[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2007 СИВАН 5767 – 6 (182)
ТалмудиЧеский рассказ: Рождение героЯ
Реувен Кипервассер
Талмудическая литературная традиция, определившая и сформировавшая духовный мир еврейского народа, складывалась поэтапно, начиная с эпохи второго Храма и вплоть до завоевания Средиземноморья арабами. В этот период происходит сбор бытовавших в устной форме литературных традиций и формирование тематических сборников: Мишны и ее предшественников (т. н. барайта), Тосефты, Вавилонского и Иерусалимского Талмудов и обширной литературы Мидраша. По содержанию в талмудической литературе различают Алоху (нормативные элементы) и Агаду (ненормативные элементы), как правило, повествовательно-художественного характера. Среди агадических жанров талмудического повествования важное место принадлежит рассказу. В рамках настоящего обсуждения нас в основном интересует один из видов этого нарративного творчества – короткие рассказы, героями которых являются мудрецы и их современники.
Отметим, прежде всего, что талмудический рассказ, как правило, не историчен. Исследователи Талмуда отмечают наличие многочисленных противоречий между литературными повествованиями, описывающими одно и то же событие, а также на то, что поздние версии рассказов представляют собой конгломераты древних обработанных традиций[1]. Однако историческая недостоверность рассказа отнюдь не лишает его художественной ценности и не умаляет его важности в качестве продукта представляемой им культуры.
Рассказ в Талмуде – это дидактико-художественный нарратив, обладающий определенными структурными и формальными компонентами, продуманным структурированным сюжетом, специфической лексикой. Для него характерно использование игры слов, иронии, герменевтических и риторических методов обращения с библейским текстом. Подход к талмудическому нарративу как к литературному творчеству был возведен на научную основу в работах Й. Френкеля[2]. Не отрицая историческую подоплеку отдельных описываемых событий, Френкель настаивает на том, что рассказ отражает духовный мир рассказчика, а не реальный мир его персонажей[3]. Для того чтобы понять литературно-художественный феномен талмудического рассказа, его следует рассматривать как автономную самодостаточную структуру, не зависящую от более широкого контекста. Нельзя задаваться вопросом, что было до или после рассказанных событий, нельзя прийти к каким-либо выводам относительно рассказа, базируясь на других, параллельных нарративных традициях. Рассказ пребывает в закрытом состоянии, не цитируя и не создавая аллюзий к другим рассказам. И поэтому следует изучать его в соответствии с принципом так называемого «закрытого чтения» (close reading) Новой критики: исходя из него самого, отрешившись от всего того, чего в нем нет, но что так свойственно читателю привносить. Этому подходу мы и будем в большой степени следовать при проведении предлагаемого вниманию читателя литературного анализа.
Рассмотрим в качестве примера известный рассказ о Гилеле, одном из самых ранних и наиболее авторитетных представителей талмудической учености, который стал едва ли не самым популярным персонажем у поздних рассказчиков.
У рассказа о восхождении Гилела к славе есть три версии. Одна из них в Тосефте, другая – в Иерусалимском Талмуде, третья – в Вавилонском. Наличие нескольких вариаций одного и того же рассказа в различных источниках – достаточно типичное явление для талмудической литературы. Основные сюжетные мотивы этих вариаций, как правило, схожи, но при этом могут отличаться и определенные повествовательные ходы, и даже мораль рассказа. У всех версий есть, как правило, общий прототип, породивший целый комплекс устных нарративных традиций, по большей части утерянных. Сохранились лишь единичные версии, зафиксированные в литературных текстах. Сравнивая их друг с другом, мы можем прийти к пониманию того, как разные культуры и сообщества по-разному воспринимают одну и ту же традицию, редактируя ее в соответствии со своими представлениями[4].
Рассказ о восхождении Гилела в Тосефте (Псохим, 4:13) достаточно прост и представляет собой хвалу герою. Приведем его, сократив некоторые элементы талмудической аргументации.
Однажды выпало 14 нисана на субботний день. Спросили у Гилела: Может ли Пейсах отодвинуть субботу? Сказал им: А разве только один раз в году пейсах отодвигает субботу?! Более трехсот пейсахов есть в году, которые отодвигают субботу![5] Ополчились против него все те, кто был на храмовом дворе. Сказал им: Каждодневная жертва есть общественное приношение, и пасхальная жертва – общественное приношение, каждодневная жертва приносима в субботу, а потому и пасхальная жертва должна быть совершена в субботу. И есть еще объяснение… и есть также кал ва-хомер[6]… и также мной получена традиция моих учителей «Пейсах отодвигает субботу», и речь здесь идет не о втором, а о первом Пейсахе, и даже если только немногие способны принести жертву. Сказали ему: А если народ не принесет в храм ни ножей, ни жертв?[7]
Сказал им: Оставьте их! Святой дух с ними, и если не пророки они, то потомки пророков. Что сделал Израиль? Тот, чья жертва была овен, нож был в его руне, а тот, чья жертва была козленок, нож был привязан меж рогов, и так принесли и ножи и жертвы в Храм и совершили свои жертвоприношения. В тот день назначили Гилела патриархом и весь день обучал их законам Пейсаха.
Гилел. Акива Кенни Сеган. Линогравюра.
Действие рассказа происходит на храмовом дворе в канун Пейсаха, который пришелся на субботу. В ожидании паломников люди, ответственные за проведение храмовой службы, обнаруживают свое неведение Алохи: они не знают, можно ли приносить пасхальную жертву в субботу. Тут появляется Гилел, привлекает к себе внимание провокативным риторическим заявлением, вызвавшим недовольство собравшихся, но тут же убеждает их, приведя несколько схоластических аргументов и традицию решения этого вопроса, полученную от своих учителей. Гилел также демонстрирует проницательность в вопросе о поведении паломников, и поэтому, уже во время праздника, его избирают главой мудрецов. Это типичный этиологический рассказ, который дает читателю «историческое» обоснование известного ему феномена. В течение столетий патриархами Страны Израиля были потомки Гилела, и рассказ Тосефты раскрывает обстоятельства возникновения этой династии. Здесь есть все необходимые для этиологического рассказа сюжетные элементы, но нет коллизии, столь характерной для лучших образцов талмудического рассказа, относящихся к драматическому виду повествования.
Сюжетная канва этого рассказа послужила для авторов Иерусалимского Талмуда основой весьма драматического действа с гораздо более сложным уроком (Псохим, 6:1, 33а):
…эта Алоха была утеряна старцами из семейства Бетейра.
Однажды выпало 14 нисана на субботу. И не знали они, отодвигает Пейсах субботу или нет. Сказали: есть здесь один вавилонянин, зовут его Гилел...
Он был в услужении у Шмайи и Авталиона и знает, отодвигает Пейсах субботу или нет. Может быть, есть от него польза? Послали за ним и призвали его.
Сказали ему: Слышал ли ты когда-нибудь, если выпадает 14 нисана на субботу, отодвигает это субботу или нет? Сказал им: А разве только один пейсах у нас есть, который отодвигает субботу? Ведь есть у нас несколько пейсахов, которые отодвигают субботу в течение всего года. Сказали ему: Уже было сказано, что есть польза от вавилонянина… И тогда он начал толковать перед ними разными способами: аналогией… и «легким-тяжелым»… и «сходным строем»… Сказали ему: Уже было сказано, что есть польза от вавилонянина… Но на аналогию, что ты рассказал нам, можно возразить… и на «легкое-тяжелое» есть контраргумент… и «сходным строем» можно пренебречь… Несмотря на то что весь день он сидел перед ними и толковал – не принимали они его объяснений, пока он не сказал: Пусть падут на меня все наказания, если не слышал я это из уст Шмайи и Авталиона! Как только они это услышали, тотчас встали и назначили его главой над собой. Как только назначили его главой над собой, начал докучать им. И так говорил: Что стало причиной тому, что понадобился вам этот вавилонянин?! Видимо, плохо вы обучались у Шмайи и Авталиона, двух великих мужей, что жили среди вас! Как только начал докучать им, тотчас забыл Алоху. Сказали ему: Что делать, если придет народ в Храм, и окажется, что забыли принести с собой ножи? Сказал им: Эту Алоху я слышал, но забыл. Предоставьте это Израилю – если не пророки они, то потомки пророков. И тотчас пришли паломники. И тот, чья жертва была овен, нож был в его руне, а тот, чья жертва была козленок, нож был меж рогов. Так жертвы принесли ножи. Как только увидел происходящее, сразу вспомнил Алоху. Сказал: Так я слышал от Шмайи и Авталиона!
В этом варианте истории о Гилеле драматическая завязка сюжета состоит в том, что необходимая Алоха забыта старцами из дома Бетейра, влиятельной священнической семьи, принадлежащей к храмовой аристократии периода второго Храма. В тщетном поиске ответа они обращаются к тогда еще молодому и малоизвестному Гилелу. Не личность Гилела и не образованность его привлекает их, а то обстоятельство, что он был учеником великих мудрецов Земли Израиля Шмайи и Авталиона. Рассказчик подчеркивает чужеродность Гилела по отношению к правящей элите, он «вавилонянин», и о нем сказано скептически и не без иронии «может быть, есть от него польза». Так возникает коллизия, которая приведет к драматическому разрешению.
Гилела спрашивают, слышал ли он о том, как решали обсуждаемую проблему. На языке талмудической терминологии шмуа (услышанное) – это устная традиция (алоха или обычай), которую ученик получил от учителя. Таким образом, мы начинаем понимать, в чем заключается затруднительное положение вопрошающих. Они являются хранителями устных традиций и исполнителями древних норм, полученных ими от своих наставников. Передача устной традиции неизбежно сопряжена с потерей информации, за восполнением которой они и обращаются к малоизвестному вавилонянину, учившемуся когда-то у признанных мудрецов Земли Израиля. Так возникает несоответствие между вопросом старцев и ответом Гилела. Он, казалось бы, не замечает, что его спрашивают о том, что он слышал от Шмайи и Авталиона, и приводит свое – весьма остроумное – решение. Реакция старцев достаточно сдержанна: «Мы уже сказали, что есть от тебя польза». Гилел продолжает толковать далее, переходя от одного метода талмудической схоластики к другому. Он долго приводит различного рода аргументы в пользу правильности своей точки зрения, однако старцам этого недостаточно. Они предлагают контраргументы ко всем хитроумным доводам Гилела и продолжают стоять на своем. Проблема старцев Бетейра заключалась не в том, что они не были достаточно изобретательны, чтобы решить проблему собственными усилиями, а в том, что они не считали это необходимым. Не придавая особой ценности интеллектуальным поискам современников, они полагали, что решить алохическую проблему можно, лишь отыскав надежную традицию. Гилел же, по всей видимости, отвергает саму основу такого подхода и полагает, что следует решать проблему собственными силами. И только, не сумев переубедить старцев Бетейра, Гилел извлекает столь желанную ими давнюю, надежную традицию решения проблемы, полученную непосредственно от древних учителей.
Перед нами, таким образом, проходит типологический поединок между новатором и консерваторами. Гилел победил согласно правилам игры, предписанным консерваторами, ибо он оказывается обладателем той традиции, которую им не удалось сохранить. Видя в нем единственного носителя необходимой информации, сыновья Бетейры не считают себя более вправе стоять во главе мудрецов Израиля и отказываются от своих полномочий в пользу Гилела. Это драматическая кульминация рассказа: чужак вознесен на вершину интеллектуальной иерархии, его оппоненты смиренно склоняются, послушные его воле. Теперь победителя поджидает испытание властью – и это испытание он не выдерживает. Став главой мудрецов, он сразу же начинает поучать старцев Бетейра. Это неожиданный и, как мы увидим, многозначительный поворот в нашем рассказе. Гилел вопрошает: «Что явилось причиной того, что вам понадобился этот вавилонянин?» Слово «вавилонянин», употребленное ранее сыновьями Бетейры, воспринимается Гилелом как пренебрежительный эпитет, и он ведет борьбу за собственное достоинство. Гилел упрекает старцев в том, что они не были достаточно прилежными учениками Шмайи и Авталиона, и поэтому нашло на них забвение. Рассказчик критичен по отношению к своему герою: его поведение недостойно величавой рассудительности мудреца, он совершает проступок и тут же получает наказание. За то, что он обижал оппонентов, он сам забыл Алоху, и рассказ возвращается к исходной точке.
Гилел помнит, что он слышал алохическое решение возникшей проблемы, но забыл его. Это иронический ход рассказчика. Только что Гилел укорял старцев Бетейра, что они, видимо, были недостойными учениками, раз забыли Алоху. А теперь он сам оказывается в ситуации нерадивого ученика. Признав и поняв свою вину, Гилел даже не пытается прибегнуть к арсеналу своих схоластических методов и изобрести Алоху заново. Теперь он приходит к компромиссу между своей прежней позицией и позицией старцев Бетейра. Он не желает пользоваться своей изобретательностью и не отправляется на поиски утерянной традиции – он предлагает положиться на ту пророческую искру, которую сохраняет народ, и в результате память возвращается к нему. Перед нами, таким образом, своеобразный рассказ о формировании героя. Герой рождается не с победой в споре, не тогда, когда его назначают патриархом, а тогда, когда, потерпев поражение, он находит в себе силы отказаться от своей былой уверенности в том, что любую из проблем он может решить при помощи своего разума. Задачу, оказавшуюся не под силу мудрецу, с легкостью решает простой люд, который не ведает о споре мудрецов, но хранит традиции предков. Истина сводится, таким образом, к определенного рода псевдопророческому знанию, которое есть у народа, и Гилел теперь смиренно склоняется перед народной традицией. В признании границ своих возможностей – рождение героя.
Здесь следует заметить, что Гилел в талмудической литературе часто является примером и эталоном смирения. Его давний оппонент Шамай, как правило, представлен как полная его противоположность – он гневлив и рьяно защищает достоинство своего сословия. Поэтому рассмотренный нами рассказ может служить своего рода прологом к циклу рассказов о Гилеле и Шамае, в котором явлен идеальный образ смиренного мудреца[8].
Итак, мы видели, как короткий хвалебный рассказ Тосефты был подвергнут радикальной редакции и стал в Иерусалимском Талмуде довольно изощренным критическим рассказом. Теперь нас ожидает вариант этого рассказа в Вавилонском Талмуде, произведении более позднем, созданном в иной культурной среде. Сравнивая версии, удаленные друг от друга по времени и месту их редакции, мы нередко можем обнаружить, как один и тот же сюжет рассказывается с разными целями и приобретает новый смысл. Нам известно, что в первых поколениях амораев между Страной Израиля и Вавилонией (Сасанидской Персией) курсировали посланцы – ученые люди, отправлявшиеся по своим делам в богатую Персию и выполнявшие при этом роль своеобразных культурных посредников. Вместе с алохическими учениями они привозили и агадические традиции, в том числе и рассказы о мудрецах. Примерно в IV веке этот контакт между двумя раввинистическими культурами ослабел. Но литературные традиции, абсорбированные вавилонскими мудрецами, продолжали редактироваться и трансформироваться[9]. Рассмотренный выше рассказ несомненно палестинского происхождения, и, по всей видимости, он или его прототип был доставлен в Вавилонию одним из странствующих рассказчиков.
Ввиду того что большая часть рассказа из Вавилонского Талмуда идентична версии Иерусалимского Талмуда, мы не будем приводить здесь его текст, а ограничимся перечнем различий и их обсуждением. Действие этого рассказа тоже разворачивается в канун субботы, но не в самый канун праздника Пейсах (14 нисана), а на день раньше. Поэтому здесь нет того драматического напряжения, которое характерно для версии Иерусалимскго Талмуда или даже Тосефты. В отличие от иерусалимской версии семейство Бетейра не ищет человека, который «слышал» (т. е. носителя древней традиции), а ищет человека, который знает, как решить проблему. Конфликт между новатором-аутсайдером и консервативной старой элитой не выражен в Вавилонском Талмуде. Видимо, для мудрецов Земли Израиля вопрос о том, что предпочтительней – опираться на традицию или решать проблему собственными силами, была все еще важна, а для рассказчиков в Вавилонском Талмуде она уже была решена однозначно в пользу самостоятельного алохического творчества. В Вавилонском Талмуде старцы из дома Бетейры ищут человека, который мудр, и тем самым рассказчик в известной мере умаляет авторитет самих Бней-Бетейра, поскольку они представлены неспособными к алохическому творчеству.
Ученик показывает своему учителю цитату из Гилела: «Все, что ненавистно тебе, не делай другим. В этом сущность Торы. Остальное – комментарии».
Стремительна и блистательна победа вавилонянина Гилела в Вавилонском Талмуде, оппоненты приходят в восторг от его аргументации, и ему даже не приходится сообщить, что он обладает традицией от Шмайи и Авталиона, так как тут же следует назначение его главой над менее компетентными коллегами. Затем герой обучает законам Пейсах всех присутствующих, и его проповедь, начавшаяся в канун субботы, продолжается и после ее наступления. Уже в субботу ночью обнаруживается, что кое-кто из присутствовавших забыл принести с собой нож, и лишь тогда выясняется, что Гилел забыл необходимую для решения этой проблемы Алоху. Только на другой день, увидев, как себя ведет народ, он вспоминает об утерянной традиции своих учителей. Таким образом, забвение здесь не выглядит как внезапное наказание свыше, оно является логическим следствием непосредственного проступка Гилела: демонстрируя свое умение решать алохические вопросы, он не счел нужным подтвердить свой вердикт традицией Шмайи и Авталиона. Вследствие увлеченности собственными новациями он забывает всю полученную от них традицию и не может воспользоваться ею в том случае, когда его изобретательность бессильна. Критическая нотка, свойственная версии Иерусалимского Талмуда, сохраняется, однако предмет критики изменился. В центре нашего рассказа оказывается гордость Гилела, который готов целый день говорить, вознесенный на вершину своего социального положения, но в самую последнюю минуту оказывается, что чего-то самого простого он не может сказать, он забыл. Рождение знаменитого своей смиренностью героя здесь также происходит после того, как тот совершает проступок и находит в себе силы признаться в нем. Однако мотив сохранения традиции древних здесь не столь важен[10].
* * *
Мы изучили различные версии одной нарративной традиции для того, чтобы выявить процесс ее трансформации в соответствии с системой ценностей и представлений рассказчика. Так Тосефта пользуется канвой рассказа для создания этиологического нарратива о восхождении школы Гилела. Иерусалимский Талмуд передает важную для палестинских книжников коллизию между самостоятельным новаторским решением и приверженностью традиции древних. Коллизия эта была уже не столь важной для ученых Вавилона, в академии которых уже давно возобладал независимый схоластицизм, и пересказ палестинской версии привел к созданию версии вторичной с художественной точки зрения.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru