[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2007 ЭЛУЛ 5767 – 9(185)
Элиэзер Штейнбарг
Леонид Кацис
Элиэзер Штейнбарг (1880–1832) родился в бессарабском местечке Липкань. Местечко это Х.-Н. Бялик считал «Бессарабским Олимпом», поскольку оно дало еврейской культуре целый ряд видных писателей и деятелей культуры на идише.
Нельзя не вспомнить, что и другой важный центр еврейской культуры – Черновцы – оставил след в истории в качестве «Черновицкого Олимпа». «Аполлоном» этого «Олимпа», безусловно, являлся поэт следующего поколения – писавший по-немецки Пауль Целан (настоящая его фамилия была румыно-еврейской – Анчель). Вообще, в Черновцах еврейская литература существовала тогда практически на всех языках – и на еврейских, и на европейских. Деятели культуры подчас работали сразу на нескольких наречиях. Штейнбарг, заметим, тоже оставил после себя буквари и на идише, и на иврите.
А прославился еврейский поэт Штейнбарг в одном из классических эллинистических жанров – в жанре басни. Понятно, перевод такого рода текстов на русский язык оставляет за своими пределами языковую игру на идише. Поэтому мы увидим, как переводчик басни «Книга, башмак и платок» вынужден вводить в перевод объяснение фонетической игры «а бихл» («книжка»), «а шихл» («башмак»), «а тихл» («носовой платок»). Еще более изощренную звуковую игру Штейнбарга, имитирующую звук пилы, демонстрирует в своем анализе Моисей Лемстер: «Можно четко представить звук, издаваемый пилой, из-за повторяющихся суффиксов “цн-цл”: Крицн, / Шпицн, Нит кайн пицл / Крицл».
А по поводу басенного стихотворения «Американец», посвященного на первый взгляд чрезмерной гордости американской картофелины своим происхождением, хотелось бы высказать предположение, которое потребует дальнейших исследований. Любая басня, как известно, обычно несет в себе и некий конкретный смысл, выражаемый в образах животных или других басенных персонажей. В данном случае, как нам кажется, речь идет не только и не столько о картошке, человеческой самонадеянности и безосновательной гордости, но также о том, что американские евреи, среди которых хватало выходцев из Бессарабии, видели себя «солью» еврейского мира, а между тем так называемый «американский идиш», впитывавший в себя все больше англицизмов, носители живых диалектов идиша называли «а бульбе идиш» («картофельный идиш»). Они имели в виду песню, популярную в американо-еврейской среде, хотя и возникшую в Европе. Речь в ней шла о том, что все дни недели, включая Субботу, бедный еврей ест одну картошку, и, следовательно, Суббота никак не выделяется из других дней.
Представляется, что басня Штейнбарга несет в себе именно этот смысл. Между тем далеко не все литературоведы-идишисты ценили простонародные элементы в творчестве бессарабского баснописца.
Со временем поэзия Элиэзера Штейнбарга будет включена в широкий контекст еврейской литературы на идише, мы же представляем его творчество тем евреям, которым оно доступно лишь в переводах.
Портрет Э. Штейнбарга. Художник А. Колник.
Халеф и Пила
Холода прижмут едва,
И уже нужны дрова.
Резник достает пилу,
Лают пилы по селу.
Халеф – ножик не для дров,
Он блестящий острослов.
Видит Халеф – в две руки
Пилят бревна мужики.
С бревен капает смола,
Ножик говорит:
– Пила
Скалит зубы, веселится.
Ну и рожа! Вот тупица!
Ржава, в шрамах, некрасива
И к тому же суетлива.
Мечется туда-сюда.
Что за жесты? Нет стыда.
Деревянные одежды.
Я смотрю на вид невежды
И благодарю природу,
Что прекрасную породу
Не смешала с безобразной,
С неотесанной и грязной.
Да она насквозь трефная.
У меня ж судьба иная.
Мое лезвие кошерно,
И наверно, это верно,
Что хозяин мой реб Алеф,
Будто Тору, держит халеф.
И, в руке сжимая бритву,
Совершает он молитву.
А наивная Пила
Молвит:
– Халефу хвала.
Говоришь ты справедливо –
Я и правда некрасива.
Это было б курам на смех,
Если б резник, даже наспех,
К Б-гу обращал слова,
Когда пилятся дрова.
Кто я? Просто работяга.
Я пилю – и это благо.
Кончат дело – и Пилу
Ставят в темноту в углу.
Я умею лишь одно –
Во дворе пилить бревно.
Ты же, шутка ли сказать,
Можешь вдруг Халифом стать.
Ты движением коротким
Режешь не дрова, а глотки.
Дальше следует мораль:
Мне Пилы-трудяги жаль.
Мы стыдимся работяг,
Но зато бывает так –
Среди нас имеет вес
Острослов-головорез.
И в кровавое мгновенье
Шлют ему благословенье.
ЛОШАДЬ И КНУТ
Говорит Кнуту Кобыла:
– Чтоб двоим вам пусто было
И тебе, и балагуле.
Боль я вытерпеть могу ли?
За пустяк деретесь так,
Будто я простой ишак.
Думаешь, легко по снегу
За собой тащить телегу?
Припасли бы для меня
Лучше малость ячменя
Или чуточку овса.
Видишь, хуже, чем у пса,
Жизнь у терпеливой клячи.
Кнут на слово был горячим.
Щелкнул хлестким языком:
– Ты толкуешь не о том.
Знаю, тяжела телега,
Понимаю, не до бега,
Коль в кормушке корма нету.
Но скажу я по секрету –
Бью тебя на самом деле
Не за то, что еле-еле
Ты плетешься. Б-г с тобою.
Бью за то, что ты рабою
Стала.
Вот об этом речь.
И за то я буду сечь,
Что дала себя запречь.
Перевод Р. Ольшевского
ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ
Мельник, дядя мой Рахмил,
Всех в деревне рассмешил.
Не в селе, куда с мешком
Доберешься и пешком.
Не в низине, не в долине,
А на горке, на вершине,
Видной с четырех сторон,
Мельницу построил он.
А вообще-то здесь ветра
Дуют с раннего утра.
Только с грузом, вот беда,
Трудно вылезти сюда.
Ждет гостей к себе Рахмил,
Был бы каждый ему мил.
Мельница совсем нова.
Вертит ветер жернова.
Ну а мельник без работы,
Будто торжество субботы
Длится третий день подряд.
Страшновато.
Вдруг звенят
Колокольцы.
Вот те раз!
Дядя щурит левый глаз,
Дядя видит, как лошадка
Тянет в гору валко-шатко
Переполненный возок,
На мешке лежит мешок.
Улыбается ей дядя,
На лошадку сверху глядя,
Потирает руки он:
– О, да это друг мой Орн.
Выручает, молодчина.
Видит, я тут без почина,
Значит, наступил момент
Помогать.
Ай да клиент!
Этот уж заплатит много,
Школьный друг не подведет. –
В гору тяжела дорога,
Прямо под небесный свод.
Колоколец тихий звон.
Думает себе реб Орн:
– Надо же, куда залез.
Здесь сломает ногу бес.
Нелегко бедняжке кляче,
Только не могу иначе.
Сговорились мукомолы.
Хлеб помелешь – станешь голый.
Бросят в желоб твою рожь –
Отберут последний грош.
Тяжко подниматься в гору,
Но живем в такую пору,
Ищем первую лазейку,
Чтоб сберечь-таки копейку.
Вдруг возьмет немного денег?
Он ведь школьный друг мой, мельник.
Или скажет: «Ладно, ладно.
Помелю тебе бесплатно».
Перевод Р. Ольшевского
КНИГА, БАШМАК И ПЛАТОК
Шихл, бихл, тихл – вот
Слов еврейских перевод:
Шихл – башмак, а бихл – книжка,
Тихл – носовой платок.
Шихл произнес с одышкой:
– Я бы вам поведать мог
Тысячу историй странных –
Я ведь, как известно, странник.
– Если есть чем поделиться,
Да поможет тебе Б-г, –
Так промолвила страница.
– Говори! – шепнул Платок.
– Похвалюсь, – сказал Башмак, –
Я был на ноге Микадо,
Хоть внизу я, это ж надо,
Башмаку подняться так.
Но не только царь японский –
Чистоту ступней храня,
Император Македонский
Тоже обувал меня.
Колдуны и моряки –
Все носили башмаки.
Я в пустыне фараона
Наступал на скорпиона.
Мною в старину владея,
Был бессмертным добрый дух.
Злого духа Асмодея
Превращал он в прах и пух.
Тут не выдержала Книжка:
– Ты болтун и хвастунишка.
Я молчу, хоть моя власть
В небо к звездам поднялась.
Только гляну в небосвод –
Туча молнию пошлет.
Гляну в глубь, на глубине
Подчинятся рыбы мне.
– Ну а ты, – спросил листок, –
Кто ты есть такой?
– Платок.
Нет ни силы, нет ни власти,
Я предмет негромкой масти.
Я не сотворю грозу,
Не осилю духа. Что ты!
Долг мой и моя забота –
Со щеки стереть слезу.
Перевод Р. Ольшевского
ИСТОРИЯ БЕЗ КОНЦА
Слушайте историю: упал осел средь рынка
И лежит (как видно, ноша тяжела).
Над ослом стоит реб Хаим и орудует
дубинкой,
Словно хочет разум вколотить в осла.
– Полно, пожалейте, – говорят ребу
Хаиму, –
Тоже
Тварь ведь Б-жья...
– Что? Жалеть? – ярится тот. –
Да я ему...
Я еще не так лентяя вздую...
Или, может быть, взвалить его себе
на спину?
– Но, реб Хаим, вы сломаете дубину...
– Ну, так я куплю себе другую, –
И опять гвоздит несчастного дубинкой.
– Что же ты лежишь, осел, упрямец? –
говорит народ. –
Встань. Нельзя лежать посередине
рынка.
– Нет, – кричит осел, – наоборот!
Буду так лежать. Назло. За то,
что бьет он, Каин...
И конец той сказке так и не пришел:
Встать осел не хочет, потому что бьет
реб Хаим,
Бьет реб Хаим, потому что не встает
осел.
Перевод Григория Перова
ДЫМ И ТУЧА
Как душа нагая, отлетевшая от плоти,
Вьется черный дым над крышей,
Вьется, кружится, змеится, уносясь все
выше
В голубой простор, как вдруг
на повороте,
На тропинке встретился летучей
С Тучей.
– Б-г с тобой? Куда летишь? В тот ад? –
Вскрикнул Дым. – Вернись скорей назад!
Воротись, иначе будет худо!
Ты меня спроси. Я только что оттуда.
Деревом я был. Видала б ты,
Сколько было радости во мне и красоты!
Как я рос, как цвел! Как шелестом ветвей
Славил Б-га и людей!
Путников усталых укрывал в тени,
Был для них гостеприимным другом,
Устремленным к ласкам и услугам.
Чем же отплатили мне они?
Хочешь знать? Железом и огнем!
Так каких себе еще ты ищешь грез там?
О, пойдем со мною солнечным путем
Ввысь, к безгрешным звездам,
Чистым, непорочным огонькам,
Что с небес светло мигают нам...
– Нет, я распростилась с небесами...
– Почему?
– Я вниз, я вниз должна...
О, пойми, душа моя полна
Молниями, громом и слезами...
Перевод Григория Перова
АМЕРИКАНЕЦ
Некий клубень-иностранец,
Не простой, о нет – американец,
А по сути все-таки картошка,
Между нами говоря, еще и лгун немножко,
Из таких, что отливают пули, –
Развалившись с важностью в лукошке
Посреди моркови и цибули,
С жадностью ему глядящих в рот,
Врет:
– Полагаю, вам понять нетрудно,
Почему у вас бываю только раз в году:
Неуютно тут, ой, неуютно!
Там, в моем наследственном саду,
У душистых груш и яблонь на виду,
Домик у меня из листьев просто чудо.
Прикажу – и в небо он летит,
В синеве заоблачной парит...
– В небо? Ну?
– Я только что оттуда!
Даже иногда не верю сам:
Привяжу тот домик к волосам
Утренней зари – и мчусь по небесам,
Слухи подбираю мимоходом;
А когда немножко утомлюсь,
На ближайшей туче развалюсь
И всхрапну, накрывшись небосводом...
– Вот так славно!
– Славно лишь? Не боле?
Ну, тогда признаюсь вам по-братски:
Там, вверху, я, как калиф багдадский,
Как подсолнух в кукурузном поле,
Э, да что там много толковать?
Если втайне можете держать
И не разнесете весть по свету,
Расскажу вам строго по секрету,
Что в меня была безумно влюблена –
Кто б вы думали? Луна!
– Кто? Луна? Не может быть!
– Ей-Б-гу!
Только я отверг ее. Ну, там
пофлиртовать немного;
Приласкать – я сам от этого не прочь,
Темперамент тоже у меня ведь.
Но чтоб я пылал к ней день и ночь?
Нет, увольте, не пойдет, отставить!
Тут-то мне мигнула из-за туч
Звездочка, фасолька золотая,
Светлая такая, молодая,
По прозванью Ясный Луч.
Но о ней, увы, молва была худая.
Бедная, покончила с собой из-за меня.
Кое-кто из вас, наверно, слышал:
Кинулась с небес средь бела дня
И разбилась вдребезги о крыши!
Кто же виноват? Меня ли упрекать
В том, что поплатилась так жестоко?
Ровню надо было ей себе искать,
Не тянуться так высоко.
Каждый луч себя сперва познай!
Не познала – ну и погибай!
Так он врал с три короба, подлец,
И к цибульке вдруг подлез.
Ну, конечно, он – картошка, лгун
И хвастун.
И рассказ его давно быльем порос,
Но уместен все-таки вопрос:
Нужно ль становиться на ходули,
Бередить небес голубизну
И тревожить звезды и луну
Ради обольщения цибули?
Перевод Григория Перова
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.