[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮЛЬ 2007 ТАМУЗ 5767 – 7 (183)
МОЙ ОТЕЦ ЯКОВ ВАЙСКОПФ
Михаил Вайскопф
Эта незаурядная жизнь заслуживает куда более развернутого описания, чем то, что я могу предложить в рамках этой вынужденно сухой и конспективной заметки.
Я. Вайскопф.
Отец родился 26 января 1923 года в Польше, в Лодзи. Его родители в политическом отношении были близки к польскому Бунду, точнее, к коммунистической его фракции (так называемый Комбунд). Всё же это была далеко не ВКП(б) – обстоятельство, предопределившее дальнейшую эволюцию семьи, то есть уцелевших ее представителей.
В 1926 году его отец, мой дед, нелегально перебрался в СССР. Он принимал участие в создании знаменитого московского Электрозавода, в значительной мере укомплектованного иностранцами, а потом возглавлял технический архив одного из его филиалов (АТЭ). Бабушка переселилась к нему – с двумя сыновьями, Яшей и Геной, – в 1928 году. Так что в Советском Союзе мой отец проживал с пятилетнего возраста. Примерно тогда же у него пробудилась беззаветная любовь к книгам (читать, впрочем, он научился гораздо раньше – лет чуть ли не с трех).
Семья жила в Москве на Елоховской улице, неподалеку находилась и школа. В первом классе отец проучился всего две недели – его сразу перевели во второй. Во время уроков он читал под партой «Робинзона Крузо», но бойко отвечал на все вопросы. Память у него была феноменальная. Всё когда-либо им прочитанное, включая, например, детские рассказы Олейникова (мне он как-то пересказал «Танки и санки»). Тексты Пушкина, Лермонтова, Блока, раннего Маяковского мог цитировать с любой строчки до конца. Свои школьные деньги он тратил, вместо бутербродов, на книги и марки – бегал за ними в Китай-город и на Сухаревский рынок. На Сухаревке книги продавались тогда на вес. Понятно, что в этом возрасте его больше всего привлекала приключенческая литература – всяческие «Тарзаны», Понсоны дю Террайли, «Пинкертоны» и пр. При аресте всё пропало – но мальчишеская тяга к приключенческой литературе сохранилась у отца на всю жизнь, хотя в дальнейшем, собирая подобные книги, он их уже не читал: то был чисто библиофильский азарт, восполнение того, чего лишила его судьба.
Однако и подростковые его интересы вовсе не исчерпывались приключениями или филателией. Помню, как отец с обычной своей безукоризненной точностью – и столь же обычной для него холодной иронией – цитировал мне, к примеру, речь Гитлера, посвященную нападению на Польшу и почтительно перепечатанную в «Правде»: «Польша – государство, построенное на костях русских и немецких солдат и не имеющее никакого права на существование. Это уродливое порождение Версальского договора никогда не восстанет из праха. Это вам гарантируют две великие державы на востоке Европы». Но политическая любознательность и аналитические склонности пробудились у отца гораздо раньше. Во всяком случае, еще мальчишкой, в 1936–1937 годах, читая газеты, он очень скептически реагировал на московские процессы и как-то поделился дома своими сомнениями: «Папа, этого ведь не может быть. Они все на себя наговаривают!» А его отец возмущенно ответил: «Кто тебя учит таким глупостям? Как ты смеешь не верить НКВД?»
В конце августа 1937 года к моему деду НКВД заявилось само, и через два года тот умер от дистрофии на Колыме. А 10 сентября была арестована и Яшина мать – моя бабка. Произошло это на даче в Загорянке, после чего двое мальчишек остались совсем одни – но ненадолго. На второй вечер после ареста бабушки на дачу приехал молодой прожорливый чекист. Он переночевал в доме, а наутро позавтракал с ребятами и, истребив семейные припасы, увез обоих в Москву, в Даниловский детприемник НКВД, который находился в кельях бывшего Данилова монастыря (это учреждение, кстати, можно увидеть в кинофильме «Ближний круг»). Отец там успел познакомиться, среди прочих, с сыном расстрелянного Путны (военного атташе в Англии), с сыном Пятакова, кажется, и с сыном Гамарника. Но уже через неделю его перевели в другой детдом, в Городец (Горьковская область); младшего же брата, Геннадия, отправили в Муром.
В Городце отца арестовали: он запальчиво отстаивал невиновность родителей. Приговор ОСО – пять лет. Ему было тогда четырнадцать, в приговоре указали шестнадцать.
Первые восемь месяцев он провел в Горьковской тюрьме, где в камере, рассчитанной на 13 человек, находилось 138. Спали стоя. Каждое утро выносили трупы. В глубине камеры люди задыхались от жары, у окна коченели от холода.
Отца по этапу отправили на север, в Котлас, а оттуда, уже пешком, – к Сыктывкару, в Локчимлаг. Потом перевели в знаменитую Потьму.
Там он впервые познакомился с зэками-сионистами, в 1939 году бежавшими в Союз из захваченной немцами Польши. Он даже запомнил сионистские песни (на польском) – они вошли потом в мой детский репертуар вместе с колыбельными, наподобие «Далеко из Колымского края…», которую пела мне бабушка. Сам он пришел к сионизму лишь после войны – но какой-то сдвиг в сознании явно наметился тогда. Не стал он в те годы и антисоветчиком, хотя лагерь на многое открыл ему глаза.
Помогло выжить бесстрашие, неизменное чувство собственного достоинства и одновременно открытое, доброжелательное отношение к людям, которые всегда отвечали ему симпатией. Воры даже покровительствовали ему – правда, скорее за то, что он «тискал им романы», то есть пересказывал приключенческие истории. С тех пор отец невзлюбил всяческие теории насчет фатального влияния среды. «Я рос вместе с бандитами – но я ведь не стал бандитом», – иногда говорил он. Между прочим, он любил петь блатные песни и уже в Израиле издал небольшой сборник «Блатная лира» (Иерусалим, 1981), который сейчас входит в число научных пособий по лагерному фольклору в Российском гуманитарном университете. Однако отец избегал «фени» и никогда не матерился – вообще терпеть не мог мата.
В 1942 году срок закончился, но, сообразно директивам военного времени, отца оставили вольнонаемным при лагере. Он устроился было экспедитором, но вскоре к нему заявились двое рабочих с бутылкой водки: «Яша, мы воры, – сказали они. – Мы воровали и будем воровать. А тебя посадят за недостачу. Ты парень хороший, мы тебе зла не хотим. Уходи-ка ты отсюда, пока не поздно». Но отец еще раньше попросился на фронт – и его взяли.
Я. Вайскопф в детстве.
На передовой он командовал 45-миллиметровым орудием, действовавшим в боевых порядках пехоты и бившим прямой наводкой. Артиллеристы называли его «Пушка – прощай, родина»; было еще одно название, которое отец по своей нелюбви к мату не приводил, и я узнал его из другого источника: «Смерть врагу, п...ц расчету». Действительно, дважды весь его расчет был уничтожен, сам он был несколько раз ранен, получил медаль «За отвагу». Его представили за разведку боем к ордену Красного Знамени – но, видимо, помешала национальность, и в Президиуме Верховного Совета награду внезапно снизили до ордена Отечественной войны I степени (к тому времени награждения уже регулировались антиеврейской директивой Щербакова, начальника ПУРа).
Дома у нас хранилась целая пачка газетных вырезок про его подвиги. В младенчестве я их изрядно потрепал, уцелела только одна – «Мастера стрельбы прямой наводкой»: «Расчет старшего сержанта Якова Вайскопфа метким огнем уничтожил три немецких танка, два дота» и т. д.
Как и о лагере, о войне, точнее, о самом себе на фронте отец, ненавидевший браваду, не любил вспоминать, и мне приходилось эти рассказы вытягивать из него клещами. Как-то он упомянул, что во время наступления провалился по горло в ледяную воду: нужно было бы обсушиться у костра, но какой там костер при наступлении! «Хоть бы насморк схватил», – смеялся он.
В 1944 году, после очередного ранения, отца отправили из госпиталя во Второе Томское артиллерийское училище, и войну ему пришлось заканчивать уже в Китае. Довелось ему побывать и в Монголии, где стояли совершенно одичавшие гарнизоны, которые всю войну провели в безлюдной степи. Ближайшая женщина находилась в сорока километрах, и та была каменной бабой. С трудом отцу удалось вернуться в Россию. Много раз он подавал просьбу о демобилизации, но всякий раз ему отказывали: «Нам нужны офицеры с боевым опытом». После войны прошло уже два года, и никакого боевого опыта он больше не набирался, если не считать кулачной расправы. Рассвирепев, отец изувечил солдата, какого-то мордвина, обозвавшего его «жидовской сволочью». Начался скандал: «офицер избил рядового», но дело решили замять. Начальник штаба полка, сам еврей, сказал отцу: «Мог бы вообще добить этого гада!»
Армия отцу надоела до смерти, и в конце концов он в очередном заявлении напомнил о том, что некогда побывал в заключении, причем по 58-й статье. Через неделю-другую отца демобилизовали. Произошло это уже в 1947 году. Он пришел в милицию за паспортом. В паспорте стояло: фамилия – Войсков, национальность – русский. Отец удивился: «У меня и фамилия другая, и национальность. Я не русский, а еврей». Начальник паспортного стола огорчился: «Эх, молодой человек, для вас же старались». Они и вправду хотели помочь фронтовику, хорошему парню. Но паспорт всё-таки заменили.
Отец переехал в Муром, где уже жила бабушка, после лагеря перебравшаяся к брату Геннадию.
Однажды бабушка встретила в магазине очень красивую еврейскую девушку – брюнетку с зелеными глазами. Та в голос рыдала – потеряла хлебные карточки, и заведующая гнала ее прочь. Бабушка пошепталась с начальницей – и всё мгновенно уладила. Потом привела девушку к себе в гости. Во дворе та увидела «усатого грузина», как ей показалось, который в майке рубил дрова. Это был мой отец. А девушка стала моей матерью.
Под Новый, 1949 год отца вызвали в МГБ. Кругом сажали повторников. Он собрал чемоданчик, но решил: «Ну их к черту, хоть Новый год встречу с семьей». Первое января было выходным. Следующий день – воскресенье. Так что арестовываться он пошел только 3-го. Следователь встретил его в коридоре: «Ну что ж вы, Яков Моисеевич, так меня подвели? Я-то вам новогодний подарок приготовил – вот вам справка о снятии судимости со всеми связанными с ней ограничениями». Справку отец привез в Израиль, она хранится у меня дома.
Московскую прописку, правда, не восстановили. Но можно было зато учиться в вузе. Отец предпочел Московскую ветеринарную академию, которая находилась под Москвой в Балашихе.
В Ветакадемии отец был отличником – и стал бы сталинским стипендиатом, если бы не борьба с космополитами и не «дело врачей». Прочитав о нем 13 января 1953 года в «Правде», отец заглянул в местную библиотеку – попросил книги о «деле Дрейфуса» и о «деле Бейлиса». Библиотекарша, оглянувшись, испуганно прошептала: «Разве вы не знаете? На днях все эти книги были изъяты». «Выходит, они отлично знали, какие аналогии вызывает “дело врачей”», – рассказывал мне потом отец. Маму уволили с работы: в какой-то анкете она указала, что в годы войны находилась на оккупированной территории. (Немцы уничтожили всю семью, сама она спаслась чудом.) «Идиотка! – кричал жалевший ее начальник. – Кто ж такие вещи в анкетах пишет!».
Когда родителей не было дома, домохозяева радостно говорили мне, четырехлетнему: «Вот здорово! Скоро вас всех, жидов, пойдем резать! Только бате смотри не говори, а то тебя сразу убьем». (Отца они боялись до икоты.) Я вернулся из своего садика, рыдая, – воспитательница орала: «Убирайся в свой Иерусалим!» «Папа, – сказал я, – давай уедем в этот Иерусалим». Отец грустно засмеялся: «Кто ж нас туда пустит?» С этого дня я стал сионистом. Отец окончательно сделался им еще тогда, когда создавалось еврейское государство. Помню, как он позднее цитировал «Правду» времен Войны за независимость: «В домах Старого города еврейские защитники Иерусалима упорно отражают наступление, взрывая себя гранатами вместе с солдатами Арабского легиона». (Ведь поначалу Сталин предпочел поддержать Израиль.) Как всякий зэк, он был осторожен – но по ночам, продираясь сквозь глушилки и рискуя повторным сроком, ловил «Голос Америки». Он вспоминал, как сразу после смерти вождя услышал по радио фразу: «Труп Сталина еще не остыл, а возле его гроба уже началась борьба за власть». Ни малейших советских иллюзий у отца давно не оставалось – он отсеял их своим ясным и холодным аналитическим умом.
Бабушка, у которой прежнюю симпатию к СССР заметно потеснили ненависть к Сталину и еврейская гордость, после сообщения о «деле врачей» произнесла пророческую фразу: «Ну, раз он уже взялся за евреев, то ему конец!» Пятого марта она была счастлива: «Дожила таки, подох людоед!» Мама бегала на кухню смачивать глаза водой из-под крана – соседи говорили ей: «Что-то не больно вы плакали…»
Через несколько дней папа зашел в свою аудиторию – зареванная сокурсница голосила, стоя на столе: «Проклятая нация, они и до Него добрались!» Но кое-что начинало меняться. В апреле, после реабилитации врачей, преподаватель политэкономии сказал ему доверительно: «Знаете, а я с самого начала во всё это не верил». А профессор, читавший историю партии, внезапно прервал студента, восхвалявшего товарища Сталина: «Труп не может быть товарищем». – «Но ведь вы же сами говорили…» – «Я заблуждался!»
Репринты книг, выпущенных Яковом Вайскопфом в 1980-х годах.
В 1955 году отца направили по распределению в Эстонию – в звероводческий совхоз, заготавливавший шкурки серебристо-черных лисиц, норок и голубых песцов. Совхоз находился в сорока километрах от Таллина. Автобусного сообщения не было. Началась скромная фермерская жизнь: деревянный дом с верандой, огород, куры и гуси; мужики за бутылку спирта кололи дрова, прочищали дымоход. К маме ходили лечиться, но иногда предпочитали подручные средства: «Анна Абрамовна, знаете, как я себе тую рану вылечил? Исключительно своим мочом!»
Году в 1960-м мы переехали в Таллин – отцу дали работу в черте города, в зверосовхозе Раку, похожем на Освенцим для зверей: бараки и собаки, проволочные ограждения, по углам сторожевые вышки – и газовая камера на каждый сектор. (Позже, из гуманных побуждений, в Эстонии сменили газ на инъекции яда.) Иногда работницы приручали какого-нибудь еще совсем маленького песца или серебристо-черного лисенка – но потом их всё равно приходилось отдавать на забой. Советскому государству позарез нужна была валюта, а шкурки продавались на Запад за доллары.
Зарабатывал отец по тем временам отлично, и чуть ли не половину тратил на книги. Тогда же он приступил к собиранию полновесного книжного антиквариата. Ситуация оказалась выигрышной. Ведь Эстония была оккупирована Советами только в 1940-м, затем в 1944-м, так что здесь сохранилось немало книг эмигрантского и дореволюционного происхождения. А библиофилом на всю Эстонию (кроме Тарту) отец тогда был, видимо, единственным, если не считать полоумного отставного полковника, собиравшего шедевры советской военной истории, вроде мемуаров маршала Конева. Цены оставались идиллическими – трехрублевая книга считалась дорогой. В таллинском букинистическом магазине отца привечали – он обеспечивал им план. (Когда он уехал в Израиль, продавцов охватило уныние. Вскоре кого-то даже арестовали за спекуляцию.) Папа скупал пудами всяческие сочинения по йоге и прикладной мистике, опусы Блаватской и пр. и отвозил их в соседний Ленинград. Там он не продавал, а выменивал их – на книги издательства «Аcаdеmia», на символистов, акмеистов, футуристов. Обмен шел, однако, соответственно продажной стоимости книг, и трактаты по йоге оценивались так же, как, допустим, сборники Гумилева или Ахматовой – то есть рублей по двадцать пять–пятьдесят. Взамен он получал «Четки», «Белую стаю», «Чужое небо», уникальные издания Хлебникова или томики Анри де Ренье.
Специализировался отец, впрочем, преимущественно на авантюрной литературе – словно доукомплектовывал теперь всё то, что не дочитал до ареста. Ему удалось собрать, кажется, вторую в Союзе приключенческую библиотеку (первая, если не ошибаюсь, была у кинорежиссера Леонида Трауберга). В числе самых впечатляющих раритетов – все 74 выпуска знаменитой «Пещеры Лейхтвейса», в великолепном состоянии, со всеми лубочными картинками на обложках. Несколько лет назад эту громаду полностью переиздали в России – только без иллюстраций, составляющих главную ценность «Пещеры» как огромного собрания лубочных картинок начала XX века.
Когда я поступил в Тартуский университет, на его знаменитый филфак, мне не пришлось, подобно другим студентам, впервые знакомиться с упраздненным миром русского литературного авангарда – я знал его по нашей домашней библиотеке.
Из России я уехал в 1972 году, а через десять месяцев ко мне присоединились родители и сестра. Ему пришлось платить выкуп за образование. (Кто сейчас помнит о той рабовладельческой пошлине?) Ветеринарная академия приравнивалась к университету, и власти потребовали с него 12 тыс. рублей. Однако зачли фронтовой (но почему-то не лагерный) стаж и снизили сумму до 5 тысяч. Кроме того, на старые книги существовала стопроцентная пошлина. Были и дежурные расходы, включая, например, обязательную 500-рублевую плату за выход из советского гражданства. (Папа возмущался: «Можно подумать, будто я просил их предоставить мне это гражданство! Я родился в Польше, а меня лишили польского подданства – и теперь заставляют за это платить».) Так что пришлось продать часть библиотеки – как оказалось потом, самую раритетную.
В Иерусалиме, сразу же после ульпана, отец начал работать ветеринарным врачом в местном – «библейском» – зоопарке. (Между прочим, тогдашний директор, профессор Шулов, прекрасно, без малейшего акцента, говорил по-русски, хотя Россию покинул еще в 1919 году.) Затем на отца оформили некий немалый денежный фонд при Беер-Шевском университете, якобы для организации городского зоологического сада, и семья переехала в Беер-Шеву. На выделенные для него средства университет закупил целую кучу всякого оборудования, к которому отца даже не подпускали.
Я. Вайскопф с сыном около Еврейского университета в Иерусалиме.
Мама, несмотря на свой тридцатилетний медицинский стаж, так и не смогла устроиться. Один особо умный начальник сказал по ее поводу: «Я к себе евреев из России не принимаю. Они все – коммунисты». Гораздо чаще российских олим здесь недолюбливали за то, что они все антикоммунисты. Репатриация оказалась для мамы тяжелейшим шоком. У нее открылся рак, и она умерла в Беер-Шеве в январе 1975-го, всего через полтора года после приезда, в возрасте 51 года.
Наша дальнейшая жизнь, окрашенная в цвета этого несчастья, стала попыткой преодолеть крах. Вскоре после того, в 1976 году, отцу предложили работу в сельскохозяйственных лабораториях Сде-Бокера (Центральный Негев) – там проводились опыты по проверке того, какой процент соли в воде могут без ущерба впитывать в себя различные культуры (бахчевые, огурцы и т. д.), а также те или иные животные – козы, верблюды, овцы. Изучалась возможность наиболее экономного опреснения воды.
Году, кажется, в 1977-м отец переехал в Иерусалим, где устроился ветврачом на местную птицефабрику «Оф мешек Ерушалаим». На иврите отец говорил ужасно, и когда ему приходилось объясняться с подчиненными, нарушившими какое-нибудь санитарное табу, он шутливо грозил им кулачищем или ребром ладони. Как и в Эстонии, здешние рабочие его любили. Они прозвали его «доктор Карате». (Когда папа умер, многие пришли на его похороны и плакали.)
Работа была рутинной и оставляла немало свободного времени, – в частности, для издательской деятельности. Самоотверженной помощницей в этом деле стала для него вторая жена, Софья. Что он издал или, вернее, успел издать?
Сперва он издал репринт сборника Аркадия Аверченко «Дюжина ножей в спину революции» (Аргов обижался: «Это же просто какая-то клевета на Советскую Россию!»). Затем выпустил первый в мире русский перевод Яна Флеминга «Живи и дай умереть: Роман о Джеймсе Бонде» (кстати, этот перевод, сделанный Ирмой Хайман, беер-шевской приятельницей отца, был весьма неплохим). Печатал отец и «Тарзана», и детективы Эдгара Уоллеса и Филиппа Оппенгейма, и рассказы Честертона о патере Брауне – словом, опять-таки добирал, только уже в качестве издателя, всё недочитанное до ареста. Но не упускал из виду и серьезные вещи – опубликовал несколько романов того же Честертона (репринт переводов 1920-х годов), книгу Андре Моруа о Дизраэли, ряд замечательных исследований Леонида Гроссмана, среди них «Достоевский за рулеткой» и «Исповедь одного еврея» – история переписки Авраама Ковнера с Достоевским по еврейскому вопросу. В качестве приложения там же была перепечатана блестящая статья Гроссмана «Лермонтов и культуры Востока», в значительной мере посвященная еврейской тематике в творчестве Лермонтова. Она вышла в одном из томов «Литературного наследства» в 1941 году, накануне войны, и давно стала библиографической редкостью. (В своей работе «Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова» Ю. М. Лотман с присущей ему в таких случаях пугливостью предпочел вообще не упоминать об этом исследовании.) Но были публикации и другого рода. Так, отец переиздал почти недоступные в то время воспоминания советского шпиона и перебежчика Г. С. Агабекова «ЧК за работой». Как я уже говорил, в 1981 году папа опубликовал сборник «Блатная лира». Сочинял и сам мемуарные рассказы о лагерях. Было это в докомпьютерную эру, и тексты он сперва писал от руки, а потом перепечатывал на машинке. Однажды «дипломат» с рукописями он оставил в машине. Вор взломал дверь и украл чемоданчик вместе с каким-то еще барахлом. Отец был так расстроен этой пропажей, что больше к писательству не возвращался.
Здесь, в Израиле, он сумел почти полностью воссоздать свою книжную коллекцию, оставленную в Союзе. Немалую часть моей домашней библиотеки составляют книги, унаследованные от отца. Это в основном памятники Серебряного века и русская классика, редкие тексты 1920–1930-х годов, много работ по филологии, набор ценнейших справочных изданий.
В 2000 году я предложил Михаилу Гринбергу, возглавляющему известное иерусалимско-московское издательство «Гешарим», переиздать блистательную «Чужбину» Зеева Жаботинского. «А где мы ее достанем? – удивился Гринберг. – Ведь это уникум!» И тогда я предоставил ему книгу из отцовской библиотеки. Ведь отец, среди прочего, собрал чудесную коллекцию книг Жаботинского, причем все – с автографами. В числе других автографов могу упомянуть хотя бы мемуары знаменитого кадета М. Винавера «Недавнее» (Париж, 1926) с дарственной надписью: «Давиду Марковичу Койгену на добрую память от автора».
На моих полках красуется и любимая им авантюрная литература, которую он любил переплетать в отличную кожу с золотым тиснением. В конечном итоге эти его книжно-приключенческие пристрастия были частью более широких экзистенциальных влечений, которые он попытался воплотить в Израиле.
Он рвался в тропики, в далекие страны, о которых читал в детстве и пейзажи которых видел когда-то на почтовых марках. Наконец, отправился с Софьей на экватор, в Кению, – и был счастлив. Плясал с какими-то местными вождями, привез оттуда кучу деревянных масок, стрел, кинжалов и копий, чудесных резных зверей. Софья любит вспоминать, как в сафари он отошел от их микроавтобуса и вклинился прямо в стадо диких слонов, чтобы получше их сфотографировать. Эти снимки сохранились. Папа объездил всю Европу. Побывал в египетских пирамидах. Он вообще хотел всё наверстать – и жизни ему не хватило.
Отец умер 29 августа 1987 года от третьего инфаркта в возрасте 64 лет.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru