[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ИЮНЬ 2007 СИВАН 5767 – 6 (182)
Письмо длиною в жизнь
Ольга Егошина
В 1985 году в японском книжном магазине Лев Додин снял с полки запрещенный на родине роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Два часа простоял у книжной полки, пока взгляды продавцов не напомнили о реальности. Вышел с купленной книгой. И потом почти двадцать лет вынашивал замысел ее сценического воплощения. Набрав в 2003 году актерский курс в ЛГИТМиКе, он в течение пяти лет со студентами работал над гигантским 800-страничным романом-эпопеей. На последнем этапе, когда стало понятно, что постановка складывается, в работу включилось старшее поколение мастеров театра.
Высекая свой спектакль, отказываясь от многих сюжетных ответвлений и фигур, Лев Додин шел именно по магистральной линии романа, сохраняя объем многофигурной полифонической прозы Василия Гроссмана. Художник Алексей Порай-Кошиц создал смысловое игровое пространство. На сцене – дом семьи Штрумов, а поперек натянута волейбольная сетка. Начинается спектакль сценой игры в волейбол. В довоенную пору именно волейбол был любимой игрой советских граждан: над сеткой летает белый мяч судьбы и смерти. Его ловит хрупкая маленькая женщина, еврейка с сияющими глазами, она выходит на авансцену, звучат первые строки письма матери, погибшей в гетто, своему сыну: «Седьмого июля немцы вошли в город».
Анна Штрум (Татьяна Шестакова) стала лирическим голосом спектакля и одним и из главных его прозрений. Ломкий нежный голос кажется почти бестелесным, точно говорит душа, уже покинувшая тело и вся растворившаяся в последней нежности и боли. Она рассказывает о том, как в гетто шли по мостовой евреи в теплых пальто с узлами. А на них с тротуаров смотрели люди в летних светлых одеждах. И на минуту ей показалось, что даже солнце больше не светит для евреев, и они идут среди вечной ночи.
Это письмо еврейской женщины, которой уже нет на свете, письмо-исповедь, письмо-завещание, исподволь окрашивает весь трехчасовой спектакль. Можно не знать, что автор романа вместе с Ильей Эренбургом работал над «Черной книгой» – сборником материалов об уничтожении евреев на территории Советского Союза и Польши, которая была набрана и уничтожена, когда расправлялись над Еврейским антифашистским комитетом. Можно не знать, что судьба еврейства была одной из главных тем этого писателя. Можно даже – предположим гипотетически – вообще не знать, что Гроссман был евреем. Но невозможно не ощутить, сколь пронзительно проживается эта тема в спектакле.
Высокий сильный человек Виктор Штрум – Сергей Курышев – слушает слова матери молча, слушает их всем существом, страдальчески впитывая каждый звук. Он, жена, дочь, помогающий им молодой человек снимают газетные заносы с мебели, раскрывая зеркало, буфет, пианино, стол, кровать, ванну в глубине дома. Бытовая правда их действий – люди только вернулись из эвакуации домой в Москву – соединена с возможностью множества символических истолкований.
...Есть такое определение – «режиссер в силе», обозначающее состояние, когда в своей профессии человек может все. Лев Додин сейчас – режиссер в силе. Его построение «Жизни и судьбы» головокружительно по свободе, с какой здесь играют временем и пространством, бытом и символом, психологической правдой и абсолютной условностью. Сцены идут внахлест. На авансцене – семейный стол Штрумов, а за волейбольной сеткой (уже воспринимающейся как лагерная проволока) шеренга заключенных на перекличке. Сначала гулаговский лагерь, потом фашистский концлагерь. Перекличка, построение, шагом марш, песню за-пе-вай. Под шубертовскую «Песнь моя, лети с мольбою» люди маршируют к раздаточному окну. И каждый выкрикивает свою пайку: штрафной котел! Котел общий! Паек для докторов наук! Паек для членкоров! Лагерная очередь за пайкой сливается с очередью в столовой Академии наук.
В жизненном пространстве все происходит действительно одновременно: у одних ночь любви, у других – казни. Люди еще спорят друг с другом, а их участь уже решили где-то за них. Додин сохраняет вязь судеб абсолютно полярных людей, сплетающихся в единый образ народа, который оказался заложником в очередных поворотах истории. Каждому из персонажей дан момент крупного плана, момент, когда решается – ломается судьба. Гестаповец Лисс (Олег Дмитриев) объясняет старому большевику Мостовскому (Сергею Козыреву), что именно Ленин придумал национал-социализм и что рано или поздно они тоже поймут, что цели и ценности у них общие, и кто бы ни победил – все равно победитель наследует побежденному.
Основательный в своей наглости уголовник Бархатов – Игорь Черневич – душит своего спящего врага прямо на глазах у лагерного барака, прикрикнув на слишком любопытного наблюдателя.
Красавица Евгения Шапошникова – Елизавета Боярская – объясняет сестре, что она должна рискнуть собственной жизнью и жизнью любимого человека, бросить его и вернуться к бывшему мужу, который сейчас в тюрьме. Белым голосом она произносит: понимаешь, я не могу иначе...
Главный герой романа и спектакля гениальный физик-ядерщик Штрум проходит смертный искус дважды. Отказавшись пойти каяться, он сидит с женой в опустевшей квартире, и собирается идти к управдому, внутренне готовый к немедленному аресту, к лагерю, к пыткам. Звучит телефонный звонок. «Штрум у телефона. Да, я слушаю! Да, товарищ Сталин!» Потом он кладет трубку, и мы видим как на наших глазах к человеку возвращается жизнь. По жилам побежала кровь: он скидывает шапку, пальто, рванулся к жене: «Как же я соскучился по тебе!» – человек, которого помиловали уже на эшафоте. И даже не помиловали – короновали! Теперь он свободен! Теперь можно не бояться ночами! И откуда-то из самых глубин рождается танец: «com zu mir». Он счастлив, но ему еще и стыдно этого почти животного счастья. Стыдно перед карточками погибших и посаженных, которые смотрят на него из-за стекол буфета.
А потом «плата за свободу»: ему приносят на подпись мерзкий листок, «как человеку, имеющему имя на Западе». Он лихорадочно перебирает аргументы, чтобы отказаться. И с ужасом понимает, что нет у него душевных сил для противостояния.
Сергей Курышев играет эту сцену «предательства себя» как сцену самоубийства. Подписать этот документ – почти то же, что поднести пистолет к виску. Листок подписан. И сами чиновники выглядят неожиданно огорченными: и этот сломался… Человек, которого назвали «совестью науки». А Штрум стоит, пригвожденный, у позорного стола… Сцена вполне может войти в хрестоматии актерского мастерства.
Как в хрестоматию истории театра войдет сцена, где в камеры Освенцима идет лагерный оркестр. Под Шуберта выходит шеренга людей с духовыми инструментами, по команде заключенные раздеваются, поворачиваются к зрительному залу. В газовые камеры действительно гнали обнаженными под торжественные звуки классической бессмертной музыки. На этом спектакле, сама видела, плачут мужчины, с досадой смахивая слезы с глаз, чтобы не мешали смотреть. Подсвеченные снизу лица вглядываются куда-то в бессмертие… Разворачиваются и уходят. «Песнь моя лети с мольбою...»
А в финале маленькая женщина смотрит в зрительный зал и всем нам посылает последнее материнское благословение: «Что я еще могу тебе сказать, сыночек? Живи, живи вечно!!!»
Спектакль еще очень далек от законченности. Как обычно у Додина, он во многом сделан на вырост. Грандиозный замысел еще кое-где скрыт строительными лесами. Но теперь понятно, что на ставший штампом вопрос «чем будет воскресать наш театр?» можно ответить: «Жизнью и судьбой».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru