[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2007 ТИШРЕЙ 5768 – 10(186)
БРАТ АВИГДОР
Михаил Горелик
Если бы в литературе, как в кино, давали премии за лучшего персонажа второго плана, Авигдор Штайн (брат главного героя последнего романа Людмилы Улицкой «Даниэль Штайн, переводчик») наверняка собрал бы коллекцию призов: уж больно хорош – обаятелен и убедителен.
Прототипы героев романа: Освальд (будущий брат Даниэль) и Арье Руфайзены.
Освальду (справа) 19, Арье 17 лет.
Как устроен роман? Есть король, и есть свита. Функция каждого из свитских – играть короля, освещать короля со своего жизненного места. Король один велик, все малы, все с ним несоизмеримы – художественная традиция, уходящая в фараоновы времена. Авигдор не исключение – он из тех, кто безусловно мал. Он только и делает, что говорит о брате: младший о старшем, меньший о большем, признавая его превосходство, более того, восхищаясь им (хотя и дивясь его странному жизненному выбору).
Улицкая выстраивает художественное пространство жесткой рукой: тянуть одеяло на себя никому не позволено – сразу по рукам получишь. Авигдор, скромный человек (как характер) и скромный персонаж (по месту в романе), одеяло на себя и не тянет – оно само к нему тянется.
Брат Даниэль – человек общественный, брат Авигдор – сугубо частный; брат Даниэль – человек необыкновенный, брат Авигдор – самый обыкновенный; брат Даниэль – человек заметный, брат Авигдор – совсем незаметный; брат Даниэль – незаурядный, брат Авигдор – заурядный, недалекий, обыватель чистой воды; Даниэль – брат для всех, Авигдор брат только своего брата: брат Даниэль живет во всемирном пространстве, брат Авигдор – в пространстве семьи; брат Даниэль исправляет человеческие души и неполадки всемирной истории (пытается, во всяком случае), брат Авигдор починяет сельскохозяйственную технику маленького кооператива.
Замечательна их встреча после почти двадцатилетней разлуки. Авигдор видит человека в сутане, с крестом: образ предельной чуждости.
Я ведь ничего другого не ждал, я ведь уже тринадцать лет знал, что он монах. И все равно – не верю <...> Обнялись мы – о, кровь моя! Запах родной, все тот же запах человека. Я, конечно, заплакал. Думаю, хорошо, что жену не взял. Дурак, я думаю, какой я дурак! Пусть будет хоть священник, хоть черт – чего я к нему цепляюсь? Главное, живы остались!
Мы сели в машину и поехали. Он читает все указатели и каждый раз стонет. Доехали до развилки, там одна стрелка на Акко, а другая на Мегидо. Он говорит: «Б-же, куда я попал? До Армагеддона 35 километров. Ты понимаешь?» Я отвечаю: «Дитер, я очень даже хорошо понимаю, там живет Милкина подруга, мы туда в гости ездим».
А он смеется: «Мегидо! Ни на одном языке это ничего не значит. Только на иврите!» Он мне говорит: «Поехали туда!» Но тут уж я пришел в себя, стал возражать: «Нет, – говорю, – тебя вся семья ждет. Милка уже два дня из кухни не выходит». Он вдруг замер, говорит: «Ты не понимаешь, что ты сейчас сказал... Ты сказал, что меня семья ждет... я никогда не думал, что у меня может быть семья».
Я говорю: «А кто же мы тебе? Другой-то семьи у тебя нет, ты же сам этого хотел» <…>
Приехали мы с Даниэлем домой. Милка с детьми высыпали, и наша девочка несет ему цветы <…> тюльпаны, это наш цветок. Что ты думаешь, в Библии царь Давид про другие цветы пел свою песню? А девочки мои его облепили, я вижу, всё в порядке. Ну, крест на нем висит, странно, конечно, но я могу перетерпеть <…>
Он вошел в дом со словом «Шалом» <…> говорит благословение на иврите. Не крестится, ничего такого... А у меня только одна мысль – не заплакать. Милка внесла супницу с кухни – и тут Даниэль сам заплакал. Тогда и я заплакал. Раз старший плачет, значит, я тоже могу.
Для Даниэля Мегидо – важный пункт историософской картины мира, Апокалипсис, седьмой ангел, чаша со всякими эсхатологическими ужасами. Обыкновенный дорожный указатель приобретает метафизическую значимость. Физическое пространство и метафизическое время, оказавшись в одной упаковке, создают неожиданный комический эффект: 35 км до конца света! Брат Даниэль взволнован, но снижает пафос шуткой, заведомо непонятной его собеседнику. Шутит для себя самого да для читателей Улицкой. Психологически игру с Армагеддоном Авигдор и запомнить бы не должен, но художественно это, конечно, оправдано.
С чего это Даниэль так возбудился? Мегидо и Мегидо – что особенного? Кибуц, где живет подруга Милки, – там рядом еще археологические раскопки. Сейчас и музей есть, тогда не было. Место, что и говорить, историческое, да ведь в Израиле, где ни копни – история. Для Даниэля (по первому, не рассуждающему порыву) надо немедленно мчаться в Мегидо – раз уж оно возникло в пределах досягаемости, Мегидо приоритетно. Для Авигдора очевидно, что надо ехать домой, – при чем тут Мегидо? обед ждет! Обед и семейные ожидания брата поначалу Даниэлю просто не приходят в голову.
В этом эпизоде две ссылки на Писание: одна (Армагеддон) – на христианское, другая (Давид с «песнями») – на общее, еврейское. Христианское, как я говорил уже, с ужасами: громы, молнии, землетрясения, каких мир не знал, язвы, «и всякий остров убежал, и гор не стало» (Отк., 16:20). Еврейское – цветочки, красота, никакой эсхатологии. Горы и всякие острова сохраняются в первозданном виде. Острова – ну где они, в самом деле, острова, что нам острова, а галилейские горы – вот они, рядом, радуют глаз, и Тавор (Фавор) рядом.
Дети с цветами, воспетыми Давидом. Не знаю, о какой «песне» речь и не спутан ли, часом, Давид с Соломоном. Что, впрочем, совершенно неважно. А важно вот что: Авигдор – простой человек, однако и у него цветы вырастают не только из здешней почвы, но и из здешней культурной почвы, из текста (Текста). Я, кстати, совсем не думаю, что Улицкая специально так сконструировала: Армагеддон и – тюльпаны. Да нет же, скорей всего, само вышло: логика образа. Братья в точке своей встречи апеллируют к разным культурным контекстам. На протяжении романа брат Даниэль неуклонно движется в сторону брата Авигдора: от Армагеддона к цветочкам.
В процитированном фрагменте, очень небольшом, жена упомянута четырежды. Один раз как «жена» (напрасно) и трижды по имени – Милка, с привычной нежностью. Милка, дети, обед, родной, не изменившийся за долгие годы запах Даниэля – вот он, брат Авигдор, весь здесь. Супница, отворившая источники слез, – воплощенный символ тихого семейного счастья. Брат Даниэль сделал семьей все человечество, тем самым лишившись своей, единственной – уникальной – семьи. Брат Авигдор отчасти компенсировал ему эту потерю, с беспощадной наглядностью и остротой показав, чего тот себя лишил.
Семья Авигдора, его дом и сад – образ рая.
В какой-то момент сыну Авигдора, подростку, начинает казаться, что это мещанский, убогий, пошлый рай. Материнские куры и отцовские железки вызывают его негодование (ах, почему не упомянута супница?!), они лишены даже тени героизма (действительно лишены) – а душа его жаждет героического. Какое жалкое прозябание! Так жить нельзя! И говорить с ними не о чем – без толку, не поймут, совсем простые!
Даниэль вступается за брата. Его письмо, исполненное понимания и любви к брату и племяннику, ненавязчиво педагогично. Но не только. Речь идет вовсе не о том, что «додо» Даниэль призывает мальчика, переросшего родителей, проявить к ним снисходительность, – защищая брата и его образ жизни от бескомпромиссного ригоризма подростка, он защищает мир, действительно имеющий в его глазах ценность, которую Алон, по молодости лет, просто не в состоянии понять и оценить.
И конечно, Авигдору надо преодолеть естественный протест, который вызывают у него облачение, крест, священство брата. Он говорит: «Пусть будет хоть священник, хоть черт – чего я к нему цепляюсь?» «Хоть священник, хоть черт» – недурное сочетание. На самом деле к брату он совершенно не цепляется – это ведь внутренний монолог (хотя и воспроизведенный в рассказе Эве), но Авигдору важно и внутренне не цепляться, уговорить себя, как-то преодолеть, перетерпеть этот ненужный, постоянно бросающийся в глаза крест (даже когда не виден) – чтобы он не стоял между ним и любимым братом.
В конце концов и это ему удается.
Почти через сорок лет после этой их первой встречи в Стране и тесного, более-менее постоянного общения (Даниэль свой человек в доме брата, член семьи) Авигдор впервые едет с прихожанами Даниэля на «их праздник». На Кинерет. С внуками. Так сложилось: остался один с внуками – почему бы и не поехать. Брат Даниэль наверняка и раньше приглашал, невозможно представить себе, что не приглашал, но брат Авигдор считал за благо сохранять дистанцию по отношению к их праздникам. Вот он ищет аргументы допустимости своего поступка, как бы оправдывается – очевидный признак невыясненности, сомнительности.
Пусть послушают, что их двоюродный дед говорит. Я в нем уверен – он плохого не скажет. А что он там немного крестом помашет, так мы как раз можем в это время в футбол поиграть или взять лодку и поплавать. В конце концов он всегда приходит к нам на Пасху, и ничего не случается.
Освальд Руфайзен. 1941 год.
Я бы написал все-таки не «Пасха», а «Пейсах». Авигдор должен говорить: Пейсах. «Пусть послушают» – речь, конечно, не о христианской проповеди, а о рассказах брата Даниэля как экскурсовода, знающего каждый камушек этой земли, умеющего связать его и с историческим контекстом, и с библейским текстом. И увлекательно рассказать разным людям, разного возраста, с разным культурным бэкграундом и уровнем.
«Я в нем уверен – он плохого не скажет». «Плохого» очевидным образом относится не к нравственной сфере. Уверенность Авигдора заключается в том, что брат не злоупотребит ситуацией как католический священник. Да, но почему Авигдор об этом вообще говорит? Это ведь вроде бы и без того ясно. Говорит потому, что чувствует проблему.
«Плохого» брат Даниэль, естественно, не сказал. Экскурсия удалась. Внуки, как и предполагал дед, раскрыв рот, слушали. Брат Авигдор радовался, что внукам интересно, что они узнают новое о земле, на которой живут, от его старшего брата, радовался, что все и всем хорошо, гордился братом Даниэлем.
Пока один брат махал крестом, другой брат играл с внуками у воды. В этом «махал крестом» нет ни грана высокомерного пренебрежения (по отношению к Даниэлю это невозможно), но есть подчеркнутое и привычное, недоуменное дистанцирование. То, что дорого Даниэлю, в глазах Авигдора не имеет никакой ценности: дорог ему сам Даниэль.
Отношение Авигдора к религиозным взглядам и религиозной практике брата не имеет религиозного измерения: Авигдор в принципе не испытывает ни малейшего интереса к религии, для него все это пустое, и с этой точки зрения иудаизм мало чем отличается от христианства. Рассуждения его на эту тему не представляют интереса: они банальны, некое общее место, клише, всем хорошо известное, блоки слов, тысячу раз и без него произнесенные, – так говорят люди, когда проблема личностно их не затрагивает. Шесть миллионов – где был бог? Пустой вопрос. Там же, где всегда: отсутствовал, поскольку никогда и не присутствовал. Авигдор прекрасно живет без этого, обходится как-то, это ему ни для чего не нужно, к нему это отношения не имеет.
Дистанцирование Авигдора относится к сфере менталитета и культуры. Дело не в том, что брат Даниэль исповедует неправильную религию, – дело в том, что исповедует не нашу, культурно и исторически нам противостоящую, нам чуждую. «Если уж ему так нужен был бог, почему он выбрал христианского? <…> Если уж выбирать, еврею логично выбирать еврейского бога». Но это если так уж приспичило – сам брат Авигдор на эти выборы ни ногой.
Авигдор в романе осуществляет заветную идею автора: ортопраксию, не связанную никакой ортодоксией. Улицкая мучительно размышляет, удалось ли жизненное дело брата Даниэля. С братом Авигдором и вопроса нет: удалось, удалось видимо и наглядно. Вот его четверо детей, его внуки, его и в старости ненаглядная Милка с супницей. Авигдор тоже ведь Штайн (камень), и на этом камне выстроен прочный и человечный дом его жизни.
Мегидо. Раскопки.
Брат Авигдор, конечно, обыватель, но все-таки обыватель весьма необычный. Всеблагие призвали на пир как собеседника не только Даниэля, но и его, Авигдора. Он сам, мальчишкой еще, живя за тридевять земель, выбрал эту землю за морем, сделал ее землей своей мечты, полюбил ее, шел к ней через границы многих стран по охваченной войной Европе, терпел лишения, испытывал страх, постоянно рисковал, воевал за эту землю, начал здесь новую жизнь, врос в здешнюю почву корнем поколений, для которых она стала не землей мечты, а землей рождения, не исторической родиной, а просто родиной.
На Кинерете после литургии люди едят, разговаривают, развлекаются – ничего такого специфически христианского, так что брат Авигдор с внуками опять может к ним присоединиться. Бросают плоские камушки по воде: сколько раз подскочит. «Ну, в этом деле мне равных нет – никто меня не победил». Внуки кричат: ура! дед всех победил! дед первый! Брат Даниэль улыбается.
Камушки, пущенные рукой брата Авигдора, старого человека, – что может быть легкомысленней, незначительней, сиюминутней – летят, подпрыгивая на воде, к другому берегу.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.