[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АВГУСТ 2007 АВ 5767 – 8(184)
ЧЕРНЫМ ПО БЕЛОМУ, ИЛИ ЕВРЕЙСКОЕ ФОТОБИЕНИЕ
На четыре вопроса отвечают: Игорь Герман, Александр Забрин, Марк Новогрудский, Анна Халдей
Беседу ведет Афанасий Мамедов
Недавно я наткнулся в семейном архиве на старинный билет – приглашение «почтить своим присутствием бракосочетание» моих прадедушки и прабабушки. Приглашают родители брачующихся. Со стороны Новогрудских – «комплект», со стороны Берешковских – только Сарра Берешковская: раввин Берешковский был против того, чтобы его дочь выходила за купца, пусть и преуспевающего. Семейное предание гласит, что раввин разгневался, когда его попросили хотя бы сфотографироваться на память: посчитал фотографию сатанинском промыслом. Потому-то и нет его на фотокартине родителей жениха и невесты, которая хранится у моего дяди Марка Новогрудского. Но ведь в иудаизме как такового запрета на изображение нет, нельзя создавать статуи и маски, не разрешается изображать в какой бы то ни было форме Самого Б-га и Его ангелов, а также создавать изваяния человеческой фигуры. И всего этого мой пращур не знать не мог, почему же он так отнесся к фотографии? Обычная человеческая реакция на новое диво, дела семейные, а может, раввин чувствовал тогда то же, что и я теперь, когда вглядываюсь в черно-белую метафору текучести жизни, примиряющую меня, временного созерцателя, с концом и началом вечного Ничто. И все это благодаря мастерам, которые вовеки останутся для нас незримыми ловцами Вечности. Не эти ли новые ловцы вызвали негодование моего пращура своим высоким посягательством?
ИЕРУСАЛИМ ПОЗИРУЕТ БЕЗМОЛВНО
Игорь Герман, фотохудожник, журналист
– В ХХ веке фотографии выпало стать неутомимым рассказчиком, летописцем главных событий – бунта толпы, революций, войн, Холокоста… Почему из современной фотографии уходит повествовательное начало, почему она перестает быть рассказом, очерком, наконец, просто свидетельством яркой мысли?.. Не говорит ли это в какой-то степени о вырождении фотографии как вида искусства?
– По-моему, все не так однозначно. В огромной степени повествовательность фотографии и ее яркость зависят от того, кто находится по эту сторону фотообъектива. В наше время фотография становится все доступнее для больших масс: достаточно купить цифровой фотоаппарат и компьютер – и можно объявлять себя фотографом, едва научившись нажимать на кнопку. Многие так и делают, тем самым дискредитируя фотоискусство как таковое. Так же, как и в среде художников самых разных направлений есть бесспорные гиганты, пробивающие новые направления пионеры и просто дилетанты и конъюнктурщики, так и среди фотографов есть тонкие, талантливые мастера и так называемые «штативы», которых, разумеется, гораздо больше: но не стоит по ним судить обо всем фотоискусстве. Полагаю, что мастера были и будут всегда, и уверен, что в XXI веке они также смогут сказать свое веское слово потрясающими кадрами, восхитить своими превосходными работами многих людей, и фотография приобретет новое дыхание.
– У вас есть целые циклы фотографий, посвященных Иерусалиму. Скажите, Иерусалим фотогеничный город?
– Когда я впервые попал в Иерусалим – он меня потряс с первых мгновений своей поистине Б-жественной красотой и гармонией. По библейской легенде, Иерусалим получил от Творца девять мер красоты из десяти, данных всем городам мира при Сотворении. Я тому неголословный свидетель. Много лет снимал я Иерусалим. Днем и ночью, но в основном ночью. При ночном освещении как бы обнажается мистическая, метафизическая сущность этого прекраснейшего Города, острее ощущается Шхина – Б-жественное присутствие. Игра светотени и цветов ночного освещения от фонарей, витрин и луны создают поистине сказочные, невероятные эффекты при съемке с большой, порой до полутора-двух часов, выдержкой. Еще при съемке я почувствовал, что Иерусалим может позировать, как разумное существо. Порой долго я не мог увидеть что-то необычное, но вдруг один за другим открывались такие потрясающие виды, что я снимал и снимал до самого утра, не замечая времени, а потом ехал на работу прямо со съемки, и энергии хватало на весь рабочий день. О фотогеничности Иерусалима смогли судить многочисленные посетители моих персональных выставок и фото-спектаклей в сопровождении джазовых композиций известных исполнителей в Израиле и России: практически каждый раз я видел на лицах потрясение и искреннее восхищение прекрасным Вечным городом, который сам я люблю безумно. О своей съемке я даже написал такие стихи: «Я вижу то, что многие не видят, – / Конечно, этим можно удивить. / Хожу ночами, выбираю виды, / Чтоб ночь цветную людям подарить. // Иерусалим позирует безмолвно, / Храня веками тайну красоты, / Брожу в ночи, в волшебной сказке словно, – / В реальность воплощаются мечты. // Мои мечты – не жить богатства ради, / Мои мечты – искать и находить / Прекрасное, что с нами вечно рядом, / – Вот так бы дал Создатель жизнь прожить!»
– Почему некоторые фотографы сейчас умышленно отказываются от «преимуществ» современной фототехники? Развивает ли это мастерство, интеллект, изобретательность? Иными словами, считаете ли вы, что главное для фотохудожника – поймать мгновение, увидеть его и рассказать об увиденном, а качество технического оснащения – дело десятое?
– Да, я знаю, что некоторые мастера фотоискусства игнорируют цифровую аппаратуру, считая, что матрица не может передать все оттенки и всю глубину снимаемого объекта по сравнению с пленкой. Но уже сейчас есть цифровые фотокамеры, которые при сравнении с негативами и слайдами дают объективно лучшие результаты, но пока они стоят баснословно дорого. А то ли еще будет?! Я люблю и ценю хорошую аппаратуру и оптику, хотя считаю, что при высоком мастерстве можно сделать шедевр и обычной «мыльницей», но это намного сложнее хотя бы в том смысле, что поймать мгновение или передать нюансы пейзажа гораздо легче хорошим профессиональным аппаратом с объективом высокого разрешения. Могу сделать резюме: хорошему фотомастеру – хорошую фотоаппаратуру. Это его отнюдь не испортит.
– Есть ли какое-то объяснение тому факту, что в годы второй мировой войны среди блистательной когорты фронтовых фотокорреспондентов оказалось столько евреев? Евгений Халдей, Дмитрий Бальтерманц, Марк Марков-Гринберг, Ольга Ландер, Яков Давидзон, Эммануил Евзирихин… И ведь это были не просто отчаянные фотокорреспонденты, умельцы и знатоки своего дела, их снимки вошли в золотой фонд мирового фотоискусства.
– Если рассматривать искусство вообще, то вырисовывается такая картина: во всех его видах и направлениях доминируют еврейские имена и фамилии. Так что фотография – не исключение, а часть правила. Наверное, есть среди еврейских генов и тот, который стимулирует тягу к искусству, а в экстремальное военное время все невероятно обостряется и усиливается. В Израиле очень высокий уровень фотохудожников, и не только среди выходцев из СССР – СНГ, очень распространена клубная фототусовка. Как знать, может, это тоже результат постоянно нависающей опасности войн и терактов в регионе? Предполагаю, что еврейские фотографы продолжат вносить свой немалый вклад в мировое фотоискусство, и мы вполне насладимся их мастерством в изданиях и на выставках. Но пусть лучше это будет интересная летопись исключительно мирного времени.
К НАСТОЯЩЕЙ ФОТОГРАФИИ НЕЧЕГО ДОБАВИТЬ
Александр Забрин, фотограф
– Не кажется ли вам, что искусство живописания светом сегодня чрезмерно коммерциализировано, а самый способ своей нынешней цифровой легкодоступностью дискредитирует подлинные его образцы?
– Все дело в том, что светопись и коммерция – вещи не совместимые. Светопись – это отдельный раздел фотографии, который далек от сегодняшней бурлящей жизни. Светописью занимаются единицы, так же как это было в конце XIX – начале XX века. Тогда применялись мягкорисующие объективы, снимки печатались на шероховатой бумаге. Другой способ обработки отпечатков состоял в печати на солях хрома. Фотографии напоминали гуашь, темперу или пастель, цветной карандаш. Они отличались от хроникальной, научной, прикладной рекламной фотографии. Снимки были единичные, и это сближало их с практикой художников. Все эти тонкие, чарующие переходы вы можете рассмотреть на старых фотографиях российских мастеров: Сергея Иванова-Аллилуева, Николая Петрова, Николая Андреева, Сергея Лобовикова, Андрея Карелина, Анатоля Тропани, Юрия Еремина и других. Многим из этих мастеров в советское время пришлось отойти от светописи, появилась идейная направленность фотографии. Ценилось реалистичное фотоискусство. В наше время с мягкорисующей оптикой работают два известных московских фотографа – Анатолий Ерин и Георгий Колосов – и у них есть ученики. А специальной обработкой отпечатков занимаются энтузиасты, и я о них ничего не знаю. Если говорить о журнальном бизнесе, то искусства светописи там просто не может быть. В большинстве гламурных журналов печатаются рекламные снимки, цели которых иные, все коммерциализировано. Показываются изделия, мода, машины, тусовки и тому подобное. Часто в журналах перебор ярких цветов. Модели выбираются стройные, но обезличенные, поэтому снимок уже не может состояться. Пришедшая цифровая фотография привнесла много полезного, но вместе с тем и отрицательного. Молодые фотографы пренебрегают изучением азов фотографии и часто снимают только в автоматическом режиме, этим дискредитируя подлинные возможности новой техники. Возвращаясь к светописи, я думаю, что в новой реальности, то есть с применением цифровой аппаратуры, также можно создавать красивые, светописные фотографии. Это зависит от подхода автора, хочет ли он оставить реальный сюжет чистым, без компьютерных игр. Для этого нужен глаз, вкус, чувство цвета и, если ты мастер, свой почерк.
– Как скоро меняется язык фотографии? Чем, к примеру, фотография ХХI века уже отличается от фотографии ХХ-го?
– Язык фотографии меняется стремительно и находится в прямой зависимости от технических новшеств. Цифровая фотография, компьютерная техника очень многое изменили: ускорили, облегчили массу трудоемких процессов. Сам я только последние три-четыре года снимаю на цифровую камеру, да и то потому, что работаю в журнале и приходится экономить время: не надо никуда ездить, могу дома на компьютере все поправить… А раньше, конечно, печатал сам. Никому не доверял. Да и возможность такая была, я ведь двадцать лет проработал заведующим фотолабораторией. Но времена меняются, былого уже не вернешь. Все ушло… Большинство любителей, да и профессионалов теперь снимают дорогими «мыльницами», цифровыми камерами. Многие даже не знают и, что печально, не хотят знать, что есть ручной режим, что можно поставить приоритет диафрагмы или выдержки, взять ответственность на себя. Массовое освоение компьютеров позволило многим, не только фотографам, играть с фотографией: изменять, монтировать, деформировать и тому подобное. Это все замечательно. Но если говорить о фотографическом мастерстве и умении увидеть и заснять то, что ты хотел, тогда в фотографию ничего добавлять не нужно – там все уже есть. Можно подтянуть контраст, откадрировать, и на этом все. Композиция и сюжет сделают свое дело, а тот, кто не видит этого, тот будет создавать на компьютере иные нереальные сюжеты.
– Чем вы объясните тот факт, что у истоков фотоискусства, да и в дальнейшем тоже, стояло столько евреев? Освоение нового прибыльного дела, отличный гешефт, возможность общения на языке, который заменяет другие? А может, всему виной та бесконечная грусть по наглядно уходящей жизни, которую дарит настоящая фотография – проводник в Вечность?
– Если говорить о России конца ХIХ – начала ХХ века, действительно среди тех, кто увлекся тогда новым видом искусства – фотографией, было немало евреев, я не знаю, в чем тут причина: преодоление черты оседлости и связанная с нею активная миграция, стремление к обретению новой, не вполне освоенной еще другими профессии, традиционная склонность к искусству… Тут можно только гадать. Но, как собиратель старых фотографий, я должен вам сказать, что евреи не были первыми, они, если можно так выразиться, подхватили фотографию в дореволюционной России. Первыми в России были немцы, пруссаки, французы, русские… Евреи в фотографию пришли несколько позже, когда им разрешили иметь свои фотоателье (и передавать их по наследству). Пример – Наппельбаум Моисей Соломонович. Родился в Минске в простой еврейской семье. Четырнадцати лет родители отдали его учеником в фотоателье «Боретти». Поработал затем в мастерских разных городов России, потом оказался в Америке. После возвращения в Минск открыл свою портретную студию, потом переехал в Петербург и открыл новое фотоателье на Невском проспекте, пользовавшееся в те годы чрезвычайной популярностью. Но еще раз повторюсь, первыми фотографами в России были иностранцы и русские художники, причем многие из них закончили Академию художеств, такие, как Сергей Левицкий, Андрей Деньер, Михаил Тулинов, Андрей Карелин, Сергей Лобовиков и другие… И потом уже техническая интеллигенция и евреи. Они-то и принесли в фотографию много нового, полезного и интересного.
– Александр, вы известный джазовый фотограф, но если вы снимаете не джаз, а, скажем, московские дворы после дождя или московские крыши, все равно такое чувство, что вы свингуете. Скажите, у джаза с фотографией много общего?
– Думаю, это просто жизненный подход такой, взгляд на мироустройство. Кто-то хочет найти и показать в фотографии нечто необычное, сделать редкий во всех смыслах снимок... У меня все иначе. Чем мне нравится джаз? Своей откровенностью, раскрепощенностью, умением находить нужную волну для общения. Нужно стараться видеть необычное в самых простых вещах и точно знать, что именно ты хочешь. Может, потому я всегда снимал в первую очередь для себя самого. Это позволяло мне никогда не печатать снимки, которые мне не нравятся, но могли бы понравиться другим. Многие известные музыканты из-за этого даже обижались на меня: «А почему нет моих снимков?» Для выставочного снимка нужно много компонентов, хороший свет, удачное съемочное место, воодушевленная игра музыканта, настроение зала и тому подобное. Сейчас я джаз практически не снимаю, потому что, к великому сожалению, и он перешел на поле коммерции, и как следствие – нет уже прежних духовных исканий-борений, той атмосферы, того настроения... Но джазом мои увлечения не исчерпываются, работаю я и на другие темы. Делаю выставки, порой годами собираю материал, как коллекционер. Этот год у меня урожайный на выставки: было несколько во Франции, в Таллине, готовлю в Москве – в августе и сентябре… А то, что вам показалось свингом, – это, наверное, просто любовь к фотографии.
Я ЛЮБЛЮ И ПРЕДПОЧИТАЮ СНИМАТЬ НА ПЛЕНКУ
Марк Новогрудский, фотограф, кинооператор
– Наш пращур, раввин Берешковский, если ты помнишь, был против того, чтобы его дочь выходила за купца, пусть и преуспевающего. Более того, семейное придание гласит, что раввин страшно разгневался, когда его попросили сфотографироваться на память: считал фотографию некошерным делом. Потому-то и нет его на фотокартине родителей жениха и невесты, которая хранится у тебя. Скажи, а ты тоже считаешь, что искусство фотографии – дело не Б-гоугодное, не потому ли сам перестал фотографировать?
– Нет, я так не считал и не считаю, и полагаю, что и мой прадед, а твой прапрадед тоже, скорее всего, так не считал. Был он, по семейным преданиям, книжником, человеком мудрым, продвинутым, насколько можно продвинуться в черте оседлости, в городе Волковыске. Может, и было у раввина Берешковского какое-то предубеждение, вполне естественное для того времени, ведь фотография и сегодня остается искусством молодым и бурно развивающимся. Французский художник и изобретатель Дагерр открыл способ фотографии – дагерротипию только в 1839 году, а свадьба в Волковыске состоялась в 1899-м. От зарождения фотографии времени прошло всего ничего. Конечно, поначалу люди боялись фотографироваться, так же как боялись смотреть первое кино – падали в обморок от вида приближающегося поезда. Но думаю, что у нашего предка были совершенно иного рода причины для отказа – семейные: не хотел, чтобы его дочь из старинной семьи выходила замуж за купца. Что же до фотографии в моей жизни… Я знаю, что такое настоящая фотография. Как и любой вид искусства, она требует нацеленного стремления, полной отдачи сил, а порою и самопожертвования, и ею надо либо заниматься, либо нет, находиться в постоянном поиске одного единственного шанса… Я, конечно же, до сих пор не расстаюсь со стареньким, известным тебе «Зенитом», есть у меня и новая камера – «цифровка», снимаю детей, внуков, как когда-то снимал тебя, но это такие обычные – ну, может, не совсем обычные – профессиональные фотоальбомные кадры, хроника семейных событий. Та самая хроника, быть частью которой отказался раввин Берешковский.
– Первоклассные фотохудожники и потрясающие снимки были с момента зарождения фотографии, но мне кажется, пик этого искусства пал на 60-е годы прошлого столетия, о чем свидетельствуют почти все фотографические и просто иллюстрированные журналы. Не есть ли моя точка зрения заблуждение малосведущего?
– Тут я бы тебе посоветовал обратиться к фотокритику или историку фотографии. Я, конечно, могу отличить хороший снимок от плохого, даже угадать, чей он – Вили Хенгля или лорда Сноудона, но не более того. Думаю, ты судишь в основном по чешскому журналу «Фотография», который я выписывал, когда жил в Баку и номера которого оставил тебе в наследство для развития эстетического вкуса (смеется). Нет-нет, это, безусловно, был классный журнал, для своего времени – шаг в новое, но, поверь, исключительно для нас: мы не видели ничего другого, страна-то была закрытая. Мы не знали американских, английских, немецких журналов, мы не получали по подписке ни «Нэшнл джеографик», ни «Плейбой», ни «Пари Матч», ни испанский «АФ», ни тот же «Элль», который в свое время обругал Ролан Барт за чрезмерную буржуазность… Мы, можно сказать, не видели ничего. Варились в собственном соку. А все лучшие фотожурналы складывались в сейфах, для развлечения партийных бонз. Ведущие фотографы страны, снимавшие в основном жизнь политической элиты, конечно, ездили по миру, смотрели, перенимали опыт, как могли, но они были, пожалуй, слишком идеологически проверенными кадрами, чтобы впитывать новые веяния. А ведь в те времена на Западе работали потрясающие фотографы. Чего стоит только Анри Картье-Брессон, один из основоположников группы «Магнум»… Кстати, он был и в Москве, и в Баку, снимал, встречался с молодыми фотожурналистами. Для европейской фотографии сделал не меньше, чем, к примеру, Альфред Стиглиц и Николас Мурей для американской. Вообще, конечно, была замечательная пора для фотографии – и городской, и бытовой, и сельской… Но если быть честным до конца, мы и сейчас толком не знаем зарубежную фотографию, несмотря на бесконечные выставки оттуда, Интернет и обилие частных сайтов. Нам чего-то не хватает… К автофокусам и фотошопам мы пришли не очень подготовленными. Быть может, сказывается момент упущения. Причем упускать мы начали в те самые 60-е годы, которые тебе кажутся пиком фотоискусства.
– У профессии фотографа и телеоператора много общего?
– Конечно, фотография – младшая сестра кинематографа, и оставил я фотографию совсем не случайно, а для того, чтобы заниматься тем, к чему стремился с юности – кино, телевидением. Для меня их главная родственная составляющая – один путь: от ремесла к искусству. И в начале моего операторского пути мне очень помогла фотография, опыт, навык, который приобрел сначала в Баку, а потом в Москве. Но ведь много и отличий, включая и чисто технические, вот, например, в кино нельзя монтировать кадр: как снял, так и получилось. А фотограф сделал снимки широкопленочной камерой 6х6, при кадрировании поднял чуть повыше, лишнее выбросил, а тот кусочек, который нужен по композиции, – оставил. В кино так делать нельзя: кадр работает весь, целиком. И тут-то сразу выясняется, чего ты стоишь, как кинооператор. Поэтому в институтах учат, чтобы фотография соответствовала кинокадру.
– Помню с детства волшебный процесс проявления фотографий, когда Время подбиралось, струилось к Вечности под красный свет фонаря, а потом сушка, прокатывание, резка… А сколько снимков ты отправлял в мусорное ведро!.. То, что современный фотограф сегодня избавлен от всей этой якобы рутины, влияет на качество фотографии, на духовную составляющую господина фотографа?
– На духовную составляющую «господина фотографа», уверяю тебя, влияет все то же самое, что и на духовную составляющую господина писателя, композитора, живописца, я бы тут не стал обособлять. Время под красный свет фонаря подбирается к Вечности в очень-очень редких случаях. Мне лестно, конечно, что ты так отзываешься о моих давнишних фотографиях, и я сейчас, задним числом, сожалею, что многого не поймал в объектив, не поймал ту эпоху, тот Баку 60-х, да и Москву тоже. Процесс отбора фотографий, он каким был, таким и остался. Снимаешь на пленку тридцать шесть кадров, если из них четыре-пять хороших – уже труд не напрасный… Что же касается мусорного ведра, могу сказать одно, – у меня в те годы была лаборатория не очень совершенная, и часто задуманное не совсем получалось, а с «цифрой» сегодня проще: снял, посмотрел, особенно на репортажной съемке, что-то не так, не получилось, стираешь, продолжаешь снимать дальше. Некоторые современные фотографы пользуются услугами фотошопа, здесь подправил, там убрал, тут подконтрастил... Я люблю и предпочитаю снимать на пленку. От рутинных процессов западные фотографы были избавлены давно, и двадцать, и тридцать лет тому назад, и уже в хваленные тобою 60-е. Во Франции, в Италии, в Германии, практически никто сам не проявлял. А сейчас уже и у нас. Зачем, когда столько прекрасных лабораторий? Профессионалы, работающие в газетах, журналах только приносят пленку, а им и проявляют, и печатают, и шеф-редактор решает по «контролькам», какой из кадров предпочтительней. Фотограф к этому отношения не имеет: он работает на журнал, и все, что он делает, принадлежит журналу. Тут дело не в рутине, на духовную составляющую фотографа, скорее всего, влияет эпоха, которая незаметно, шажками уходит в Вечность, незаметно для всех, кроме настоящего художника.
Их отлиЧие – талант и отношение к делу
Анна Халдей, дочь легендарного фотографа Евгения Халдея
– Мне не раз приходилось слышать от современных фотографов, что-де, мол, знаменитым военным фотокорреспондентам просто здорово повезло, было что снимать: знамя над рейхстагом, Нюрнбергский процесс, поднимающегося в полный рост комбата, а нынче что?.. Манекенщицы, кинозвезды, политики… А так-то знаменитые фронтовые фотокоры были людьми малообразованными, почти нетронутыми культурой. Как вы считаете, есть доля правды в их словах?
– Категорически не согласна с подобными заявлениями. После ухода отца я с головой ушла в его архив. Десять лет разбираю и не перестаю поражаться явлению, имя которому – Халдей. Обнаруженные мною в архивах фотоматериалы – не просто какие-то узнаваемые вехи времени, сторонняя поверхностная фиксация прошлого, а именно взгляд на эпоху самобытного, яркого человека. Говорить о том, что фотокоры были людьми малообразованными, просто не серьезно. Отец был не только гениальным фотографом, он был человеком богато одаренным во многих отношениях, а какой рассказчик изумительный, какая у него была хронологическая память!.. Знал всех своих героев, мог прочесть негатив и сказать, когда все происходило вплоть до числа и часа. Да, конечно, репортерское дарование фронтовых фотокоров максимально раскрылось именно в годы войны, в экстремальных условиях: когда летели на фронт, прекрасно понимая, что могут не вернуться с задания. С этим никто не спорит, но это ведь и не отменяет их дарования. Я была знакома со многими фронтовыми фотокорами, все они были нашими многолетними друзьями, и все под стать отцу – удивительные люди. Что ни имя – история отечественной фотографии. Целая плеяда, смотрите: Аркадий Шайхет, Яков Халип, Макс Альперт, Георгий Петрусов, Эммануил Евзирихин, Сергей Лоскутов, я могу долго перечислять. Они-то как раз и составляют теперь для нас такое понятие, как эпоха. И хотя многие из них имели и звания и награды, все равно оставались порядочными и скромными людьми. Их отличие – талант, и как любил говорить сам Халдей, – отношение к делу. То, что они оставили нам, это не просто исторический факт, а искусство. Халдея знали и ценили в Европе и Америке… Я много раз сопровождала отца в поездках – у него были проблемы со здоровьем – видела людей, которые с придыханием, со слезами на глазах, с огромной благодарностью смотрели на его фотографии. Среди них, между прочим, были и те, кто воевал по другую сторону, но отцовские фотографии примиряли, дарили возможность смотреть в глаза со слезами, радостью и, быть может, покаянием… А среди вопросов, задаваемых отцу, часто приходилось слышать такой: «Какую художественную академию вы заканчивали?» И в том не было ничего удивительного: некоторые его работы выглядят как художественные произведения.
– Фронтовой фотокор Евгений Халдей снимал войну от первого до последнего дня. О профессиональной находчивости вашего отца до сих пор ходят легенды, скажите, он и в обычной жизни был таким же находчивым или этим даром пользовался только тогда, когда надо было снимать?
– Могу только сказать, что прагматиком Халдей не был, не был он и меркантильным человеком, никогда ради карьеры, денег, амбиций или чего-либо иного не заступал никому дорогу. И как я уже говорила, в повседневной жизни был очень скромен. Коммерцией не занимался, фотографии свои просто дарил. Говорил, что не может ими торговать. Однажды к нам приехал из Грузии очень большой и очень состоятельный человек, у него был свой музей Сталина в Батуми. Приехал он за папиной фотографией Сталина. Наверное, увидел где-то на выставке, и Халдей пообещал ему эту фотографию подарить. Это был один из тех портретов вождя, с которым люди определенного направления до сих пор ходят на все демонстрации. И вот грузин этот говорит отцу: «Что же ты, Женя, так плохо живешь, такая квартира маленькая, нет у тебя ни ковров, ни хрусталя, ни дачи, ни машины?..» А сын мой, он был тогда еще маленький, посмотрел снизу вверх на этого дядю, а потом возьми да скажи: «Зато мой дедушка богат талантом».
– Это правда, что вашего отца уволили из первой газеты страны по пятой графе? Как отнесся он к этому, как пережил? Чем спасался?
– В этом году, 10 марта, Халдею было бы девяносто лет, и мы в преддверии этих знаменательных событий решили организовать небольшую выставку. Созвонились с фотохроникой ТАСС, где папа работал, написали письмо, и через некоторое время получили разрешение попасть в архив. Мне хотелось посмотреть, что там и как: отец берег семью от подробностей борьбы с космополитизмом, вообще тогда было не принято говорить об этом громогласно. Первый удар по отцу был нанесен в 48-м году, он потом рассказывал об этом в бельгийском фильме, авторы которого отыскали его личное дело в КГБ. У отца ведь было очень много командировок. Начал с Северного флота, а закончил Берлином. Потом – Нюрнберг и Парижская конференция… Так вот листаю его личное дело – сплошные благодарности, все замечательно… И вдруг нахожу листочек – аттестация 48-го года. Как проходила она, какие вопросы задавали, я не знаю. С профессиональной точки зрения они к отцу придраться не могли: технологию съемки он знал от и до, им нужен был предлог, а тут еще отец написал заявление с просьбой оставить его на работе. В ответ товарищ Суслов чиркнул карандашиком, что не целесообразно использовать Евгения Халдея в качестве фотографа в фотохронике ТАСС. И закрутилась машина. Тройка, которая заседала, писала, что во время войны Халдей великолепно справлялся со своими заданиями, а после у него от успеха закружилась голова, и теперь он даже не способен самостоятельно произвести съемку. У него отсутствует творческое видение и очень низкий культурный уровень, к тому же он и политически оказался совершенно безграмотным, короче, разложился окончательно и бесповоротно. И в том же 48-м году Евгений Халдей был уволен. Вместе с ним уволили пять человек. Трое из них были евреи, двое – русских; двоих через несколько месяцев приняли обратно, а троих так и оставили за бортом. Все это происходило в 48-м году. С тех пор в штате он нигде не числился. Мама рассказывала, что в начале 50-х они с папой уже собирали вещи: всех тогда высылали. Даже страшно предположить, чем могло все кончиться, если бы не отошел в мир иной вождь народов. В 59-м отца приняли в газету «Правда», а в 72-м пришел новый кадровик, фамилии не помню, и сказал, что еврей Халдей здесь работать не будет, пока я начальник отдела кадров. И вот тогда-то, в 72-м году, папу увольняют из «Правды», той самой «первой газеты». Устроиться в газету «Советская культура» ему помог Константин Симонов, но и там он работал вне штата. Как таковой зарплаты у него не было, только гонорары в двенадцать, десять, а то и четыре рубля. Ну а потом – пенсия и звание заслуженного работника культуры. Чем спасался отец?.. Наверное, выставками. Он сам их делал, сам возил по стране. Естественно, все они были посвящены войне и людям войны, от простого солдата до высших чинов.
– Я недавно купил один очень известный гламурный журнал, чтобы иметь представление о новых веяниях: много фотографий, отличная полиграфия, а смотреть-то не на что. В фотографиях современных мастеров уже нет прежней глубины, метафоричности и стильности, а животрепещущая, граничащая с бессмертием черно-белая жизнь ушла в прошлое. С чем вы это связываете?
– Не хотелось бы причислять себя к древним ископаемым видам, не хотелось бы брюзжать, и все же должна сказать, у меня в последние годы складывается ощущение, будто в людях выключили свет. Иногда отношения между людьми и человеческими-то трудно назвать. Кстати, папа очень переживал из-за этого. Наверное, мы заложники той цивилизации, в которую шагнули. Мы вытащили грязь на поверхность и оглянцевали ее, и от этого она стала только еще страшнее. Молодые растут и принимают все как должное, потому что им не с чем сравнивать. Знаете, когда Халдея спрашивали, почему он не снимал очереди, изнанку советской жизни, он отвечал, что если и будет снимать очереди, то только за черной икрой. У него во всем проглядывался оптимизм, даже когда он снимал войну, а у папы ведь были очень страшные фотографии. Мы перестали сопереживать и сострадать. Доброты нам не хватает, света, потому время и диктует жесткость и безразличие к ближнему. Естественно, это не может не накладывать отпечаток на самое светочувствительное искусство.
В древности люди придавали огромное значение человеческой памяти, справедливо полагая, что именно она помогает человеку просеять мелкое, наносное, вернуться к главному в своей жизни, вновь пережить его, тем самым развивая в себе духовное начало. Искусство фотографии, как никакое другое, связанное с мигом прошедшим, позволяет нам восстановить и упорядочить события и впечатления не только своего прошлого, но прошлого многих поколений людей. Великое подспорье к обретению знания, существовавшего до нас, но фотография, несомненно, несет в себе и что-то опасное: занимая толику Б-жественного света, выхватывает из прошлого, а значит, из Вечности то, чему положено оставаться незримым. Запечатлевая миг, который никогда не повторится, она говорит нам о конечности материи и нашем умирании, не отсюда ли грусть, сопутствующая каждой настоящей фотографии? «Чем незримей вещь, тем оно верней, / что она когда-то существовала / на земле, и тем больше она – везде». Так писал Иосиф Бродский, возможно, так же думал и мой пращур.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru