[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2007 ХЕШВАН 5768 – 11(187)
Елизавета ПолонскаЯ
Леонид Кацис
Елизавета Полонская (Мовшензон) (1890– 1969) обычно фигурирует в качестве так называемой «Серапионовой сестры», т. е. женского «собрата» знаменитых «Серапионовых братьев», среди которых были и Лев Лунц, и Вениамин Каверин, и Михаил Зощенко. В такой компании нетрудно затеряться, однако в последнее время имя Елизаветы Полонской все чаще всплывает на поверхность в статьях, монографиях и публикациях.
Естественно, нас прежде всего интересуют ее еврейские стихи. Причем у Полонской мы находим не просто стихи на еврейскую тему, но стихи декларативные, жесткие и даже агрессивные.
Чтобы не быть голословными, процитируем несколько строк из недавней статьи Бориса Фрезинского: «Что касается еврейской темы, то именно в первые послеоктябрьские годы Полонская осознает свое еврейство неотрывным от любви к России, и в стихах 1922 года, обращаясь к стране, без обиняков формулирует остроту очевидной для нее коллизии: “Разве я не взяла добровольно / Слов твоих тяготеющий груз? / Как бы не было трудно, / Только с жизнью от них отрекусь! // Что ж, убей, но враждебное тело / Средь твоей закопают земли, / Чтоб зеленой травою – допела / Я неспетые песни мои”».
Еврейская тема, лишившись в 1930-х годах внутреннего напряжения, продержалась в стихах Полонской до 1940-го («Правдивая история доктора Фейгина»), пока с началом госантисемитизма не стала запретной. Грозное антихристианство Полонской 1920-х, о котором Шагинян написала, что оно «страшнее и убийственнее всяких ярмарочных бахвальств “комсомольского Рождества”», способно было бы шокировать бывших атеистов от КПСС, декларирующих ныне новую веру (капитал, освященный православием), но им, слава Б-гу, не придет в голову заглянуть в эти стихи».
А нам как раз хочется туда заглянуть, ведь и судьба, и поэтика Елизаветы Полонской столь необычны, что в русской поэзии ее стихи просто выпадают из контекста, а в еврейской антологии без них не обойтись.
«Еврейскость» ее стихов тем более заслуживает внимания, что Полонская не владела ни идишем, ни ивритом. Училась она в Лодзи, где Закон Божий преподавал ей рабби Дольчин, но преподавал по-русски. В главе мемуаров «Лодзь» она вспоминает свое необычайно сильное впечатление не только от библейских историй, но и от библейского языка (хотя и в русском переводе). Американская исследовательница Лесли Дорфман Дэвис приводит отрывок из письма Полонской литературоведу П. Медведеву: «Из всех предметов я больше всего любила “Закон Божий”, а в “Законе Божьем” то, что я любила, были роскошные слова… И с этих пор я предпочитаю Библию всем другим книгам».
Как отмечает американская исследовательница, хотя Библия Полонской была прочитана по-русски и это привело к близости ее поэтики к поэтике… русских славянофилов, однако Библия в ее стихах все-таки всегда еврейская.
Интересно, что стихотворение «Я кровью связана не с этим желто-русым…» она читала на заседании Союза поэтов в присутствии своего учителя Н. Гумилева, который возмущенно вышел из комнаты, однако в Союз Полонскую приняли…
Разумеется, в прямом смысле еврейской поэтессой Елизавета Полонская не была. Хотя кто из ее современников-евреев, даже если еврейство и еврейская проблематика были принципиально важны для них, мог в полном смысле слова быть назван еврейским писателем или поэтом? Ведь там, где, по слову Мандельштама, «каждый культурный человек христианин», хочешь не хочешь, надо становиться в «эолийский чудесный строй». Еврейская составляющая поэзии Полонской развивалась по законам советской еврейской поэзии. Попали в ее стихи и антихристианские мотивы, и ощущения конца Гражданской войны, унесшей столько еврейских жизней, отразившиеся в строках, процитированных Б. Фрезинским, не обошла она стороной и тему шекспировского Шейлока, столь по-разному интерпретированную евреями и неевреями. Наконец, есть у Полонской и недавно опубликованные сионистские стихи, и стихи о Биробиджане, и о трагедии второй мировой войны.
* * *
Я не могу терпеть младенца Иисуса,
С толпой его святых, убогих и калек, –
Прибежище старух, оплот ханжи и труса.
На плоском образе влачащего свой век.
У Б-га моего есть имена получше,
И имя, что никто произнести не мог,
И он несправедлив, Единый, Всемогущий,
Пристрастен и суров, как
Всемогущий Б-г.
На языке чужом Его неловко славлю,
Лишившего меня наследственной земли
За грех отцов моих тысячелетне давний.
Г-сподь Израиля, припомни и внемли!
Я кровью связана, не с этим желто-русым
Чужим подкидышем, распятым на кресте.
С Тобою, Саваоф, – не с бедным Иисусом
Мой предок, патриарх, боролся
в темноте.
И сыну моему, рожденному в России,
Ты подтвердишь, Г-сподь, заветный договор:
Для нас, нетерпящих пришествие Мессии,
Подделанное тем, среди Ливанских гор.
* * *
Еще слова ленивый торг ведут,
Закономерно медленны и вязки.
Еще заканчиваем скучный труд
Неотвратимой, тягостной развязки.
Еще живем, как будто бы, одним.
Еще на час с мучительною болью
Дыханьем теплым, может, оживим
Последние и черные уголья.
Но чувствую – перестаем любить.
Перестаем, еще немного рано.
Все кончится. И даже, может быть,
В день воскресенья мертвых – я не встану.
27 мая 1921
ИЗРАИЛЬ
1.
Таких больших иссиня-черных глаз,
Таких ресниц – стрельчатых и тяжелых,
Не может появиться среди вас,
В холодных и убогих ваших селах.
Нет, только там, где блеск, и зной,
и синь,
Под жгучим небом Палестины,
В дыханьи четырех больших пустынь
Б-г Саваоф мог дать такого сына.
2.
Оконце низко – улица узка.
Учись закону, данному от Б-га.
Над городом сурова и тяжка –
Надгробным камнем встала
синагога.
Квадратных букв знакомый строг узор,
Опущены тяжелые ресницы,
Все тоньше пальцы, пристальнее взор,
Все медленнее желтые страницы.
3.
Как весело пастуший рог звучит,
С горы Хоризмы вечер гонит стадо –
Кто, смуглая, пришельцу расточит
Колодца потаенную прохладу?
Кто подведет к накрытому столу
И старцу с бородой слоновой кости
Смиренно скажет: «Г-споду хвалу,
Отец, я привела к нам гостя»?
4.
Наследника святая слава ждет,
В стране изгнанья нам услада – Тора,
Не будет жалок и унижен тот,
Кем избрана высокая опора.
Июль 1919
ЗАВЕЩАНИЕ
Дедом отца моего был лошадиный
барышник.
Мудрый ученый раввин был моей матери
дедом.
Так и мне привелось полюбить
проходимца, бродягу.
Сын мой! Герб знаменитый тебе
завещаю:
Лиру, Давидов щит, ременную уздечку.
Июнь 1922
* * *
... И в глазах у всей столицы
Петушок вспорхнул со спицы,
К колеснице полетел
И царю на темя сел,
Встрепенулся, клюнул в темя
И взвился...
Пушкин, «Сказка о золотом Петушке»
Спят победившие; что им в победе?
Подле солдата голодная мать...
Рокотом трубным и голосом меди
Будут столетия их прославлять.
Кто ж это тайно по городу бродит
В мантии рваной, с дырявым лицом?
Мстит крестами и мелом обводит
Камень за камнем, дворец за дворцом…
Или считает хозяин кровавый
Пришлых наследников в мутную рань –
Дерзких правителей из-за заставы,
Сброд разночинный, фабричную рвань...
– «Выпито, съедено все государство,
Все потерял я, а сколько имел…
В черной дыре мое пышное царство,
В низком подвале средь тлеющих тел.
Что ж, и последних пора
уничтожить, –
Город мятежников, город Не Тронь;
Яд не поможет, железо поможет,
А не поможет – поможет огонь!
Будут вам вопли, и стоны, и скрежет,
Будет набат колокольный в ночи!
Радуйтесь! Всех, кого нож не дорежет,
Жалую властью своей в палачи!»
Спят победившие, спят, не услышат,
Сломлены сном, как трухлявая
трость…
Только петух запевает на крыше,
С дальней слободки непрошеный гость.
Слушай, бессонная красная птица,
Сторож, дозорный, патруль, часовой!
В цепкие руки попала столица –
Вот он колдует, не мертвый, живой...
Трижды пропой! Прокричи свое время!
Сядь ему на плечи, бей, что есть сил
Клювом колючим в плешивое темя, –
Криком пронзительным, взмахами
крыл
Дальше гони его – пусть в агонии,
Ветром взметенный, уносится прочь,
Дальше, все дальше по дебрям России,
В страшную, в черную, в вечную ночь!
* * *
Александре Векслер
Ты с холодностью мартовского льда
Соединила хрупкость черных веток,
Когда над взморьем тонкая звезда
Зеленая зеленым светит светом.
Неловкостью старинных статуэток
И прелестью девической горда,
Проходишь ты, и – вещая примета –
Мне чудится блестящий острый меч,
И тяжким шлейфом тянется беда
За узостью твоих покатых плеч.
Ничто уж не волнует боле.
Тревожит только, но слегка:
Любовь и хлеб, неволя, воля.
Привычно легкая тоска...
Но слушать не могу спокойно
На желтой городской заре.
Когда расстроенная – стройно
Поет шарманка на дворе.
Шарманка, шарманка.
Пой, моя душа!
Поешь или плачешь.
Жизнь хороша!
Любила, забыла;
Любил, позабыл.
Люби меня, милый.
Как прежний любил.
Кольцо потеряла...
Пропала любовь...
Нахмурилось сердце,
Нахмурилась бровь.
Кольцо золотое,
Гладкое кольцо...
Милое, злое,
Чужое лицо.
Шарманка, шарманка,
Пой, моя душа!
Поешь или плачешь,
Жизнь хороша!
Быть может, знаменья чудесней,
Велишь, явясь на полпути, –
Скупым губам сказаться песней,
Жезлу сухому – процвести.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.