На нашей фабрике также можно бесплатно учить русский язык. Вообще, у беженцев есть много привилегий.
<...>
Столовая завода им. Кирова и так называемая «Кафе-кондитерская» – места, где собираются беженцы. Там родились и окрепли первые планы побега. Там беженцы, в открытую и без страха, не оглядываясь на окружающих и не боясь последствий, критиковали советский режим и хвалили старую Польшу, где в сравнении с тем, что в России, был просто рай. Особенно угнетает беженцев то, что Россия полностью отрезана от внешнего мира, что из нее никуда не уехать. Само сознание того, что мы навечно будем жителями Витебска, тогда как здесь трудно даже переехать из одного города в другой, очень тяжело. Сильное недовольство среди нас вызвало принудительное приобретение советского гражданства. Большинство из нас поехало в Россию только с мыслью переждать в ней бурю, а после этого как можно скорее возвратиться, в родные города и местечки. А здесь – не спрашивая нас, нам навязывают советский паспорт на полгода. Принуждение окрашивает все в черный цвет. <...>
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.