[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2007 ЭЛУЛ 5767 – 9(185)
БиблейскаЯ Русь у позднего ГоголЯ
Михаил Вайскопф
В издательстве «Мосты культуры» выходит в свет книга известного израильского слависта М. Вайскопфа «Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма». Ему принадлежит книга «Сюжет Гоголя. Идеология. Морфология. Контекст» (1993, 2004) и ряд статей по истории русско-еврейской литературы. Новая книга является первым комплексным исследованием еврейской темы русской литературы в данную эпоху. Работа охватывает огромный материал, основная часть которого впервые вводится в научный обиход.
Позиция Гоголя-публициста по отношению к еврейской Библии резко отличается от той, которую он демонстрирует в своей романтической прозе 1830-х годов. Его дидактика 1840-х по сути представляла собой запоздалое возвращение к религиозным утопиям александровского времени. Вражду к иудейскому Б-гу и библейским героям в «Тарасе Бульбе», вообще свои частые антиеврейские выпады он как бы компенсирует теперь восторженным почитанием Ветхого Завета, вынашивая мечту о сакрально-бюрократическом и хозяйственном преображении России. Утопия русской жизни, во втором томе «Мертвых душ» воплощенная в поместье Костанжогло, строится по главам 25–26 Книги Левит[1]. Этот «изумительный муж», воспевающий труд как подражание Творцу, и сам предпочитает изъясняться скрытыми или даже прямыми цитатами из Пятикнижия: «Возделывай землю в поте лица своего, сказано».
В неподцензурном варианте «Записок сумасшедшего» (1834) суббота, увенчавшая покоем библейский шестоднев, и учредивший ее Творец получают еще, как в и «Радуге», враждебное освещение – при том что иудейский Б-г осторожно замещен здесь символическими «раввинами» («Но люди несправедливо ведут счет неделями. Это жиды ввели, потому что раввины их в это время моются»). Зато теперь образцово мудрый Костанжогло в своем ветхозаветном благочестии доходит уже до того, что буквально придерживается заповеди о субботнем, седьмом годе: «Шесть лет работайте сряду, сейте, ройте землю, не отдыхая ни на минуту. Трудно, трудно. Но зато потом, как расшевелите как следует землю, да станет она помогать вам сама <...> у вас, сверх ваших каких-нибудь семидесяти рук, будут работать семьсот невидимых. У меня теперь пальцем не двинут, – все делается само собой». Смысловая функция пассажа проясняется на фоне Книги Левит – в ней соблюдение этой и других важнейших заповедей объявлено непременным условием владения страной и процветания ее народа. Поместье Костанжогло – это русская обетованная земля, живущая по Б-жьим законам и потому удостоенная небесного попечения: «Когда вокруг засуха, у него нет засухи; когда вокруг неурожай, у него нет неурожая» (ср. Лев., 26:34). Оазис праведного жизнеустройства опоясан безбрежной зоной хаоса – погибающими землями, обитатели которых, забывшие свой долг перед Б-гом, расплачиваются за грехи разорением, кабальной зависимостью от иноземцев, болезнями и смертью (ср. Лев., 26:15, 16; Втор., 28:15–22, 27, 28, 35).
А на последних сохранившихся страницах поэмы генерал-губернатор, вступая в сражение со злом и бедами, поразившими страну, приказывает подчиненным спасительную мудрость черпать прямо из Библии – так, словно Гоголь писал все это во времена Александра I и Библейского общества[2]. Затем генерал превозносит еврейский народ как коллективного ее героя и автора:
Эта книга затем, чтобы читалась вечно, не в каком-либо религиозном отношении, нет, из любопытства, как памятник народа, всех превзошедшего в мудрости, поэзии, законодательстве, который и неверующие и язычники считают высоким созданием ума, учителем жизни и мудрости[3].
Чтобы понять, насколько эволюционировала позиция Гоголя, достаточно вспомнить, что до того, в «Арабесках» (1835), описывая Иудею времен Рождества Христова, он тот же самый народ называл «презренным»: «Камениста земля, презренен народ» («Жизнь»)[4].
В «Выбранных местах из переписки с друзьями» Гоголь уже напрямую сближает русских поэтов с еврейскими пророками. Сама эта аналогия коренится, конечно, в романтическом культе поэта, но у Гоголя она получает сгущенно ветхозаветную окраску, навеянную главным образом поэтом и критиком Степаном Шевыревым (с которым он давно сдружился), а также Надеждиным. Для Шевырева самая суть еврейской «поэзии» – всепоглощающая любовь к Б-гу, тщетное, но героическое стремление запечатлеть Его «бесконечность». Шевыревская концепция соединяет в себе эту шеллингианско-романтическую доминанту (быть может, ориентированную здесь на каббалистический эйн-соф) и selige Sehnsucht с православно-исихастской тенденцией, которая отвергала любую попытку запечатлеть божество в пластических и ограниченных формах. Еврейская поэзия, по Шевыреву, «как Иаков, вечно борется с Б-гом, вечно томится под игом Его бесконечности, вечно стремится выразить ее во всяком слове – и изнемогает под бременем своей задачи. Сии-то усилия дают этой поэзии характер вдохновенный, лирический, исполинский <...> Эти усилия несравненно сильнее действуют на душу человека, чем гордое убеждение другой поэзии, более спокойной, которая стремится уловить и изобразить Б-га в чувственно-телесном образе». Еврейской лирой, согласно Шевыреву, владеет лишь «неутолимая жажда Б-га». Эту любовь к Нему олицетворяет Давид, царь-псалмопевец, благодаря которому «царственные псалмы и песни Б-гу сделались песнями всеобщими. Так долженствовало быть у евреев; песня, посвященная Б-гу, стала любимою песнею народа; царь, певец Б-га, явился вместе и поэтом национальным»[5].
Шевыревскую тему вдохновенного лиризма как главной черты Ветхого Завета не оспорил, а только заострил Надеждин, указавший на «исключительно лирический характер священной еврейской поэзии».
В письме к Жуковскому (1845–1846), включенному в состав «Выбранных мест» в качестве статьи «О лиризме наших поэтов», Гоголь, со своей стороны, противопоставляет творчеству зарубежных стихотворцев вдохновенный русский лиризм, которому придает те же точно библейские свойства, соединяя их вдобавок с исихастской нотой Шевырева. «В лиризме наших поэтов, – говорит тут Гоголь, – есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно – что-то близкое к библейскому, – то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости». Напомним опять, что исихастское визионерство – эта самая «духовная трезвость» или «умное видение» – решительно исключало какие бы то ни было потуги на чувственно-телесное восприятие божества: та же особенность, которую Шевырев приписывал «библейской поэзии».
В гоголевской статье «исполинский» размах еврейской поэзии, педалированный Шевыревым, заменяется отечественным «богатырством», сопряженным с исихастской же Б-годухновенностью: «Эта богатырски трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли к верховному Промыслу, который так явственно слышен в судьбе нашего отечества»; его будущее «может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же… духовидец».
Другая сторона «высшего лиризма» состоит у Гоголя в том, что шевыревскую любовь еврейского царя-поэта к Б-гу он заменяет любовью русских поэтов к царю, причем, добавляет он, «от множества гимнов и од царям поэзия наша <...> получила какое-то величественно-царственное выражение». И ниже: «Высшее значение монарха прозрели у нас поэты, а не законоведцы, услышали с трепетом волю Б-га создать ее в России в законном виде; оттого и звуки их становятся библейскими всякий раз, как только излетает из уст их слово царь»; «Вот какие у нас делаются дела, – наставляет Гоголь Жуковского. – Как же ты хочешь, чтобы лиризм наших поэтов, которые слышали полное определение царя в книгах Ветхого Завета и которые в то же время так близко видели волю Б-га на всех событиях в нашем отечестве, – как же ты хочешь, чтобы лиризм наших поэтов не был исполнен библейских отголосков».
В чем же заключается тот «законный вид», который должен воссоздать в себе российский самодержец? Об этом Гоголь говорит подробно в первоначальной редакции статьи[6]. Настоящий государь «возьмет в образец своих действий действия самого Б-га, которые так слышны <...> в истории того народа, который отделил Б-г именно затем, чтобы царствовать в нем самому и показать царям, как царствовать. И как он небесно царствовал!» Сразу же следует ссылка на любовь Г-спода к евреям, призванная, конечно, служить основанием для русского мессианского национализма, исповедуемого автором «Выбранных мест» (к слову сказать, вопреки новозаветному экуменизму, для которого не было «ни эллина, ни иудея»): «Как умел возлюбить свой народ пуще всех других народов! <...> Он оставил им образцы в помазанных Им же царях Давиде и Соломоне, которые пребывали всем существом своим в Б-ге, как бы в собственном дому своем».
Проблема, связанная в монархической риторике с тем предпочтением, которое оказывала она ветхозаветным моделям перед евангельскими, решается у Гоголя посредством функционального раздвоения, проецируемого на образ монарха как божества. В согласии с устоявшейся традицией, царь здесь являет собой некий синтез Христа и Саваофа. В основном тексте статьи Гоголь говорит, что государю надлежит, «уподобясь Христу в малейших действиях своей частной жизни, уподобиться еще Богу-Отцу в верховных действиях относительно всех людей. В этой Книге (Библии. – М. В.) полное определение монарха, а не где-либо в ином месте. Оно еще не приходило в ум европейским правителям, но у нас его уже слышали поэты, оттого и звуки их становились библейскими».
Вот и Державину присуще было стремление к «библейско-исполинскому величию», пишет Гоголь в другой статье того же сборника: «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»; и вообще, только в России предстает «образ человека в таком библейском величии, близком к патриархальному». Обе стороны библейского идеала, ветхозаветную и евангельскую, воплотил в себе Петр Великий (к которому до того, в 1830-х годах, Гоголь относился крайне неприязненно) – монарх, так сказать, вочеловечившийся в повседневном подвижническом труде.
М.В. Макаров (фрагмент).
«Иллюстрации к Гоголю». 1999 год.
Если у Надеждина еврейская поэзия «была вся восторг, вся чувство, вся песнь», то у Гоголя тот же восторг внушен был русской поэзии не Б-гом, а Его земным заместителем – царем, преобразовавшим Россию и воспламенившим ее дух: «Огонь этот был восторг, восторг от пробуждения <...> Восторг этот отразился в нашей поэзии или лучше – он создал ее. Вот почему поэзия <...> приняла у нас торжествующее выражение, стремясь выразить в одно и то же время восхищение от света, внесенного в Россию, изумление от великого поприща, ей предстоящего, и благодарность царям, того виновникам».
Как известно, подобные пассажи вызвали саркастическую отповедь Белинского в его знаменитом письме: «Замечу только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает религиозный дух – он делается обличителем неправой власти, подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных земли. У нас же наоборот, постигнет человека, даже порядочного, болезнь, известная у врачей-психиатров под именем religiosa mania, он сейчас же земному богу подкурит больше, чем небесному, да еще так хватит через край, что тот хотел бы наградить его за рабское усердие, да видит, что этим скомпрометировал бы себя в глазах общества... Бестия наш брат, русский человек!»[7]
Однако «религиозный дух» овладел Гоголем еще задолго до того – в первом томе «Мертвых душ», где о любви к царю пока не говорилось ни слова. Шевыревские рассуждения о бесконечности Б-га как главной теме еврейской «лирической поэзии» здесь заменялись гимном бесконечной Руси, причем эта ее необъятность получала сакрально-метафизический статус, роднящий ее с самим божеством, пекущимся о любимой им стране. В свой собственный образ автор поэмы уже вобрал то библейско-пророческое величие, которое в «Выбранных местах» он придаст русским поэтам. Более того, в гоголевской поэме облик вещего повествователя уже строится с прямой цитатной опорой на пророческие речения. Сравним фразу: «А уже главу осенило грозное облако, чреватое грядущими дождями» с библейскими стихами: «Польется, как дождь, учение мое» (речь Моисея во Втор., 32:2); «Как дождь и снег нисходят с неба <...> так и слово Мое» (Исх., 55:10); «Он придет к нам, как дождь, как поздний дождь оросит землю» (Ос., 6:3). С библейским пафосом Гоголя, естественно, согласуются повествующие о «Б-жьем чуде» заключительные строки поэмы – те, в которых Русь «мчится, вся вдохновенная Б-гом».
Как бы ни расходился автор в своих националистических наитиях с более умеренными формами официального мессианизма, это его представление о России как новом Б-гоизбранном царстве оставалось частью патриотического консенсуса. Юная, могучая, необъятная православная Россия, сохранившая, как принято было говорить, первоначальную чистоту евангельской веры, не просто наследовала Б-гоизбранному Израилю – соединяя в себе церковь и царство, она сама становилась и вселенским – «кафолическим» – Новым Израилем, призванным вести за собой все человечество, обгоняя «другие народы и государства».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.