[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2007 КИСЛЕВ 5768 – 12(188)
Рабби Иеуда ГаЛеви
Читано 21 марта 1881 года в помещении временной синагоги в Петербурге
Авраам Гаркави
Продолжение. Начало в № 11, 2007
2.
До сих пор я говорил о научных занятиях, обратимся теперь к поэзии. Поэтические произведения во все времена и у всех народов предшествуют остальным литературным произведениям; но это бывает только при первом выступлении данного народа на поприще умственного творчества. У народов же, прошедших различные стадии умственной жизни и подвергшихся притом превратностям политических судеб, все направление умственной деятельности зависит от хода истории и от чувства приспособления к обстоятельствам времени и места, каковое чувство сохраняется лучшими людьми, составляющими как бы душу данной нации. Таким образом, бывает момент в жизни народа, когда все его творчество сосредоточено на создании религиозных форм и обрядов; другой момент, когда его ум работает над прочным установлением правовых отношений граждан; третий, когда все его наличные силы чутко прислушиваются к благородным ощущениям окружающей среды и выражают эти ощущения в прекрасных и возвышенных образах и формах и т. п.
Один из таких важнейших исторических моментов наступил для евреев после вторичного разрушения Иерусалима, когда евреи принуждены были разбросаться по всем концам обитаемого мира. В этот роковой момент руководителям нации предстояла необходимость из иудейства, которое было приноровлено к северо-восточному углу Средиземного моря и приковано к Палестине, создать такое иудейство, которое могло бы устоять против затруднений, препятствий и искушений, представляемых разнообразнейшими обстоятельствами времени и места, а также сохраняться наперекор всем возможным и невозможным притеснениям и преследованиям, придумываемым людской злобою в первобытной грубой форме или в более утонченном виде. Пока сооружалось гигантское здание талмудического раввинизма, пока сойферы, танаи, амораи, сабураи и гаоны толковали заповеди Моше, собирали предания и создавали, по требованию обстоятельств, новые обряды и религиозные формы – пока шла вся эта кипучая деятельность, почти не было места поэзии. Древняя еврейская лира, издававшая такие чудесные звуки, которыми доныне оглашаются храмы всех цивилизованных народов, замолкла, и возглас псалмопевца: «Как мы будем петь песни Б-жьи на чужой земле?» – наложил печать молчания на еврейские уста. Хотя за период времени между роковой войною с римлянами и возникновением испанской школы в еврейской литературе появилось немало прекрасных поэтических произведений и отрывков, уцелевших в Талмуде, Мидраше и молитвах, – в общем и целом мы должны признать этот период из числа неблагоприятных поэтическим произведениям, так как в большинстве сохранившихся образцов литургическая или дидактическая цель совершенно заслоняет собственно поэтическую. Только на Пиренейском полуострове евреи продолжали ту цепь произведений настоящего поэтического гения, соединяющих с изящностью формы возвышенность содержания и глубину чувств, которая была прервана в Израиле со времени древних пророков. Очевидно, существует какая-то особенная связь между духовным состоянием нашего народа в бытность его на родине, в Палестине, и на Пиренейском полуострове. Действительно, при внимательном наблюдении можно найти эту связь и это соотношение, несмотря на все различия в политическом и духовном состоянии народа в обе эти эпохи, а именно: оба раза нация успешно выполняла возложенную на нее историей миссию. В Палестине наши предки имели, правда, все преимущества того состояния, про которое пророк Ирмияу образно говорил: «С юности своей Моав жил спокойно, тихо сидел на осадках своих и не был переливаем из сосуда в сосуд, и не ходил он в изгнание, поэтому сохранил он вкус свой и не выдохся аромат его» (48:11). Но этого было достаточно для выполнения только лишь первоначальной задачи Израиля – или, лучше сказать, первой половины этой задачи, состоявшей в утверждении иудаизма на незыблемых основаниях в среде самих евреев. С изменением же политического состояния еврейского народа круг его задач расширился. Из ограниченной сферы интересов национальности и небольшой территории, ходом исторических событий и силою обстоятельств, народ этот был выдвинут на арену всемирных интересов, духовных и материальных, и, обреченный играть видимо только страдательную роль, всякому внимательному наблюдателю он тем не менее представляется деятельным фактором в истории умственного развития человеческого рода. Для того чтобы успешно выполнять эту свою задачу, представители иудаизма имели двойную работу. С одной стороны, им необходимо было заботиться о сохранении и дальнейшем развитии своего собственного, национального, так как без него немыслимо долговечное существование нации, а с другой – они должны были сами стремиться и направлять своих единоплеменников к постоянному участию в поступательном движении человеческой культуры и посильному содействию в этом движении. Только в гармоническом сочетании обеих частей названной задачи иудейство имеет свой нынешний raison d’^etre[1] и свою будущность, и каждый раз, когда евреям удавалось решить ее удовлетворительным образом, это время отмечалось как блестящая эпоха в истории нашего народа.
В Средние века, как я уже заметил, это было выполнено наилучшим образом в Испании. При этом обращает на себя внимание следующее обстоятельство. В означенной стране евреи пользовались в продолжение долгого времени спокойствием и материальным благосостоянием в два пpиeмa: в первые пять веков христианства, до обращения вестготов в католичество, а во второй раз – от VIII до XII столетия, при мусульманском владычестве, до преследований африканских фанатиков, известных под названием Альмогадов; причем второй период самым выгодным образом отличался от первого именно вследствие того, что в последний раз передовые люди наши встали на истинный путь и угадали то, что составляет жизненный нерв иудейства.
От этих общих замечаний позвольте перейти к состоянию наших единоверцев в последний из названных периодов.
Прием Абд ар-Рахмана III во дворце Медина Асахара. Прославленный на всю Европу двор халифа Кордовы привлекал к себе мудрецов и художников, соперничая с самыми блистательными городами Арабского Востока. Хисдай Ибн-Шапрут, наиболее выдающийся испанский еврей, преуспел во всех основных видах деятельности, характерных для евреев полуострова в Средневековье. Будучи врачом, он также переводил научные книги, отвечал за финансы и контролировал торговлю. Фрагмент картины Доминго Байхераса.
Десятое столетие справедливо считается золотым веком арабской Испании. В начале этого века Абд ар-Рахман III, потомок оммаядской династии, истребленной в Азии основателями другой халифской династии – Аббасидами, успел соединить под своим господством разрозненные до тех пор мухаммеданские владения на всем Пиренейском полуострове и, приняв титул халифа, доказал, что титул этот не пустой звук наименования честолюбивого властелина, но вполне заслуженное звание. Ни до того времени, ни после испанский престол не был окружен таким блеском вне государства и таким благоденствием подданных внутри его. Почти все тогдашние великие державы – византийский и германский императоры, король наваррский, славянские князья – искали дружбы нового халифа, и Испания была самым цветущим государством относительно земледелия, мануфактурной промышленности и коммерческих сношений с Востоком и Западом. Всем этим в весьма значительной степени Абд ар-Рахман обязан был еврейскому сановнику своему, рабби Хисдаю Ибн Шапруту[2], заведовавшему государственными финансами, через которого происходили также все дипломатические сношения с иностранными державами. Обладая недюжинным умом и многосторонним образованием, рабби Хисдай действовал одинаково успешно на государственном, научном и филантропическом поприщах и, возбуждая удивление в соотечественниках и иностранцах, заслужил особенную признательность со стороны своих единоверцев, которым оказал незабвенные услуги. Дело в том, что, как ни благосклонно относилось просвещенное арабское правительство к испанским евреям вообще, это было с его стороны, до появления Ибн Шапрута, не более чем добровольным снисхождением, которое не всегда давалось и не всегда ограждало еврейское население от произвольных действий администрации и случайных притеснений со стороны черни, искони привыкшей видеть в евреях только подчиненных, а не повелевающих. Такое положение вещей сразу переменилось с тех пор, как бразды правления в Испанском халифате перешли в руки всемогущего рабби Хисдая, который доставлял спокойствие и справедливое отношение со стороны правительственных лиц одинаково всем подданным, без различия вероисповедания. Будучи сам ученым и участвуя в трудах по ученой арабской литературе, рабби Хисдай много содействовал зарождению самостоятельной еврейской науки и литературы в Испании и в Европе в целом. Так, относительно изучения религиозных законов его соотечественники и вообще все европейские евреи были до его времени в полной зависимости от Вавилонии и от авторитета вавилонских академий; этому был положен конец основанием в Кордове самостоятельной талмудической академии под главенством привезенных из Вавилонии пленников рабби Моше и сына его рабби Ханоха[3]. Наука еврейского языкознания была создана тогда африканскими выходцами Менахемом бен Саруком и Дунашем4, которые оба находились под покровительством Ибн Шапрута. Точно так же новоеврейская поэзия встала тогда на ноги благодаря его же заботам о ней. Источником всех этих начинаний, равно как и многоразличных сношений, с большими усилиями поддерживавшихся им с духовными и светскими представителями еврейства в разных странах (между прочим, и с хазарским царем на берегах Волги), служила безграничная любовь Хисдая к своему народу, которую он соединял с истинным общечеловеческим просвещением и совершенной преданностью своему государству и своему отечеству. Возникновению же еврейской поэзии и ее дальнейшему развитию благоприятствовало широкое процветание арабской поэзии в Испании во время правления Абд ар-Рахмана III. Дух рыцарства, поддерживаемый постоянными войнами с христианскими соседями, значительно усиливал природную склонность арабов к поэзии. Любовь и ненависть, товарищество и раздоры, частные письма и правительственные бумаги – все это облекалось в поэтическую форму; даже вызовы на поединки и паспорты очень часто писались стихами. Такое положение вещей естественным образом должно было возбудить в Ибн Шапруте желание пересадить на родную почву это драгоценное растение, и действительно, современники и потомство приписывают ему честь инициативы в этом деле, выражавшейся в покровительстве поэтам и щедром вознаграждении за их произведения. Первые проблески поэзии в эпоху рабби Хисдая или, как выражается историк Ибн Дауд5, «первые чирикания поэтических птиц» принадлежат вышеназванным ученым Менахему и Дунашу. Благодаря тому обстоятельству, что специальность их составляло изучение древнееврейского языка в грамматическом и лексическом отношениях, первые их стихотворения, кроме прославления своего всесильного мецената, имели предметом полемику по грамматическим и лексикографическим вопросам. Этому же предмету посвящены стихотворения их учеников, защищавших каждый воззрения своего учителя. Что такие, ничего общего с поэзией не имеющие, предметы могли быть темой поэтических произведений, считалось тогда вполне в порядке вещей и практиковалось также гораздо позже. Тем не менее нельзя, конечно, и думать найти в таких произведениях настоящую поэзию; они важны только в историческом отношении, а именно тем, что старанием их авторов выражаться на чистом древнееврейском языке, и притом изящным слогом, они расчищали дорогу последующим, действительно талантливым поэтам.
Первые настоящие поэтические произведения появились у испанских евреев лишь с начала XI века, в эпоху рабби Шмуэла Ибн Нагрилы (или а-Нагида), который представляет собою редкий пример бедного ученого, достигшего самого высшего поста в иноверческом государстве благодаря своему писательскому таланту. Для того чтобы иметь понятие о гениальных способностях Ибн Нагрилы, достаточно сказать, что, заведуя внутренними и внешними делами Гранадского государства в весьма бурное время, когда приходилось вести частые войны оружием и постоянные дипломатические турниры, этот визирь находил еще достаточно времени для того, чтобы исполнять должность ректора в талмудической академии, толковать своим ученикам Тору, вести обширную ученую корреспонденцию со всеми современными ему учеными, составлять религиозные, грамматические и поэтические сочинения и не оставлять без ответа ни одно из многочисленных стихотворений, писавшихся в его честь. Лестное мнение его современников и последующих критиков о его поэтическом таланте в последнее время блистательно оправдалось благодаря тому обстоятельству, что значительная часть его стихотворений недавно была найдена между рукописями здешней Императорской публичной библиотеки. Из них легко усмотреть, какой великий шаг вперед сделала еврейская поэзия со времени Менахема и Дунаша. Из искусственного рифмоплетства о грамматических правилах и о значении корней еврейского языка она стала настоящим зеркалом современности, где каждое мало-мальски значительное событие находит свое отражение, и всякое разумное желание – свой отклик. Жизнь государственного человека, исполненная тревог и опасностей, доставляла визирю богатый материал для сочинения под заглавием «Бен Теилим» (что можно перевести как «Сын Псалтыри» или «Малые Псалмы»), где в прекрасных лирических, подчас даже эпических стихотворениях воспевались выигранные сражения, претерпленные поражения, мирные победы над политическими противниками, горестные и радостные события для всей еврейской нации или для него лично и т. п. Многолетние наблюдения опытного дипломата над жизнью и людьми дали Ибн Нагриле возможность составить весьма богатые собрания поэтических сентенций под заглавием «Бен Мишлей» («Малые Притчи») и «Бен Коэлес» («Малый Екклезиаст»). Его «Диван» включал, кроме того, многие другие поэтические произведения, как священные литургические, так и обыденные стихотворения, на дружбу, на разлуку, на измену друзей, даже песни для восхваления вина и т. д.
Младший современник рабби Шмуэла, вышеупомянутый рабби Шломо Ибн Габирол (или по-арабски Ибн Джабироль), не отличался такою многосторонностью, но зато был глубже и интенсивнее как в философии, так и в поэзии. Что касается первой, то достаточно будет сказать, что новейшие исследователи нашли в его учении об эманации корень доктрины Спинозы, с тою разницей, что, по Ибн Габиролу, творческая сила не есть слепое орудие, но сознательная воля Б-жья, так что его теория не противоречит основным догматам иудаизма. В его учении о человеческой воле находят много сходного с теорией Шопенгауэра, причем первое много превосходит последнюю в нравственном отношении. Точно так же и поэзия его проникнута большею частью глубокими философскими идеями. Резюмируя во многих своих стихотворениях результаты всех современных ему человеческих познаний, Ибн Габирол энергически стремится прорывать завесу, препятствующую смертным созерцать в своем уме тайны бытия, и, раз отчаявшись в своей попытке разрешить проблему отношения Создателя к своему творению и сущности бесконечного, поэт снова смело стремится в эту пучину – впрочем, опять ограниченность человеческих сил ввергает его в уныние и печаль. Однако эта внутренняя борьба, занимавшая рабби Шломо в продолжение всей его жизни и имевшая много общего с основною идеей Книги Иова и гетевским «Фаустом», далеко не исчерпывает запаса его музы. Глубокий поэт-мыслитель находит в себе достаточно мужества, чтобы предаваться и более спокойному течению мыслей – обрабатывать обыкновенную синагогальную и светскую поэзию, в которой он являлся первоклассным художником, хотя даже в произведениях этого рода размышления философа часто прорываются наружу. В изяществе форм и пластичности стиха замечается у Ибн Габирола громадный прогресс относительно предшественников. Как всех идеально настроенных и высоконравственных людей, Ибн Габирола не могла удовлетворять будничная обстановка повседневной жизни, и несоответствие окружающей действительности идеалам глубоко огорчало его, вследствие чего лира его обыкновенно настроения грустного и мрачного, чему много содействовали печальные обстоятельства жизни самого поэта. Сохранились, однако, и образцы его ясно-веселых стихотворений, между прочим прелестная сатира над скупым хозяином, который поставил своим гостям воду вместо вина…
Третий значительный поэт еврейско-испанской школы, Моше (по-арабски Абу-Гарун Муса) Ибн Эзра6, уступает Ибн Габиролу в поэтическом таланте и глубине мыслей, но владеет языком с большей легкостью и мастерски умеет приурочивать к еврейскому стиху все формы поэзии, бывшие тогда в ходу у арабов. Несчастная любовь, бывшая причиною его удаления из родного города Гранады, настраивала его также элегично, и от большого количества его лирических произведений на дни покаяния и прощения грехов он получил прозвание а-Саллах, или а-Салхан. Тем не менее в двух громадных «Диванах» он оставил также множество стихотворений, совсем не отличающихся мрачным характером.
Страница из книги Шломо Ибн Габирола «Мивхар а-пниним» в переводе с арабского Иеуды бен Шаула Тибона.
Сончино (Италия). 1484 год.
Все упомянутые мною лица столь важны сами по себе и имеют такое великое значение в истории развития иудейства в Испании и в Европе в целом, что заслуживают быть рассматриваемыми каждый отдельно и обстоятельно, но на этот раз я мог коснуться их только вскользь, для выяснения отношения рабби Иеуды Галеви к его предшественникам.
Из представленного краткого очерка явствует, что новоеврейская поэзия в Испании, несмотря на большие успехи, достигнутые ею в продолжение полутораста лет от времени рабби Хисдая Ибн Шапрута до появления рабби Иеуды Галеви, никоим образом не могла, однако, считаться национальной поэзией. Светский ее отдел был посвящаем или индивидуальным впечатлениям и ощущениям поэтов вследствие приключений их личных и близких им людей, или же имел своим предметом обыкновенные мотивы арабской поэзии: дружбу, любовь, прославление сильных мира сего и т. п. Если же брались иногда темы общего характера, то непременно такие, которые непосредственно затрагивали и личное чувство поэтов – то, насколько данный предмет отражался на последних субъективно. Одним словом, это была поэзия, целиком арабская по духу и по направлению, пересаженная на еврейскую почву. Что же касается литургической поэзии, то, кроме тех произведений, образцы для которых были даны древними пайтаним и стали стереотипными, как, например, Абода, Селиха, Кероба, Офан, Зулат и т. д., испанские предшественники рабби Иеуды обрабатывали преимущественно религиозно-нравственные и философские темы, теодицеи и космогонические доктрины, которые носят универсальный характер и ничего специфически национального не содержат. Притом философские и космогонические воззрения не отличаются, как известно, постоянством, а видоизменяются, и не только у людей разных поколений, но часто и у современников, и связывать их с вечною неизменяемой поэзией во всяком случае несообразно.
Такие понятия, нынче кажущиеся нам простыми и элементарными, совсем были неизвестны в древности, и необходимо было явиться гениальному поэту-мыслителю, который смог возвыситься до подобной идеи. Этим гениальным мужем стал рабби Иеуда Галеви, к очерку жизни и деятельности которого я и перехожу.
«Восход», 1881 год
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.