[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  АПРЕЛЬ 2007 НИСАН 5767 – 4 (180)

Две гродненскиЕ истории

Илья Карпенко

Есть в еврейской общине Гродно два человека, которых можно назвать людьми уникальными, даже легендарными. Ибо то страшное время, в которое они жили и выжили, стало уже легендой. Да и сама судьба их похожа на легенду. Эти двое – из тех 180 евреев Гродно, что остались в живых после Великой Отечественной войны. Да, из 29 тыс. евреев, населявших город в 1941-м, к 16 июля 1944 года жить остались лишь 180…

История первая.

Узник, беглец, партизан

Бывший узник гродненского гетто и нынешний активист общины Григорий Ниселевич Хосид родился в Гродно в 1924 году. Папа работал токарем по дереву, мама Дора (урожденная Коток) была домохозяйкой, старшую сестру звали Ноэле.

Семья жила на улице Ицхака-Лейбуша Переца – был такой еврейский писатель, которого в антисемитской Польше после смерти, воздав почести, похоронили на варшавском кладбище. И назвали его именем улицу в центре Гродно… В доме говорили на идише, на улице – по-польски, а в школе «Тарбут», куда отдали маленького Гирша, – на иврите.

Известно, что в Западной Белоруссии после того, как в 1921 году эти территории отошли к Польше, дискриминация евреев была очень сильна. Евреи, как могли, боролись с юдофобией польского правительства. В Гродно возникла первая в Западной Белоруссии ячейка «Халуц», активизировалось сионистское движение. Через учебную сеть «Тарбута» распространялось знание иврита, велась подготовка молодежи к переселению в Эрец Исроэл. В середине 1920-х при обществе «Тарбут» в городе была создана даже еврейская частная общая учительская семинария – для подготовки учителей еврейских начальных и неполных средних школ.

Григорий Ниселевич показывает фотографию: «1929 год. Основатели и преподаватели школы “Тарбут”». В основном это мужчины, только четыре женщины. Открытые, умные, интеллигентные лица. Кто тогда мог представить себе, что ждет директора, педагогов, учеников и выпускников «Тарбута», да и всех остальных евреев Гродно…

«Это – моя первая учительница, Лея Штуц, – показывает Григорий Хосид. – Она вела у нас все занятия. Говорила на иврите, рисовала, гимнастику вела. А потом, после 1-го класса, мы переходили в руки других преподавателей».

Вот на фотографии учителя иврита: Цви Белко и Зеев Еккель. «Мы неплохо владели ивритом, – говорит Григорий Хосид. – Папа тоже хорошо знал язык. Евреи ведь должны были молиться три раза в день, а в сидуре – язык обширный. Если кто-то иврита не знал, на него смотрели как на больного. Женщинам это было необязательно. У них были сидуры на идише, я помню, как они молились. Впрочем, были и такие женщины, которые знали иврит. Особый был еврейский мир…»

«Школа находилась в нескольких зданиях: в одном я учился четыре года, в другом – два, в третьем – еще четыре. Мальчики и девочки учились вместе. Я школу окончил с медалью. Но советская власть решила, что уровень преподавания в Польше ниже, чем в СССР. И нас “понизили” на два года, независимо от результатов учебы. Таким образом, я проучился десять лет, а окончил восемь классов. Когда пришел сюда Советский Союз, многие предметы – историю и географию Израиля, Танах – в школах запретили. В том числе и иврит. “Тарбут” сделали школой на идише. Даже голосовали за это – и 90 процентов проголосовали за возрождение языка идиш. А потом даже идиш отменили…»

Помнит Григорий Ниселевич и погром середины 1930-х годов, хотя ему тогда было лет одиннадцать. Случилось это на Швуэс, а началось с банальной драки в… школе танцев на улице Бригитской: «Поссорились еврей с поляком, вытащили ножи… Поляк погиб. Как же не бить евреев после этого? Погибли тогда три человека, покалеченных было 40–50. Грабили магазины, дома – в каждом доме выбили стекла. А полиция шла следом, когда погромщики уже прошли. Один комендант – как человек порядочный – попытался вмешаться, но ему не дали».

Григорий Хосид вспоминает: во время погрома в окна их дома бросали камни. И мама закрывала маленького Гирша собой, чтобы камень не попал в него, спящего. Он помнит выбитые стекла и разрушенные дома. Помнит и жертву этого погрома – сына руководителя хора Большой синагоги Шарги-Файвла Березовского, Исроэла. Он был покалечен и потом скончался от ран.

«Чтобы бить евреев, не нужен был предлог. Антисемитизм был государственный, в том числе среди религиозных деятелей, –  католическая церковь была настроена антисемитски, – продолжает рассказ Григорий Ниселевич. – Тем более что погром произошел в 1935 году, как раз после смерти Пилсудского».

Глава польского государства Юзеф Пилсудский («Маршал», как его называли поляки) умер в мае 1935-го, за месяц до погрома. В Гродно кое-кто из поляков не стеснялся говорить евреям: «Ваш “дедушка” умер, теперь мы вам покажем!»

«Таки показали, – вздыхает Григорий Хосид. – Пилсудский был человеком справедливым. И справедливость при нем распространялась не только на поляков, но и на евреев. При нем погромов не было».

После смерти Пилсудского были введены экономические ограничения для евреев, их не принимали на работу. А в высших учебных заведениях во второй половине 1930-х годов в один «прекрасный день» пришедшие на занятия студенты-евреи обнаружили в аудиториях скамьи с надписью: «Только для евреев!» В знак протеста они отказались занять их – и учились стоя! Хотя и без того попасть еврею в университет было нелегко.

Правда, несмотря на антисемитизм, при поляках суббота для евреев была выходным днем, а в воскресенье в еврейских школах дети учились. При Советах все изменилось.

…22 июня 1941 года было воскресенье. Это был первый день каникул, и Гирш с друзьями договорились пойти в лес, отдохнуть. «Ночью нас разбудили бомбы. Мы жили близко к железнодорожному мосту, а немцы в первую очередь бомбили стратегические объекты. Я пытался по радио узнать новости – Москва молчала. А бомбы сыпались…»

Немцы захватили Гродно в один день. В городе была паника. Не было времени бежать: «Но даже тех евреев, которые успели бежать, немцы догнали – настолько быстро они двигались. И евреи вернулись обратно… Были случаи, когда доходили до старой границы с СССР, а их… заворачивали! Приказывали вернуться и не создавать паники. Те, простофили, возвращались… Брест и Гродно пострадали больше всех».

23 июня, когда оккупанты вошли в Гродно, город горел. Возле моста через Неман находились еврейские кварталы, синагога. Они сгорели… Фашисты сразу начали с ограничений – к евреям были применены «санкции». Лата с могендовидом, запрет ходить по тротуарам – приказано было ходить только по мостовой и только по одному («айнен гензен шванц», «гусиный хвост»). Нельзя было ходить на рынки, в парки, кинотеатры, театры. Перед немцами – снимать шапки. Евреям с 17 лет каждое утро являться на сборный пункт для работы. В июле 1941-го был создан юденрат.

«Стояли, как рабы или невольники, – вспоминает Григорий Ниселевич. – Приходил, кто хотел, и брал работать. Не кормили и не платили. Мне не было еще 17 лет, должно было исполниться только в декабре. Но дома мне посоветовали идти. Что можно доказать немцу? Это человеку можно объяснить, но не фашисту…»

Когда утром выходили на работу, не знали, вернутся или нет. Задача была – найти кусок хлеба. Хосид вспоминает, как однажды пришлось полоть огороды. Вроде бы работа не страшная. Вдруг выстрел – это кто-то из работающих евреев выпрямил спину. Его застрелили. Работать надо было весь день, боясь подняться…

С других мест работы люди просто не возвращались. Однажды евреев загнали в Неман. Немцы стояли на берегу и не давали евреям выйти, пока те не утонули…

На колбасной фабрике, куда Гирша послали выполнять самую черную работу, его заподозрили в краже жира (на самом деле это было дело рук одного поляка, но считалось, что всегда и во всем виноваты евреи). Приказали расстрелять десять евреев. «Коменданты гетто № 1 Курт Визе и № 2 Отто Стеблев долго избивали меня на бойне. Так избивали, что я полгода на спине спать не мог. Когда это им надоело, они решили повесить меня на крюк, на который вешали туши. Спасся чудом. Крюк уже касался горла, когда подъехала машина, и сквозь открытые двери я услышал, как поляк, укравший жир, пообещал все рассказать…»

Гетто создали 1 ноября 1941 года. Все-таки теплилась надежда на то, что и в этих условиях можно выжить. От голода в гетто если умирали, то считанные единицы. Дело в том, что фашисты включили Гродно в состав Третьего рейха – Остланд, «восточные земли». И гродненцы – по сравнению с другими советскими евреями – оставались жить относительно долго…

Григорий Хосид воссоздает картины той страшной поры: «Вывозить из Гродно стали, начиная с 1 ноября 1942 года, – ровно год спустя с момента организации гетто. Нам сказали, что мы едем в рабочие лагеря, на работу. С собой можно взять ограниченное количество вещей, 15 килограммов. Для обмана подчеркивали: зубная щетка, белье, пища на пару дней. Мы верили… Покидать город не хотелось, думали выжить. Оказалось потом: то, что нас ожидало – это лагеря и газовые камеры. Самый ближний из них – Треблинка, от Гродно всего 150–160 километров.

Еще когда мы были в гетто, пришел парень по имени Мордехай и сказал, что нас увозят не на работу, а в лагеря смерти. Что есть газовые камеры… Этот Мордехай описывал, как истребляют. Откуда он знал – трудно сказать…

До 13 февраля 1943 года наша семья – отец, мать, сестра и я – сумела удержаться вместе. 13 февраля немцы потребовали выйти на работу. Еды дома не было, и мы с отцом пошли на сборный пункт в гетто. Оказалось, они потребовали сразу несколько сотен человек. Нас окружили и загнали в синагогу, в преддверие ада. Кое-кто хотел бежать, так они убили несколько десятков… В синагоге я запомнил группу молодежи, которая намеревалась прыгать с поезда. Я слушал, что они говорили. У них были инструменты – пилы, стамески. Они думали, что вагоны будут деревянными. Я постарался держаться возле них. Отец согласился со мной. Но он считал, что стар для этого. Ему было 53 года, и прыгать с поезда – уже было не для него. Но он сказал, что я обязательно должен это сделать!..

Вагон оказался пассажирским, и из той группы выпрыгнул только один. Охранники в него стреляли. Было очень тесно, но я попросил, чтобы и мне разрешили прыгнуть. Сначала мне не давали, а потом махнули рукой. Я прыгнул с поезда на ходу. Прыгнул, когда поезд увеличил скорость. Тот парень наоборот: когда ход замедлился... Я рассчитывал, что на таком морозе и на такой скорости не заметят. В момент моего прыжка действительно не видели, заметили уже на земле. Стреляли, но не попали. Удар был сильным, но я ничего не сломал – ни рук, ни ног. Упал, обувь слетела от удара. Одежда скоро стала как ледяной панцирь, но я продолжал бежать. От наростов льда у меня появились раны между ног. Было все равно, куда деваться…

Через три недели я наткнулся на человека, лежащего на снегу, с раной в спине. К счастью, пуля не задела позвоночник. Это был Ицхок Пупко, сапожник из окрестностей города Лиды. Правой рукой он починил мою обувь – у него с собой были инструменты, дратва. Без обуви я бы не выжил. А без меня не выжил бы Ицхок, потому что я его вылечил. Один бы я не дошел. Вдвоем веселей…

В апреле добрались до партизан. Отряд оказался еврейский, хорошо теперь известный – братьев Бельских. К моменту освобождения Белоруссии в июле 1944 года отряд братьев Бельских насчитывал 1320 человек. Старший – командир отряда Тувье Бельский, за ним – Исроэл, третий – Зус. Самый младший – Арон. Надеюсь, он жив еще в Соединенных Штатах…»

Гродно освободили 16 июля 1944 года. Местные евреи имели право уехать в Польшу, так как был договор между Польшей и СССР. «Формально это право имел и я, – говорит Григорий Ниселевич. – Потому что я уроженец Гродно и до 1939 года был гражданином Польши. Я этим правом не воспользовался, потому что такие же, как я, которые подали заявления, были арестованы и посажены в тюрьмы…»

Когда через десять лет снова начала работать комиссия и разрешили выезд в Польшу, Григорий Ниселевич все-таки подал заявление. Ему отказали и объяснили отказ так: «Нам нравится, как вы работаете. И мы не хотим, чтобы таких людей отпускали из Советского Союза…»

Так и остался Григорий Ниселевич – родившийся в Польше Цви бен Нисан Хосид – на всю жизнь в Советском Союзе. Не подозревая, что в преклонных летах станет еще и гражданином вольной Республики Беларусь… Зато всю свою жизнь (если не считать временной отлучки в партизанский отряд братьев Бельских) не покидал он родного города Гродно.

История вторая.

Хаим – значит «жизнь»

Хаим Соломонович Шапиро – невысокий доброжелательный человек. Несмотря на возраст (ему почти 77 лет) и «болячки», он очень подвижный и деятельный. Всю жизнь был строителем, работал прорабом и инженером, построил много зданий. Правда, под «чужим» именем…

Он родился в Белостоке, в Гродно попал в возрасте шести-семи лет. Учился в еврейской школе и, как все, дома говорил на идише, вне дома – на польском, изучал иврит.

В июне 1941 года, когда началась война, рядом с ним разорвался снаряд – Хаим был контужен, из ушей лилась кровь. В сентябре того же 1941-го папу Соломона Ицхоковича – он был мастером по изготовлению памятников – вызвали в юденрат. Сказали, на работу, к немцам. Домой папа не вернулся… В ноябре 1941 года, когда всех гродненских евреев согнали в гетто, их семью сначала отправили в гетто № 1. При входе в это гетто фашисты «для острастки» повесили трех человек. Их черные языки мерещились потом Хаиму на протяжении всей жизни…

Он говорит, в Гродно в начале войны оставалось 60 тыс. человек, из которых половина – евреи. Об этом сообщали сами педантичные немцы, верные своему «ордунг». На воротах гетто висел список, в котором указывалось, что в городе населения – 60 тыс., а «жиден – 30 тыс.».

Всех Шапиро согнали в один деревянный домик у забора. Жили они с мамой Сарой Хаимовной и младшим братиком Абрамом в страшной тесноте: «Нам дали крылечко такое, закрытое. Нагнали столько, что лечь было негде, мама спала сидя. Из-за большого скопления народа в гетто № 1 нас потом переместили в гетто № 2». Это было уже в декабре 1941 года.

«Надели желтые звезды Давида спереди и сзади, – продолжает рассказ Хаим Соломонович. – Ходили только по проезжей части. Плевали на нас, могли убить, если немец поймает. И поляки тоже издевались страшно. Мы были люди вне закона. Бывало, встанешь утром, идешь и смотришь – повешенные на балконах…»

Еду в гетто не давали, говорит Шапиро, – как хочешь, так и выживай. 11-летний Хаим начал изучать «расписание» немецких охранников. Отцепил проволоку, чтобы выбираться из гетто, и, когда немцы уходили, снимал желтые звезды и шел… Ходил в деревню, менял собранные родными вещи, какие-то пожитки на продукты. Спасало Хаима то, что внешность у него не была типично еврейской.

«Около города были деревни, там то молока, то муки давали, – вспоминает он. – Однажды мы пошли в деревню вдвоем с одним человеком. Это был просто попутчик. Мы разделились – он с одного края в деревню вошел, я с другого. А там были немцы. Он увидел их и побежал. Нервы не выдержали… Убили его. А однажды я полз через проволоку, и, не знаю откуда, появился немец! Он меня избил до полусмерти, бросил около гетто полуживого. Мама выходила меня. Думали, не выживу».

Так они прожили в гетто почти год. Мать была портнихой, у нее были клиенты. Одна ее подруга все время приходила к ограде гетто. Писала записочку, заворачивала в нее камень и перебрасывала через проволоку. В ноябре 1942 года она бросила записку: «Сара, я была на вечеринке, и один немец сказал, что через полторы-две недели будут уничтожать гетто. Пусть Хаим зайдет ко мне, я его отведу в деревню».

«Мать говорила мне: твое имя – Хаим, это значит “жизнь”. Ты должен, сынок, спастись и остаться жить, – продолжает свои печальные воспоминания Хаим Шапиро. – Я перелез через проволоку, снял звезды и пошел к этой женщине. Она меня отправила в деревню Лапенки к своей знакомой. Я побыл у нее недельку или две. Пас коров. А младший брат Абрам остался с матерью».

Хозяйка разрешала ему спать на сене в сарае, где стояли коровы, и запретила куда-либо выходить. Но Хаим ее не послушался: «Я по маме скучал. Бывало, говорил, что иду спать, а сам шел в город, перелезал через проволоку, пробирался в гетто, смотрел на маму, а к утру возвращался. Ночью немцы ввели комендантский час и расстреливали, если кто выходил. Но я все ходы знал».

В результате хозяйка его выгнала, при этом сказала, что назавтра из гетто всех будут вывозить в Колбасино и на станцию Малкиня – это разгрузочная станция за Белостоком, рядом с концлагерем Треблинка.

«Что делать? Пошел я вечером в гетто, а его уже охраняли с собаками. Я не смог пройти… Тогда я зашел к одному хозяину, фамилия его была Силеневич, мы с ним жили раньше в одном дворе. У него две дочери были – Геля и Ядя, мы играли вместе. Я попросился переночевать. Он сказал: “Побудь у нас, а завтра пойдешь в гетто”. А сам со своей женой пошептался и ушел. Подходит его дочка Геля и говорит: “Хаимку, не ночуй у нас, тебя выдадут, отец уже пошел в гестапо”. Я вышел из дома, хозяйка была во дворе. Сказал, что пойду в сад, а потом приду ночевать. А сам перелез через забор. Недалеко был деревянный дом, а наверху – слуховое окно. Мне важно было узнать, пойдет он в гестапо или нет? Я сидел на этой крыше и слышал, как подъехала машина, вышли немцы, подошли к дому. Слышу, стучат. Спрашивают: где еврей? Тот говорит, что был дома. Оправдывается, значит… Походили, фонариком посветили и уехали…

В деревянном доме жил немец один, у него была печка. И он в крыше просверлил дырку, вытяжку. Я ночью стал спускаться вниз, не заметил и туда вступил. Он вскочил, начал стрелять… Как я выскочил – не помню. В сарайчике просидел до утра…»

Утром Хаим пошел на Бригитскую – улицу, по которой из гетто гнали колонну. Люди вышли на улицу, стояли, прощались. «Смотрю, их гонят. Охрана колонны сильнейшая. Я стоял в толпе и увидел в колонне своих знакомых. И мама там, по-моему, была… Понимаете, я в эту колонну хотел войти! Но мне кто-то из знакомых подал знак: не приближайся, мол. Мне сделалось плохо… Помню, зашел в подъезд и потерял сознание. Очнулся – колонны уже не было…»

Тогда он видел маму в последний раз. Она погибла вместе с братом Абрамом. Погибли и все остальные родственники Хаима.

 …Когда Хаим остался один, он понял, что из города нужно выбираться. Но куда? Он вспомнил, что, когда пас коров, видел в лесу деревушку – всего несколько домов. Дорогу он знал, деревню нашел. По дороге придумал «легенду». В Гродно, в их дворе на Почтовой жило много офицеров. К кому-то из них в гости приехала семья офицера из Харькова. С их мальчиком Хаим дружил. Фамилия мальчика была Петров…

«Зашел в какой-то дом и сказал, что я – из Харькова, сын командира Красной Армии, эшелон разбомбили, и теперь я один в городе… Оттуда меня отправили в другой дом, где нужен был пастушок. Вижу, женщина стоит около дома. Спрашивает: куда ты, мальчик, идешь? Чей будешь? Я рассказал ей ту же историю. Она сказала: бедный мальчик, иди к нам, мы тебе поможем. Это были Маркевичи – Михаил Николаевич и Янина. Деревня называлась Дуброва. Они меня приютили, у них я пробыл до марта 1943 года. Зиму переждал…»

Гетто в Гродно.

Весной в деревне гуляли свадьбу. «Пошел я на свадьбу посмотреть – и зачем меня туда понесло? – а к ним в гости кто-то из города приехал, меня опознал: “Что вы этого жидочка держите? Его нужно сдать!” И пошел к солтысу, это по-местному староста, и сказал: если не сдадите, скажу жандармам. А этот солтыс очень дружил с моим хозяином. Я прибежал домой, весь дрожа. Хозяину все сказал. Тот завел меня в сарай, попросил раздеться и сам убедился… Он сказал, что, если утром придут полицаи, расстреляют и меня, и всю деревню. Я сказал, что уйду…»

Михаил Маркевич поднял Хаима затемно, наказал идти к белорусским деревням. На всякий случай дал кнут (якобы корову потерял). Показал дорогу: когда дойдешь, скажешь, мол, сын офицера. Хаим отправился…

Но вышло совсем по-иному: «Когда я шел через какую-то деревню, попросился в один дом. Хозяин говорит: хорошо, посиди, я сейчас приду. А я сразу понял, что неладно что-то. Он ушел, смотрю вдруг – идет с винтовкой. Полицай! Говорит: поедешь со мной. Он поляк был. Запряг повозку и отвез меня в Гродно. Там гетто уже не было. Тех, кого ловили, сразу в концлагерь отправляли. Сдал меня немцам, те меня сразу – в вагон. Им нужно было собрать определенное количество людей – то ли в печи, то ли на эксперименты. Нас повезли…»

За Белостоком выгнали всех из вагонов и стали пересаживать в другой поезд. Спасло чудо. Шла женщина, полька: «Я как-то подмигнул ей. Она меня пожалела – подбежала к полицаям, сказала, что я ее кузен. Кричит: “Как он сюда попал? Он же ребенок!” Она схватила меня за руку, нашлепала по попе, ругалась: “Ты, сукин сын, где шляешься?” Потом отвела подальше и сказала: “Убегай, хлопчик, и будь здоров!”»

Хаим долго шел по направлению к Гродно. Проделал путь в 200 километров. Но в город идти побоялся, снова пошел к тем самым деревням. «Был уже март месяц, я был очень усталый, голодный. Там были какие-то сараи, и я уснул. Пришел старичок, разбудил меня: “Откуда, мальчик, будешь?” Отвел меня домой и говорит: “Бабушка, я тебе мальчика привел!” Стали они меня воспитывать…»

Деревня называлась Тужевляны. Спасителей Хаима звали Болеслав Константинович и Станислава Константиновна Литвинчик.

Судьба Хаима хранила. Он говорит: «Б-г на свете действительно есть!» – и рассказывает несколько случаев своего спасения.

Первый пример, конечно, та полька – «кузина», что «опознала» его в Белостоке.

Второй случай. Пришел солтыс и сказал, что всех неместных мальчиков нужно отвести в комендатуру – зарегистрировать: «Я подумал: ну, все, снимут штаны – и все понятно! Но комендант должен был уехать. Дедушка мой набрал масла, сметаны, сыра, окороков. Коменданта замещала полька-переводчица. Пришли мы в сельсовет. Дедушка пошел к переводчице и дал ей взятку. Она велела привести меня. Я сказал себе: “Прощай, жизнь!” Она же спрашивает: “Откуда?” – “Из Харькова”. – “Из Харькова?” Мы с ней оказались “земляками”!.. Оказывается, их вывезли из Польши в Харьков. Меня зарегистрировали…»

Еще один случай. 1944 год. Красная Армия уже подходила к Минску. Вышел приказ коменданта: запрягать лошадей, возить дрова. «Дедушка запряг лошадь и наказал мне ехать. А нас сопровождал полицай. Он хвастался перед местными, что знает немецкий. А я идиш хорошо знал. И меня черт дернул сказать, что он что-то неправильно говорит по-немецки. Полицай удивился: деревенский мальчик знает немецкий! Доложил коменданту…

Пас я корову, и вот на обед нужно было идти, на дойку ее гнать. Иду и будто бы слышу голос: “Не ходи домой!” Я гоню дальше. Опять: “Не ходи домой!” И так три раза… Я домой не пошел. Пригоняю коров вечером – дедушка перекрестился и сказал: «Хорошо, что на обед не пришел. Если бы пришел, мне крышка была бы – за мной уже приходил комендант…» А дедушка-то знал, что я еврей. Он видел, что я боялся – ну, с ребятами на речку купаться, мыться, – и все понял. После приезда коменданта он сразу отвез меня к сестре, чтобы я не показывался. Когда первый советский солдат вошел, я упал на колени и благодарил их…»

Вначале Хаим Шапиро был «Петров», потом стал «Петрович» – так назвал его дедушка, на белорусский манер. После войны собиралась комиссия – выясняли, какого года рождения, определяли, что документов нет. Все было придумано: СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ПЕТРОВИЧ. Он жил у дедушки до 1950 года.

«Три года я писал в “Яд ва-Шем”. И, наконец, в 2002 году Болеславу Константиновичу и Станиславе Константиновне Литвинчик было присвоено почетное звание “Праведники Мира”. Посмертно».

Хаим Шапиро, перебравшись в город, учился в школе мастеров-строителей, потом окончил Московский индустриальный техникум. Работал, строил дома. Женился, растил детей – и все под именем «Сергей Николаевич Петрович»… Он объясняет: «После войны была жуткая дискриминация местных евреев. В Польше вообще после войны убили 10–11 тысяч евреев! Я в деревне жил – так там, если бы узнали, что я еврей, утопили бы где-нибудь. С какой стороны ни глянь: если был в гетто – значит, шпион. Как остался живой? Все боялись…»

В конце 1980-х годов Хаим начал писать в Белосток, в архив, но оттуда – ни ответа, ни привета. Поехал в Польшу сам. В конце концов получил свидетельство о рождении.

РЕШЕНИЕ

именем Республики Беларусь

6 декабря 1993 года народный судья Октябрьского района г. Гродно <…>

установил:

Основанием заявленных требований гр-н Петрович С.Н. указывает, что он родился в Белостоке 4 апреля 1930 года и его фамилия, имя и отчество Шапиро Хаим Соломонович и что с 1 ноября 1941 года по 5 ноября 1942 года он находился в гетто г. Гродно.

<…> народный суд решил:

Установить факт того, что Петрович Сергей Николаевич и Шапиро Хаим Соломонович одно и то же лицо.

Установить неправильность актовой записи № 374 от 11 апреля 1949 года, произведенной отделом ЗАГС г. Гродно. Считать годом рождения Петровича Сергея Николаевича 1930 и местом рождения г. Белосток.

Установить факт того, что Шапиро Хаим Соломонович находился в гетто г. Гродно с 1 ноября 1941 года по 5 ноября 1942 года. <…>

Мама дала ему имя «Хаим» – поэтому, считает Шапиро, он и выжил. До сих пор он помнит ее последние слова: «Ты должен жить, сынок!»

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru