[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2007 ЭЛУЛ 5767 – 9(185)
АНАСТАСИЯ
Хамуталь Бар-Йосеф
1.
Из сладкой полуденной дремоты меня вырвал звонок из иерусалимского отделения полиции. Полиция, ко мне? С какой стати? Зимняя муть за окном, то ли утро, то ли вечер. Из трубки течет насморочный женский голос: «У нас к вам просьба, не сможете ли вы опознать тело женщины, найденной без признаков жизни в квартале Неве-Яаков». «Какая просьба? Повторите, пожалуйста, ничего не понимаю». «Прошу прощения. Мы спрашиваем, согласны ли вы опознать тело молодой девушки». Я спросила, как ее зовут. Гнусавый голос ответил: «Именно это мы и хотим уточнить. Судя по всему, новая иммигрантка из России. Возможно, ее зовут Рут Котлярова». «Весьма сожалею, но мне это имя не знакомо», – сказала я резко. Липкий женский голос настаивал: мой номер телефона нашли в ее записной книжке, и кроме меня опознать ее некому. Я спросила, от чего она умерла. «Тело обнаружено в квартире, никаких признаков насилия не имеется, там же обнаружен младенец, примерно шестимесячный, состояние здоровья пониженное». Я спросила, как выглядит умершая. Полицейская женщина пошуршала бумагами и прочла: «Рост один метр семьдесят три сантиметра, волосы светлые, невьющиеся, длинные, цвет глаз зеленый, ресницы светлые, цвет лица довольно смуглый, нос прямой, веснушки». Сонливость с меня как рукой сняло. Анастасия!
Я познакомилась с Анастасией в 1991 году в Киеве, куда меня направили прочесть курс лекций по литературе на иврите. Анастасия была одной из дюжины студентов, тщательно отобранных для этого необычного курса, порожденного в греховном совокуплении американских денег с украинским национализмом. Курс проходил в аудитории номер 303, в желтом здании Киевского университета, старейшего университета России, печально известного своими многовековыми антисемитскими традициями. Студенты сидели напротив меня в полутемной аудитории, кутаясь в свои шубы и в свою настороженность. На дворе непрерывно шел мягкий снег. У всех у них были характерные русские имена, хотя часть из них, а может и большинство, были явно евреи, или наполовину евреи, или на четверть евреи. «У него столько-то процентов еврейской крови», – говорили мне в Киеве, как говорят, скажем, «у него такое-то образование» – возможно, под влиянием израильского «Закона о возвращении».
Итак, начала я первую лекцию, как вы думаете, когда возникла литература на иврите? Догадки были высказаны разные – от пятидесяти до ста лет назад. Я вынула первый том Библии с новым параллельным русским переводом, изданный институтом раввина Кука, и спросила, знакома ли им эта книга. «Да, это псалмы из Ветхого Завета, мы их теперь поем в церкви». Больше они о Ветхом Завете не знали ничего. Да и о Новом Завете тоже. Что же, сказала я, тогда давайте почитаем. Кто первый? Анастасия, похожая на кинозвезду светловолосая красавица с сияющими зелеными глазами в золотистых ресницах, продекламировала тоненьким, птичьим голоском строку: «В начале сотворил Б-г небо и землю», словно читала стихи Есенина. Чувствовалось, что этот голосок шестилетней девочки сохранится у нее на всю жизнь. Илья – позже выяснилось, что Илья это Элиягу – прочел нараспев стих «Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Б-жий носился над водою», пропел, словно играл виолончельную сюиту Баха, где вопросы и ответы переплетались, как в Талмуде. У меня мурашки пошли по коже и слегка закружилась голова при виде этих молодых образованных евреев, будущих кандидатов наук, знатоков русской литературы, впервые в жизни читающих начальные строфы Книги Бытия. Я растолковала им каждый стих первой главы, испытывая такое чувство преклонения, восторга, счастья, гордости, изумления, словно слова эти только что родились во мне самой.
2.
Ко второй своей лекции я пришла на четверть часа раньше, чтобы успеть, как и все другие преподаватели, постоять в очереди за ключом от аудитории номер триста три, расписаться в получении его у дежурной, а затем разыскать свою аудиторию в лабиринте университетского здания. За мной шли несколько студентов, в том числе Анастасия и Илья. Он горбился в своем темно-сером грубого сукна пальто с металлическими пуговицами, шея была обмотана дырявым шерстяным шарфом, на девушке была соболья шубка, едва прикрывавшая узкие бедра, тесные джинсы и высокие желтые сапоги.
Илья обратился ко мне с просьбой – не отвечу ли я ему до лекции на один вопрос. Охотно, сказала я, у нас есть еще четыре минуты до начала. «Так вот: все мы тут прожили по двадцать с лишним лет, ничего не зная о религии. Изучали литературу, искусство, языки, музыку, точные науки, философию, а религия – ее словно бы не существовало вообще, родители говорили нам: об этом лучше помалкивать. Теперь мы знаем, что религия существует. Есть иудаизм, есть христианство. Но в чем именно разница между ними – это не ясно. Будьте добры, объясните нам».
В глазах Анастасии сверкнула искорка: проэкзаменуем эту заграничную ученую даму. Я сказала, что совершенно невозможно ответить на такой вопрос за три минуты, сказала, что на протяжении веков обе религии подвергались всяческим преобразованиям, что у обеих существует множество версий и оттенков... Я чувствовала, что это я просто подстраховываю себя, и решила прыгнуть прямо в темную бездну. «Но совсем без ответа я вас не оставлю. Кое-что я вам скажу, так просто, не рассуждая, с чисто личной точки зрения и с учетом обстоятельств. Вы помните, что мы читали на первом занятии – как Г-сподь каждый день, почти каждый день, взглянув на сотворенное им на Земле, видел, “что это хорошо”? Г-сподь говорил “что это хорошо” о существующей на Земле действительности – о свете, о небе, о море, о растениях, о животных, о человеке. Мне кажется, вот именно это ощущение, что действительность земная хороша, что жизнь, и в особенности человеческая жизнь, хороша и священна – в нем и заключается одно из главных различий между иудаизмом, особенно ранним, и христианством». Илья смотрел на меня с сомнением, явно не соглашаясь. Анастасия сказала: «Христианство, если следовать ему до самого конца, это религия самоубийства». «Откуда вы это взяли?» – спросила я. «Я знаю, слишком даже хорошо знаю», – ответила девушка, пронзив меня острым, как стилет, взглядом своих блестящих глаз. Я сказала, что ведь и в христианстве, и в иудаизме самоубийство считается грехом, и что помощь страдающим и немощным есть важнейшая часть христианского учения. Мы занялись второй главой Книги Бытия, описанием событий в раю, все снова вошло в нормальные рамки курса и успокоило мою научную совесть.
По окончании лекции Анастасия сообщила мне, что пропустит два следующих занятия, так как студентов курсов для учителей и работников детских садов, где она учится параллельно с университетом, посылают на уборку в колхоз. Моя мама, сказала она, хотела бы пригласить вас на ужин. Можно?
Я была в Киеве совершенно одинока. Решение о проведении курсов по иудаизму в университете пришло сверху, декан и ректор, чьей гостьей я официально считалась, были настроены против, поэтому они пригласили меня один раз в ресторан, где предложили мне слишком сладкое вино, ломтики бледной жирной колбасы и торт с разноцветным кремом, а затем поспешили предоставить меня самой себе.
Я жила на Подоле. Некогда это был зажиточный, престижный еврейский квартал, теперь он превратился в трущобы, где штукатурка валилась с облупленных, выцветших стен. Темнело в городе рано, тротуары были испещрены рытвинами, в двери парадного был сломан замок, обои на стене у моей кровати висели клочьями, в туалете не спускалась вода. Еда, которую мне удавалось купить на рынке, состояла из полугнилой картошки, пятнистых яблок, капусты, кочаны которой походили на отрубленные головы. И только черный хлеб, купленный в булочной, был замечательно хорош. Я тосковала по настоящему супу.
Я взяла у Анастасии номер телефона ее матери, Ольги Алексеевны Котляровой, и позвонила ей. Ольга сказала, что узнает меня без труда: она видела меня, когда декан и ректор показывали мне здание университета, в том числе библиотеку. Она заведует там отделом редких изданий.
3.
Ольга Алексеевна пришла встречать меня на станцию метро, чтобы мне не пришлось плутать в поисках ее дома. В руке она держала белую гвоздику. Мать Анастасии была небольшая полная женщина, закутанная в длинную меховую шубу поверх строгого бархатного костюма зеленовато-серого цвета. На ней была хорошенькая шляпка из того же материала, украшенная белыми бархатными цветами, из-под шляпки поблескивали коротко подстриженные светлые с проседью волосы. На стройных ногах ее, несмотря на мороз, были белые шелковые чулки и замшевые туфли на невысоких каблуках. Она улыбнулась мне, показав редко расставленные зубы и ямочки на щеках, превратившиеся уже в морщины. Ее зеленые глаза, притененные выцветшими золотистыми ресницами, непрерывно моргали. Глаза были глубоко запавшие, покорные, окруженные сетью жилок и морщин. Она взяла меня под руку, чтобы я не поскользнулась на зеркально отполированном ветром снегу, и привела меня в свою коммунальную квартиру, где у нее были две маленькие комнатки. Мы пили из хрустальных рюмок вишневую наливку собственного ее производства, в магазинах ведь сейчас ничего не достать. В фарфоровых тарелках дымился несравненный борщ, лоснились пельмени, тоненькие капустные оладьи, приборы были серебряные, украшенные коронами, фамильное наследство, и на десерт – благоухающий яблочный пирог с хрустящей корочкой.
Сперва мы поговорили о рецептах приготовления разных блюд, о том, какое бескультурное растет нынешнее молодое поколение, а затем Ольга рассказала мне о себе. Она уже лет двадцать как разведена. Ее бывший муж, известный философ и литературный критик, живет в Москве, занимается культурологией и семиотикой, пишет статьи о культуре средневековья. Он опубликовал книгу о парадигме смерти в древнеславянских культурах, о том, как изображается в различных культурах трагический переход из «этого» мира в «тот». Они встретились, когда Ольга училась на курсах моделирования одежды, а он был молодой демобилизованный солдат, потерявший на фронте ногу. Ее специальность была моделирование шляп, но кому нужны были шляпы? Даже жены высшего партийного начальства носили тогда головные уборы только зимой, меховые или вязаные шапки. Ольга занималась домашним хозяйством, готовила, убирала, и это ей надоело. Просто было скучно. И она пошла учиться библиотечному делу. Ее приняли в аспирантуру в Москве, целый год она ездила из Москвы в Киев и обратно. Познакомилась с множеством интересных людей. Всеволод начал ревновать, сделался скучен, просто невыносим. Настя родилась у нас после двадцати лет супружеской жизни, ее рождение было чудом. Она, конечно, сильно избалована, капризная немножко, но чудесная девочка, она – всё мое счастье и моя надежда. Есть одна только проблема, понимаете... нет, вы не поймете... я, в моем возрасте, шестидесятилетняя баба, живу уже три года с мужчиной, его зовут Алексей. Он нефтяник, работает в Сибири, приезжает сюда раз в месяц, в два. Вы не поверите, он моложе меня на восемнадцать лет, и подумать только – любит меня! Он пьет, напивается, курит. Когда он приезжает, Настя сбегает из дому. Я так надеялась, что они поладят... Ольга замолчала, ее светлые, тонкие ресницы часто-часто затрепетали, словно от удара током. Глаза ее увлажнились, на щеках появилась легкая краска.
Иногда мне хочется помолиться Б-гу, прошептала она, перекреститься, умолить его. И тут же, словно согнав с лица ненужную помеху, заговорила бодрым голосом: мы очень любим музыку. Часто ходим вместе на концерты и в оперу. На той неделе дают «Хованщину», мы взяли билеты, но Настя уехала в колхоз. Не хотите ли пойти со мной? Грех было бы пропустить «Хованщину» в Киевском оперном театре. Я постеснялась признаться Ольге, что оперу видела только в кино.
Мы встретились в фойе театра. Ольга принесла с собой два букета цветов, один из них вручила мне. Многие зрители в зале, даже такие, что были одеты бедно и старомодно, держали в руках цветы, чтобы поднести их артистам в конце представления.
В антракте я спросила Ольгу, почему Анастасия решила записаться на курс истории ивритской литературы. Ольга помрачнела: «Вечно она ищет чего-то другого», – сказала она без улыбки, – «вечно делает все наоборот. Всё-то ей хочется чего-то другого, более интересного и даже опасного... ничего не боится... у меня была сестра, покончила с собой... так вот, Настя похожа на нее, та тоже любила экзотические языки, интересовалась ранним христианством...»
4.
Я побывала в гостях у Ольги еще несколько раз, познакомилась также и с Алексеем. Это был мускулистый загорелый мужик с круглой крепкой головой, покрытой коротко подстриженными волосами, с блестящими глазами стального цвета. Он ходил в плотно обтягивавшей тело майке, пил невероятное количество водки, курил вонючие сигареты без фильтра и смотрел на Ольгу плотоядным взглядом. Как только он являлся, Анастасия уходила из дому, ночевала у подруг.
Когда я болела – а в Киеве мне легко было заболеть, со времен Чернобыльской катастрофы в здешней воде и в воздухе до сих пор оставались следы повышенной радиации – Анастасия навещала меня, приносила лекарства, молоко, печенье, электрические лампочки, все то, что невозможно было тогда купить ни в одном в магазине, даже в магазине для туристов «Березка», где спиртные напитки, шоколад и сигареты продавались за доллары. Однажды она с гордым и таинственным видом принесла мне кусок сыра. Ее отец не сообщил властям о своем разводе, чтобы его бывшая жена могла по-прежнему покупать продукты в специальном магазине для инвалидов Отечественной войны. Я расплачивалась уроками иврита, никакой иной платы они не соглашались принять. Моя мама замечательная женщина, сказала Анастасия, вот только Алексей... она вдруг наклонилась ко мне и своим детским голоском просвистела мне прямо в ухо: я его ненавижу! Ненавижу! Лицо ее побледнело, на нем ярко выступили веснушки, глаза наполнились слезами и зеленой яростью.
Года через два я услышала этот детский голосок в телефонной трубке. Он спросил – теперь уже на иврите – помню ли я некую Анастасию? Она живет в Иерусалиме, в квартале Гило, снимает там комнату. Можно ли ей навестить меня?
Она выглядела постаревшей на десяток лет. Побледнела, глаза стали еще больше, веснушки усеивали все лицо. Плечи у нее похудели, а бедра раздались вширь. При ходьбе она теперь слегка покачивалась из стороны в сторону.
Она хочет принять гиюр, перейти в еврейство. Давно уже хочет стать еврейкой. Еще в Киеве хотела, да, еще с тех пор. В Киеве у нее был друг еврей, она от него многому научилась. Да, Илья. Он эмигрировал в Израиль, живет вместе с матерью в Димоне, но теперь они просто приятели. Мои лекции на нее тоже очень повлияли, я даже не знаю, как сильно. Теперь у нее друга нет, и она хочет перейти в еврейство, и кроме того, ей очень нужна работа. Разрешения на работу у нее нет, она здесь в качестве туристки, пока не пройдет гиюр. Она убирает в домах и в подъездах, но хотела бы найти работу с детьми, она ведь закончила в Киеве семинар по усовершенствованию учителей и работников детских садов. Как поживает мама? Нормально, Анастасия иногда говорит с ней по телефону, не слишком часто, потому что дорого. Алексей по-прежнему при ней. «Можно прожить и без мамы», она обожгла меня взглядом, в котором светилось новое знание, улыбнулась и дернула губами. Я сказала, что, по-моему, ей лучше всего пойти в такой кибуц, где есть подготовительные курсы для желающих принять гиюр. Позвонила в несколько мест, и Анастасия выбрала кибуц Эйн-а-Нацив.
5.
Примерно через год она позвонила снова. Как дела? У нее, хвала Г-споду, все отлично. В Эйн-а-Нациве было замечательно, нелегко, но очень интересно, ужасно жаль, что это уже позади. Она познакомилась там с прекрасными, очень интересными, достойными людьми. Теперь она ищет работу. Если не с детьми, то, может быть, кому-нибудь нужна уборка. Она любит работать с людьми, а не с неодушевленными предметами, это очень скучно, но в данный момент выбирать не приходится. Мама приедет в гости на Пасху, разумеется, без Алексея, спаси нас Г-споди и помилуй. В Эйн-а-Нациве много говорили о том, как необходимо после гиюра поддерживать связь с родителями, о том, что гиюр вовсе не отменяет заповедь «чти отца своего и мать свою». Но как можно чтить мать, которая сама полностью отказалась от уважения к себе, которая так унизительно себя ведет? Да вдобавок мама ударилась в религию, в христианскую, понятно, храни нас Г-сподь от греха. Хочет отпраздновать Пасху в Иерусалиме. Кстати, меня теперь зовут не Анастасия, а Рут, в честь Рут-моавитянки, ну, сама понимаешь, она ведь тоже обратилась в еврейство. Прародительница царя Давида! Когда у меня будет сын, я назову его Давидом, засмеялась она, и в голосе ее прозвучали первые надтреснутые нотки.
Я купила большой букет и поехала в аэропорт встречать Ольгу. Отвезла ее в в Гило к Рут. Всю дорогу она беззвучно плакала и смеялась, вытирая слезы вышитым шелковым платочком, изъеденным молью. Говорила о том, как ужасно она тоскует по Насте, и о религии, которая научила ее с радостью принимать все мучения этой жизни – и унижения, и чувство вины, и скорбь, и грязь, и скуку... Светлый камень домов в Гило понравился ей.
Я свозила ее в храм Гроба Христова в Старом городе и в русскую церковь в Эйн-Кареме. Повела ее на концерт филармонического оркестра. Ольга сказала: может, мне переехать жить в Израиль? Рут ответила: тебе нельзя, ты не еврейка. И что ты сделаешь с Алексеем?
Ольга пробыла в Израиле три недели и вернулась в Киев. Раз или два я говорила с ней по телефону, больше из вежливости, затем связь прервалась. Было это два года назад, и вот теперь полиция хочет, чтобы я опознала тело. Больше это сделать некому. И имеется младенец. От кого?
Анастасия лежала в больничной мертвецкой, накрытая простыней. Нос ее удлинился, желтоватые бледные губы приоткрыты, словно она только что увидела нечто – и странное, и интересное, и очень печальное – и хочет рассказать мне об этом. Я с трудом оторвала взгляд от этих немых приоткрытых губ. Объяснила полицейским, кто она, и попросила, чтобы кто-нибудь сообщил ее матери в Киев. Сама я была это сделать не в силах. Я спросила, какова была причина смерти. Неясно, ответили мне. Она покончила с собой? Судя по всему, нет. У нее, видимо, была высокая температура, возможно, понос или дизентерия, она не получала никакого лечения. Обезвоживание организма, да к тому же зимой. Не знаю ли я, как она питалась? Нет, не знаю. Была ли она членом больничной кассы? Не знаю, скорее всего, нет. Принадлежала ли она к какой-либо общине или синагоге? Не знаю. Был ли у нее кто-нибудь, кого она могла попросить о помощи? Не знаю.
Спустя несколько дней я стояла, опустив глаза, рядом с матерью Анастасии на кладбище в Иерусалиме и пыталась ее обнять. Она не реагировала. Стояла в надорванном у ворота, по еврейскому траурному обычаю, свитере, с серым лицом, с покрасневшими глазами, с искусанной до крови верхней губой. С недоумением остановила на мне пустой, застывший взгляд, не пытаясь даже вытереть слезы, струившиеся по ее щекам и вместе со слюной капавшие с подбородка. Помимо нас вокруг могилы толпилось человек тридцать молодежи из Ейн-а-Нацива, и еще был там парнишка лет девятнадцати, симпатичный израильский мальчик с длинными волосами и с серьгой в ухе, который рыдал не переставая. Там же находились и его родители, терпеливо стояли рядом с ним, не зная, что делать. Толстенькая девушка в длинной джинсовой юбке объясняла подружке, что эта пара – родители того парня, от которого ребенок. Они думали пожениться, но он нерелигиозный, поэтому Анастасия сильно колебалась. Ну, что бы они делали в субботу? Вот они и разошлись, она решила, что будет матерью-одиночкой, будет растить ребенка сама. Его родители собираются усыновить малыша. Его зовут Давид. Мы приезжали на церемонию обрезания, и с тех пор от нее не было ни слуху ни духу...
«Мальчика зовут Давид», – сказала я Ольге. По-моему, она не поняла, что я говорю, и зачем.
Перевод с иврита
Юлии Винер
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.