[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ АПРЕЛЬ 2007 НИСАН 5767 – 4 (180)
Свадебный музыкант Лейзер
Григорий Канович
После того как доктор Иохельсон, приютивший меня на время болезни у себя дома, разрешил мне вставать с постели, я почувствовал себя в детской, как в тюрьме. Стоило только сыну Иохельсона, моему одногодку Шимену, уйти в школу, как служанка Юзефа запирала на ключ комнату, чтобы мне, не дай Б-г, не вздумалось бегать по дому и тревожить покой докторши. Жена Иохельсона, молчаливая, неприветливая, из дому во двор почти не выходила, вечно сидела в гостиной – запоем читала книжки или играла на пианино. Пианино я никогда в жизни не видел и, когда Шимен показал мне его, я ужасно удивился, как будто увидел чудо. Куда до него скрипке свадебного музыканта Лейзера, кларнету или даже барабану! Но пианино – чудо для одного человека, его на свадьбу не прихватишь, во дворе на нем не сыграешь, а кларнет и скрипка – чудо для всех.
Я подходил к окну детской, смотрел на ожившие яблони, на костельные часы, показывавшие все годы одно и то же время, следил за весенними облаками, спешившими Б-г весь куда, и думал о том, что я буду делать, когда выздоровею.
И тут мне пришла в голову замечательная мысль. А что, если попроситься в ученики к свадебному музыканту Лейзеру? Лейзер не откажет, надо только где-нибудь достать кларнет или скрипку. С дудочкой, сделанной из бересты, к нему не явишься – тут же прогонит.
– Послушай, Шимен, – сказал я, когда насморочный сын доктора пришел из школы. – У тебя есть скрипка?
– Есть. А что?
– Ты играешь на ней?
– Нет.
– Тогда продай.
– А у тебя нет денег.
– А я достану.
– А зачем тебе скрипка?
– Нужна.
– Сначала скажи зачем?
– Хочу пойти в ученики к свадебному музыканту Лейзеру. Без скрипки он меня не возьмет.
– Не могу. Мама рассердится.
Каково же было мое удивление, когда назавтра пришла служанка Юзефа и, вытирая о подол свои короткопалые, не знающие усталости руки, сказала по-польски:
– Пани хце видець пана («Госпожа хочет видеть пана»).
Я спустился в гостиную, и сердце у меня заколотилось, как костельный колокол, – на все местечко. В гостиной никого не было. Я стоял у софы и разглядывал снимки на стенах. На самой большой фотографии был снят старик в бархатной ермолке, видать, отец доктора. Пышная борода старца украшала его лицо, и казалось, что она вот-вот пробьется из-под стекла рамки.
– Шимен рассказал мне о твоей просьбе, – услышал я женский голос и обернулся. Докторша стояла в дверях, и ее неприветливое лицо светилось тусклой улыбкой.
Колокол вдруг замолк, и в сердце стало тихо и пусто.
– У тебя есть слух? – спросила жена Иохельсона и села за пианино.
– Слух у меня есть. Слух мне не нужен,– пробормотал я, глядя ей в спину.
– Сейчас проверим, – сказала докторша и добавила: – Повторяй за мной! – И жена Иохельсона ударила по клавишам. Так ударяет крылом по воде потревоженная дикая утка. – До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до… Повторяй за мной! До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до.
Я не понимал, зачем ей понадобилось, чтобы я передразнивал пианино, но я разевал рот и, задыхаясь от старательности и ожидания, выводил:
– До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…
Борода старика пробилась из-под стекла рамки и запрудила половину стены. А может, у меня от напряжения просто рябило в глазах или луч солнца переливался на стекле и разбрызгивал во все стороны жесткие, с проседью, волосы…
– Недурно, – сказала жена Иохельсона. Видно, ей наскучило чтение книжки, и она решила чуток развлечься. Скрипку они мне все равно не продадут, – наверно, ее купил этот старик с фотографии для своего единственного внука Шимена и выложил за нее большие деньги.
– Слух у тебя есть. – Докторша улыбнулась той же тусклой улыбкой. – Будет у тебя скрипка.
Мне почудилось, будто старик на снимке навострил свои большие уши и поморщился.
– Может, ты со временем станешь вторым Хейфецем.
– Кем, кем? – я не знал ни второго, ни десятого Хейфеца.
– Хейфецем! Великим музыкантом! – объяснила жена Иохельсона.
– А как же Шимен?
– Шимен останется Иохельсоном. – Улыбка снова скользнула по ее неприветливому лицу и тут же погасла, как будто боялась света. Моя бабушка тоже улыбалась только в темноте. При свете она ходила мрачнее тучи.
– Береги ее, – сказала докторша. – Она еще почти новая. Может, когда-нибудь ты приедешь к нам в Америку, и я услышу твою игру.
– Так вы все-таки уезжаете, – пригорюнился я.
– Уезжаем. – Она направилась к шкафу, вынула из ящика скрипку и понесла на руках, как младенца из яслей.
– Но у меня нет денег, – сказал я.
– За скрипку заплачено, – успокоила меня жена Иохельсона.
– Заплачено? – удивился я. – Неужели Иосиф?
– Какой Иосиф?
– Мой опекун. Могильщик.
– Нет, – промолвила докторша. – За нее заплатил мой отец. – Она взглянула на старика в рамке, и мне снова почудилось, что тот в знак согласия кивнул головой. – Грех, когда скрипка пылится.
Докторша замолкла, а я стоял и недоуменно смотрел то на нее, то на старца в рамке, не отваживаясь сделать шаг. Мне казалось, что жена Иохельсона вдруг закричит: «Держите вора!» – прибежит Юзефа, заломит мне руку, свяжет бельевой веревкой, крикнет нашего местечкового полицейского, и тогда уж мне приюта не миновать.
– Иди, – сказала докторша.
Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за ощипанного гуся.
– Ну вот, – усмехнулась мама Шимена. – Кланяться ты уже умеешь. Теперь тебе остается только научиться играть.
– Лейзер меня научит.
– Лейзер играл как Б-г, – сказала докторша. – Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, что он каждый день сечет их хворостиной.
– Сечет хворостиной?
– Сечет и приговаривает: «Я вас, лодыри, заставлю работать. Заставлю!» Иди, и да благословит тебя Г-сподь!
Свадебный музыкант Лейзер нагнулся, опустил голову в ведро и, как усталая лошадь, стал прихлебывать студеную колодезную воду. Я подождал, пока он напьется, и сказал:
– Здравствуйте!
Лейзер не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, вытер о рукав мокрые губы и неторопливо зашагал к избе.
– Здравствуйте, – снова сказал я, и снова Лейзер ничего не ответил.
Я последовал за ним, вошел через распахнутые двери и остановился на пороге, как нищий.
– Если тебе кроме «здравствуйте» больше нечего сказать, то до свидания, – проворчал Лейзер.
– Я пришел к вам, чтобы вы меня научили, – пролопотал я, сжимая под мышкой подаренную скрипку.
– Чему научили? – спросил Лейзер.
– Играть на скрипке, – выпалил я.
– Скажи пожалуйста! – Лейзер сел за стол и стал жевать черствую краюху хлеба. – Играть на скрипке?
– Я согласен играть даром.
– Скажи пожалуйста! Согласен играть даром? – Лейзер похрустел краюхой и покосился на футляр. – Да ты всю жизнь, голубчик, проживешь даром… Как я… Как твоя бабушка, да будет благословенна ее память… Как весь род людской…
Мне не было никакого дела до всего людского рода, но я не стал спорить с Лейзером и злить его. Он, видно, и так был в дурном расположении духа.
– Надо было попроситься ко мне в ученики раньше, – сказал Лейзер. – Лет эдак двадцать назад.
– Но тогда меня еще на свете не было.
– Зато был я, – прошамкал Лейзер. – И все учителя были живы. – Он положил свои руки и посмотрел на свои пальцы. – А теперь, голубчик, они все приказали долго жить.
– Кто приказал долго жить?
– Мои пальцы. Все десять учителей.
В избе стало тихо. Только слышно было, как хрустит под пожелтевшими зубами Лейзера краюха, и хруст ее отзывался во мне непонятным страхом и болью.
– А ну-ка покажи мне свою бандуру.
Я протянул Лейзеру футляр со скрипкой. Он вынул ее, осмотрел и бросил:
– Доктор подарил?
– Докторша…
– От Гитлера бегут… – Он помолчал и после короткой паузы продолжил: – Я у них на свадьбе играл. Старик Левин, отец невесты, одолжил мне на вечер свою скрипку.
– Выходит, она не новая, а старая.
– Скрипки, голубчик, не люди. Скрипки не стареют. Вот говорят, что где-то в Германии или в Австрии есть одна такая, которой три с половиной тыщи лет, а звук у нее слаще меда.
– Неужели? – усомнился я.
– Говорят, будто сам царь Соломон вместе со своими женами ее слушал. А еще говорят, будто первым скрипачом у него при дворе был старец-слепец с молодыми, как у юноши, пальцами и слухом горлицы. Г-сподь Б-г даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.
– А отчего они, реб Лейзер, сгорали?
– От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень. Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон.
– Чьих похорон?
– Я же тебе сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
– Не слышал.
– А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах своих портков или в своих взлохмаченных космах.
– Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
– Нет-нет. На их похоронах было столько народу, сколько на других не будет. Со всей Литвы – да что там Литвы! – со всей Польши и даже Германии приехали женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, твоя бабушка и дедушка тоже на этих похоронах были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальные молитвы, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? – просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя выдать. – Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Я взял однажды скрипку, приставил к плечу и заиграл. Может, Г-сподь Б-г смилостивится над тобой, и ты станешь как тот слепец при дворе царя Соломона, и все евреи, даже владыки со своими женами, будут наперебой приглашать тебя на их свадьбы и веселья.
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать – прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей и даже без утешительницы-кошки.
– Я могу научить тебя только тому, чего музыкант не должен делать, – сказал Лейзер.
– А чего он не должен делать?
– Во-первых, он не должен завидовать другому музыканту. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями, а чей шелест более приятен Г-споду Б-гу, не их забота.
Голос его звучал устало, негромко, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам.
Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
– Во-вторых, – Лейзер хрустнул пальцами, – музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага – душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
– Понял, – сказал я неуверенно. – У меня не будет женщины.
– Не зарекайся, – предупредил меня Лейзер.
– И пьяницей я не буду.
– Может быть, может быть… – Лейзер встал из-за стола и сказал: – Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.
Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.
– Я держу ее взаперти, – объяснил он. – Если ты догадаешься почему, из тебя получится славный музыкант.
– Чтоб ее не украли.
– Нет-нет. У меня уже никто ничего не может украсть.
Скрипка с туго натянутыми струнами лежала на дне ящика, как в гробу. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над местечковыми крышами.
– Не можешь угадать? – подхлестнул меня Лейзер.
– Не могу, – признался я.
– Я запираю ее, чтобы она не сбежала.
– Куда?
– На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил! Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала. Ведь она не кошка, не собака, не жена.
– Не кошка, не собака, не жена, – повторил я вслед за ним.
– Однажды она уже пыталась улепетнуть от меня, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, во всю светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан – она услышала и пустилась из хаты на чью-то свадьбу. С тех пор я ее и запираю… Но когда-нибудь моя скрипка меня перехитрит. Ведь перехитришь меня, голубушка? – обратился Лейзер к узнице. – Не отвечает… Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, милая. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом… Расскажи ему всю правду без утайки.
Лейзер пробормотал еще что-то, но я уже его не слышал. От его бессвязного бормотания я вдруг весь облился потом. Он струился у меня по лбу, стекал вниз, на брови, на веки, а щеки пылали, как раскаленный утюг, и мне хотелось окунуть голову в ведро со студеной водой и держать ее там до тех пор, пока она не остынет.
Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун – могильщик Иосиф.
– Я все местечко облазил, – сказал Иосиф. – А ты, оказывается, вот где.
– Тебя никто не звал, – осадил его Лейзер. – Ступай отсюда, ворон.
– Шутник ты, Лейзер, шутник… Музыканты все шутники, – прохрипел он и добавил: – Пошли, Даниил!
– Иди, иди, – сказал Лейзер. – Он тебя научит мертвых зарывать. На кой черт тебе смычок, если на свете есть лопата?
– Я могильщиком не буду, – воспротивился я. – Вы меня не заставите.
– Прощай, Лейзер, – пробасил Иосиф. – И больше не своди парня с пути истинного.
– С пути истинного, – усмехнулся Лейзер. – На свете есть проселки, большаки, шоссе, а пути истинного нет. Нет и не будет. И не должно быть, потому что путь истинный – самый короткий и никуда он, ворон, не ведет.
Он опустился на табурет и снова принялся хрустеть черствой краюхой хлеба.
– У Лейзера не все дома, – сказал во дворе могильщик Иосиф и покрутил пальцем у виска. – Его отец, не про нас да будет сказано, тоже был полоумный. В моряки пошел, на пароход нанялся. Нормальному еврею на море нечего делать.
– А на земле?
– Что на земле? – не сообразил Иосиф.
– Что ему делать на земле?
– Детей и деньги, – улыбнулся Иосиф.
– А если человек не хочет ни детей, ни денег, что же тогда ему делать на земле?..
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru