[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  СЕНТЯБРЬ 2007 ЭЛУЛ 5767 – 9(185)

 

Элиэзер Штейнбарг

Леонид Кацис

Элиэзер Штейнбарг (1880–1832) родился в бессарабском местечке Липкань. Местечко это Х.-Н. Бялик считал «Бессарабским Олимпом», поскольку оно дало еврейской культуре целый ряд видных писателей и деятелей культуры на идише.

 

Нельзя не вспомнить, что и другой важный центр еврейской культуры – Черновцы – оставил след в истории в качестве «Черновицкого Олимпа». «Аполлоном» этого «Олимпа», безусловно, являлся поэт следующего поколения – писавший по-немецки Пауль Целан (настоящая его фамилия была румыно-еврейской – Анчель). Вообще, в Черновцах еврейская литература существовала тогда практически на всех языках – и на еврейских, и на европейских. Деятели культуры подчас работали сразу на нескольких наречиях. Штейнбарг, заметим, тоже оставил после себя буквари и на идише, и на иврите.

А прославился еврейский поэт Штейнбарг в одном из классических эллинистических жанров – в жанре басни. Понятно, перевод такого рода текстов на русский язык оставляет за своими пределами языковую игру на идише. Поэтому мы увидим, как переводчик басни «Книга, башмак и платок» вынужден вводить в перевод объяснение фонетической игры «а бихл» («книжка»), «а шихл» («башмак»), «а тихл» («носовой платок»). Еще более изощренную звуковую игру Штейнбарга, имитирующую звук пилы, демонстрирует в своем анализе Моисей Лемстер: «Можно четко представить звук, издаваемый пилой, из-за повторяющихся суффиксов “цн-цл”: Крицн, / Шпицн, Нит кайн пицл / Крицл».

А по поводу басенного стихотворения «Американец», посвященного на первый взгляд чрезмерной гордости американской картофелины своим происхождением, хотелось бы высказать предположение, которое потребует дальнейших исследований. Любая басня, как известно, обычно несет в себе и некий конкретный смысл, выражаемый в образах животных или других басенных персонажей. В данном случае, как нам кажется, речь идет не только и не столько о картошке, человеческой самонадеянности и безосновательной гордости, но также о том, что американские евреи, среди которых хватало выходцев из Бессарабии, видели себя «солью» еврейского мира, а между тем так называемый «американский идиш», впитывавший в себя все больше англицизмов, носители живых диалектов идиша называли «а бульбе идиш» («картофельный идиш»). Они имели в виду песню, популярную в американо-еврейской среде, хотя и возникшую в Европе. Речь в ней шла о том, что все дни недели, включая Субботу, бедный еврей ест одну картошку, и, следовательно, Суббота никак не выделяется из других дней.

Представляется, что басня Штейнбарга несет в себе именно этот смысл. Между тем далеко не все литературоведы-идишисты ценили простонародные элементы в творчестве бессарабского баснописца.

Со временем поэзия Элиэзера Штейнбарга будет включена в широкий контекст еврейской литературы на идише, мы же представляем его творчество тем евреям, которым оно доступно лишь в переводах.

Портрет Э. Штейнбарга. Художник  А. Колник.

 

Халеф и Пила

 

Холода прижмут едва,

И уже нужны дрова.

Резник достает пилу,

Лают пилы по селу.

Халеф – ножик не для дров,

Он блестящий острослов.

Видит Халеф – в две руки

Пилят бревна мужики.

С бревен капает смола,

Ножик говорит:

– Пила

Скалит зубы, веселится.

Ну и рожа! Вот тупица!

Ржава, в шрамах, некрасива

И к тому же суетлива.

Мечется туда-сюда.

Что за жесты? Нет стыда.

            Деревянные одежды.

Я смотрю на вид невежды

И благодарю природу,

Что прекрасную породу

Не смешала с безобразной,

С неотесанной и грязной.

Да она насквозь трефная.

У меня ж судьба иная.

Мое лезвие кошерно,

И наверно, это верно,

Что хозяин мой реб Алеф,

Будто Тору, держит халеф.

И, в руке сжимая бритву,

Совершает он молитву.

А наивная Пила

Молвит:

– Халефу хвала.

Говоришь ты справедливо –

Я и правда некрасива.

Это было б курам на смех,

Если б резник, даже наспех,

К Б-гу обращал слова,

Когда пилятся дрова.

Кто я? Просто работяга.

Я пилю – и это благо.

Кончат дело – и Пилу

Ставят в темноту в углу.

Я умею лишь одно –

Во дворе пилить бревно.

Ты же, шутка ли сказать,

Можешь вдруг Халифом стать.

Ты движением коротким

Режешь не дрова, а глотки.

 

Дальше следует мораль:

Мне Пилы-трудяги жаль.

Мы стыдимся работяг,

Но зато бывает так –

Среди нас имеет вес

Острослов-головорез.

И в кровавое мгновенье

Шлют ему благословенье.

ЛОШАДЬ И КНУТ

 

Говорит Кнуту Кобыла:

– Чтоб двоим вам пусто было

И тебе, и балагуле.

Боль я вытерпеть могу ли?

За пустяк деретесь так,

Будто я простой ишак.

Думаешь, легко по снегу

За собой тащить телегу?

Припасли бы для меня

Лучше малость ячменя

Или чуточку овса.

Видишь, хуже, чем у пса,

Жизнь у терпеливой клячи.

Кнут на слово был горячим.

Щелкнул хлестким языком:

– Ты толкуешь не о том.

Знаю, тяжела телега,

Понимаю, не до бега,

Коль в кормушке корма нету.

Но скажу я по секрету –

Бью тебя на самом деле

Не за то, что еле-еле

Ты плетешься. Б-г с тобою.

Бью за то, что ты рабою

Стала.

Вот об этом речь.

И за то я буду сечь,

Что дала себя запречь.

 

Перевод Р. Ольшевского

 

ШКОЛЬНЫЕ ДРУЗЬЯ

 

Мельник, дядя мой Рахмил,

Всех в деревне рассмешил.

Не в селе, куда с мешком

Доберешься и пешком.

Не в низине, не в долине,

А на горке, на вершине,

Видной с четырех сторон,

Мельницу построил он.

А вообще-то здесь ветра

Дуют с раннего утра.

Только с грузом, вот беда,

Трудно вылезти сюда.

Ждет гостей к себе Рахмил,

Был бы каждый ему мил.

Мельница совсем нова.

Вертит ветер жернова.

Ну а мельник без работы,

Будто торжество субботы

Длится третий день подряд.

Страшновато.

Вдруг звенят

Колокольцы.

Вот те раз!

Дядя щурит левый глаз,

Дядя видит, как лошадка

Тянет в гору валко-шатко

Переполненный возок,

На мешке лежит мешок.

Улыбается ей дядя,

На лошадку сверху глядя,

Потирает руки он:

– О, да это друг мой Орн.

Выручает, молодчина.

Видит, я тут без почина,

Значит, наступил момент

Помогать.

Ай да клиент!

Этот уж заплатит много,

Школьный друг не подведет. –

В гору тяжела дорога,

Прямо под небесный свод.

Колоколец тихий звон.

Думает себе реб Орн:

– Надо же, куда залез.

Здесь сломает ногу бес.

Нелегко бедняжке кляче,

Только не могу иначе.

Сговорились мукомолы.

Хлеб помелешь – станешь голый.

Бросят в желоб твою рожь –

Отберут последний грош.

Тяжко подниматься в гору,

Но живем в такую пору,

Ищем первую лазейку,

Чтоб сберечь-таки копейку.

Вдруг возьмет немного денег?

Он ведь школьный друг мой, мельник.

Или скажет: «Ладно, ладно.

Помелю тебе бесплатно».

 

Перевод Р. Ольшевского

КНИГА, БАШМАК И ПЛАТОК

 

Шихл, бихл, тихл – вот

Слов еврейских перевод:

Шихл – башмак, а бихл – книжка,

Тихл – носовой платок.

Шихл произнес с одышкой:

– Я бы вам поведать мог

Тысячу историй странных –

Я ведь, как известно, странник.

– Если есть чем поделиться,

Да поможет тебе Б-г, –

Так промолвила страница.

– Говори! – шепнул Платок.

– Похвалюсь, – сказал Башмак, –

Я был на ноге Микадо,

Хоть внизу я, это ж надо,

Башмаку подняться так.

Но не только царь японский –

Чистоту ступней храня,

Император Македонский

Тоже обувал меня.

Колдуны и моряки –

Все носили башмаки.

Я в пустыне фараона

Наступал на скорпиона.

Мною в старину владея,

Был бессмертным добрый дух.

Злого духа Асмодея

Превращал он в прах и пух.

Тут не выдержала Книжка:

– Ты болтун и хвастунишка.

Я молчу, хоть моя власть

В небо к звездам поднялась.

Только гляну в небосвод –

Туча молнию пошлет.

Гляну в глубь, на глубине

Подчинятся рыбы мне.

– Ну а ты, – спросил листок, –

Кто ты есть такой?

– Платок.

Нет ни силы, нет ни власти,

Я предмет негромкой масти.

Я не сотворю грозу,

Не осилю духа. Что ты!

Долг мой и моя забота –

Со щеки стереть слезу.

 

Перевод Р. Ольшевского

 

ИСТОРИЯ БЕЗ КОНЦА

 

Слушайте историю: упал осел средь рынка

И лежит (как видно, ноша тяжела).

Над ослом стоит реб Хаим и орудует

дубинкой,

Словно хочет разум вколотить в осла.

– Полно, пожалейте, – говорят ребу

Хаиму, –

Тоже

Тварь ведь Б-жья...

– Что? Жалеть? – ярится тот. –

Да я ему...

Я еще не так лентяя вздую...

Или, может быть, взвалить его себе

на спину?

– Но, реб Хаим, вы сломаете дубину...

– Ну, так я куплю себе другую, –

И опять гвоздит несчастного дубинкой.

– Что же ты лежишь, осел, упрямец? –

говорит народ. –

Встань. Нельзя лежать посередине

рынка.

– Нет, – кричит осел, – наоборот!

Буду так лежать. Назло. За то,

что бьет он, Каин...

 

И конец той сказке так и не пришел:

Встать осел не хочет, потому что бьет

реб Хаим,

Бьет реб Хаим, потому что не встает

осел.

 

Перевод Григория Перова

 

ДЫМ И ТУЧА

 

Как душа нагая, отлетевшая от плоти,

Вьется черный дым над крышей,

Вьется, кружится, змеится, уносясь все

выше

В голубой простор, как вдруг

на повороте,

На тропинке встретился летучей

С Тучей.

– Б-г с тобой? Куда летишь? В тот ад? –

Вскрикнул Дым. – Вернись скорей назад!

Воротись, иначе будет худо!

Ты меня спроси. Я только что оттуда.

Деревом я был. Видала б ты,

Сколько было радости во мне и красоты!

Как я рос, как цвел! Как шелестом ветвей

Славил Б-га и людей!

Путников усталых укрывал в тени,

Был для них гостеприимным другом,

Устремленным к ласкам и услугам.

Чем же отплатили мне они?

Хочешь знать? Железом и огнем!

Так каких себе еще ты ищешь грез там?

О, пойдем со мною солнечным путем

Ввысь, к безгрешным звездам,

Чистым, непорочным огонькам,

Что с небес светло мигают нам...

– Нет, я распростилась с небесами...

– Почему?

– Я вниз, я вниз должна...

О, пойми, душа моя полна

Молниями, громом и слезами...

 

Перевод Григория Перова

 

АМЕРИКАНЕЦ

 

Некий клубень-иностранец,

Не простой, о нет – американец,

А по сути все-таки картошка,

Между нами говоря, еще и лгун немножко,

Из таких, что отливают пули, –

Развалившись с важностью в лукошке

Посреди моркови и цибули,

С жадностью ему глядящих в рот,

Врет:

– Полагаю, вам понять нетрудно,

Почему у вас бываю только раз в году:

Неуютно тут, ой, неуютно!

Там, в моем наследственном саду,

У душистых груш и яблонь на виду,

Домик у меня из листьев просто чудо.

Прикажу – и в небо он летит,

В синеве заоблачной парит...

– В небо? Ну?

– Я только что оттуда!

Даже иногда не верю сам:

Привяжу тот домик к волосам

Утренней зари – и мчусь по небесам,

Слухи подбираю мимоходом;

А когда немножко утомлюсь,

На ближайшей туче развалюсь

И всхрапну, накрывшись небосводом...

– Вот так славно!

– Славно лишь? Не боле?

Ну, тогда признаюсь вам по-братски:

Там, вверху, я, как калиф багдадский,

Как подсолнух в кукурузном поле,

Э, да что там много толковать?

Если втайне можете держать

И не разнесете весть по свету,

Расскажу вам строго по секрету,

Что в меня была безумно влюблена –

Кто б вы думали? Луна!

– Кто? Луна? Не может быть!

– Ей-Б-гу!

Только я отверг ее. Ну, там

пофлиртовать немного;

Приласкать – я сам от этого не прочь,

Темперамент тоже у меня ведь.

Но чтоб я пылал к ней день и ночь?

Нет, увольте, не пойдет, отставить!

Тут-то мне мигнула из-за туч

Звездочка, фасолька золотая,

Светлая такая, молодая,

По прозванью Ясный Луч.

Но о ней, увы, молва была худая.

Бедная, покончила с собой из-за меня.

Кое-кто из вас, наверно, слышал:

Кинулась с небес средь бела дня

И разбилась вдребезги о крыши!

Кто же виноват? Меня ли упрекать

В том, что поплатилась так жестоко?

Ровню надо было ей себе искать,

Не тянуться так высоко.

Каждый луч себя сперва познай!

Не познала – ну и погибай!

 

Так он врал с три короба, подлец,

И к цибульке вдруг подлез.

Ну, конечно, он – картошка, лгун

И хвастун.

И рассказ его давно быльем порос,

Но уместен все-таки вопрос:

Нужно ль становиться на ходули,

Бередить небес голубизну

И тревожить звезды и луну

Ради обольщения цибули?

 

Перевод Григория Перова

  добавить комментарий

<< содержание 

 

 

 

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.