[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2007 АДАР 5767 – 3 (179)
Изи Харик
Леонид Кацис
Если бы кому-то захотелось найти образцового советского еврейского поэта, то лучше Харика не придумаешь. Ведь нет такой темы социалистического строительства 1920–1930-х годов, которой бы он не коснулся в своем творчестве. Тут и евреи, из торгашей превратившиеся в хлебопашцев; и молодая учительница, всю себя, до последнего вздоха, отдающая строительству большого нового мира в маленьком старом местечке; и уход евреев из местечка в город; и отъезд на учебу в Москву, сопровождающийся трансформацией личности: от радости, что Калинин сохранил синагогу в Москве, до радости участия в социалистическом строительстве.
И это еще не все. Ведь радость (искренняя или лицемерная) от того, что ушла из местечка Суббота, мотивируется Хариком не примитивной логикой отказа от всего старого, но знаменитой советской «непрерывкой», лишившей святых дней не только евреев, но и христиан и мусульман. Это явление породило целую литературу – от соцреализма до абсурдизма. Об исчезновении воскресенья, со всеми вытекающими последствиями, писали обэриуты Д. Хармс и А. Введенский; они построили на этом поэтику абсурда. А у Харика – свои основания «радоваться»: ведь если нет Субботы, то и мессианская (да и политическая) мечта о Сионе, которая звучит в субботней молитве, оказывается исключенной из еврейской жизни сама собой. Тогда нет никаких проблем в том, что евреи работают на своей социалистической земле вместе с белорусскими крестьянами, а проблема Исхода оказывается не актуальной – вот уже и будущий Биробиджан возникает на своем месте… Исчезает и проблема работы в Субботу, когда люди в талисах не могли помочь спасать хлеб под дождем.
В одной из статей Арон Вергелис с восторгом писал, что Харик «оттеснил вялую <…> поэзию символистов и всякого рода “аполитичных” и “сугубо национальных” поэтов, которые засоряли тогда литературу».
В 1958 году, когда это писалось, было ощущение, что такова дань этикету. Однако в то время Харик был еще вполне искренен. Есенинские мотивы в его стихах «Белокурый и смуглый» связаны с мечтой о том, что он – самый черный из черных еврейских парней – соединит свою жизнь с самой светлой из рязанских девчонок, и у их ребенка будут две родины – Минск и Рязань.
Да и сам мотив ухода из старого еврейского мира вполне соответствует тому, что писали в то время молодые советские поэты Э. Багрицкий и М. Светлов. С тою лишь разницей, что они в местечках не жили и биографию себе придумывали. Однако при сопоставлении идишистских стихов Харика 1924–1926 годов со сборником стихов Светлова «Корни» бросается в глаза слишком много параллелей.
Да и сама ориентация молодых идишистских поэтов на своих современников, пишущих по-русски, не менее интересна, чем яркие есенинские цитаты у Харика.
И все же, как ни старался поэт уйти от самого себя, тоска по старому местечку давала о себе знать в ностальгических стихах, где – вновь отчасти по-светловски, отчасти по-есенински – он опять и опять сожалеет в цикле «В твоих хибарках»...
Еврейские писатели, художники, их семьи
на отдыхе в Логойске. Стоят (справа налево): Изи Харик, Арон Кастелянский с сыном
Соломоном, Меер Аксельрод, Шая Гольдштейн, Моисей Гольдштейн, Мендель Горшман.
Сидят (справа налево): Шмуэл Персов, Зелик Аксельрод, Дора Кастелянская с дочерью Рахиль. 1928 год.
Да что там говорить! Даже в советских переводах – например, стихов «Сквозь плотные тучи пробилась луна…» со странным на первый взгляд образом:
Ведь там, в той белесой, в той звездной
пыли,
Качается лестница-чудо… –
трудно не увидеть Лестницу Яакова, а в вопросе «стоящего во весь рост» поэта:
Ночь гонит меня, словно лодку волна.
До неба еще далеко мне?»
невозможно не услышать отзвуков «биркас левона» (благословения луны), во время которого молящиеся стремятся «приблизиться» к светилу, несущему на себе в этот момент Имя Всевышнего.
Меер Аксельрод. «Местечко». Иллюстрация к книге стихов И. Харика. 1926 год.
Таких «созвучий и отзвуков» в стихах Харика много, иначе борьба с еврейской поэзией на еврейском же языке сделала бы его примитивным певцом идей Евсекции ВКП(б), выполнявшей эту задачу, а в истории еврейской поэзии советского времени места Харику не нашлось бы.
Меер Аксельрод. Эскиз декорации к спектаклю по пьесе «Мера строгости» (фрагмент). 1933 год.
В ТВОИХ ХИБАРКАХ
1
Не потому, что за городом тишь,
Я б тебя навестил, местечко родное,
Хочу посмотреть, как ты грустишь,
Объятое тихой тоской покоя.
О чем я, местечко, мечтаю,
как встарь,
Чего желаю тебе сердечно:
Хотел бы одеть тебя в камень
и в сталь,
Мной покинутое местечко.
Хотел бы видеть каждый твой дом
Этажами в небо, в каменных плитах.
Чтоб ты не сидело в молчанье немом
На груде годов, тобою прожитых.
2
Местечко – праздничная свеча.
Догорая, медом запахла свечка.
Воспоминаний давних печаль
Вместе со мной бредет по местечку.
Когда-то давно здесь мальчишка жил,
Не ведал забот в этом мире мудром.
Хибарки, с которыми он дружил,
Его приветствовали: «С добрым
утром».
Жил он ни плохо, ни хорошо,
Так себе жил – ни шатко, ни валко,
В проулках радовался душой
Под небом, где звезды сияли ярко.
Открытым сердцем мог он простить,
Глазами открытыми мир он видел,
Не знал, как ненависть можно любить,
Не знал, как можно любя ненавидеть.
Мальчик себя не смог бы узнать.
Да и я не узнал, если б кто
познакомил...
О, если бы наша грустная мать
Жила и теперь в этом тихом доме.
3
Я голову свою склоняю здесь,
И сердцу моему тут нет покоя.
Сухая ветвь, ты хочешь вновь зацвесть.
Я вновь твой гость, местечко дорогое.
Я голову свою склоняю здесь.
И мне чего-то бесконечно жаль.
Хотел бы я, как некогда Есенин,
Прийти и рассказать свою печаль
В простых словах, без громких песнопений,
Да не могу, местечко, как мне жаль...
А иногда мне кажется: закат
Уж недалек, да ты не хочешь сдаться.
Проснувшейся отарою ягнят
Дома вокруг глазеют и толпятся,
Испуганно глазеют на закат.
Как я хотел, чтобы сгорело ты,
Как пылко я мечтал об этом в детстве
И как храню теперь твои черты,
Как берегу теперь твое наследство.
Как вырос я,
как изменилось ты!..
4
Вот август. Вновь в местечке я родимом.
Прозрачен август, тих, голубоват...
По вечерам печаль клубится росным
дымом,
И травы по утрам задумчиво шуршат...
Воздушен и далек простор голубоватый,
И теплотой и светом веет высь,
И ароматы рос, и яблок ароматы
Густым вином на сердце пролились...
В покое и в цветении фруктовом,
Мое местечко, нынче ты лежишь;
Недавно я клеймил тебя суровым словом,
Теперь брожу, впивая свет и тишь...
1925
Перевод: 1–3 – Романа Сефа;
4 – Давида Бродского
Меер Аксельрод. «Пекарь». 1930 год.
* * *
Сквозь плотные тучи пробилась луна
И всходит в серебряной дреме...
Ночь гонит меня, словно лодку волна.
До неба еще далеко мне?
Ведь там, в той белесой, в той звездной
пыли,
Качается лестница-чудо...
Хоть раз бы по ней мне подняться
с земли
И землю увидеть оттуда!
Стою во весь рост и пою без конца.
Сбегаются улицы на́ крик.
На них и об их молодого певца
Дождя разбиваются капли...
1927
Перевод Г. Абрамова
Сон Фишки Хромого1
У Менделе
Все тише, реже
Фишка ныл, вперясь во тьму
До тех пор, покуда свежесть
Не смежила век ему.
Тельце узкое, усталый,
Он калачиком свернул,
И слова-империалы
Горстью сон ему шнырнул:
– Фишка, Фишка кривобокий,
Хромоногий дуралей!
Исступленные упреки
Спят еще в груди твоей!
Как твоя немая злоба,
Взор задумчив голубой...
По дорогам, по чащобам
Ковыляешь с гольтепой...
Что ни день, по балаганам
Горбишься – с мольбой в руке.
Не твоя ль, в тряпье поганом,
Смерть висит на чердаке?!
...Как он жмется, как не хочет,
Как он корчится во сне...
Вдруг подскочит, словно кочет.
И – ногтями по стене...
Царбалхаим – сожаленье!
«Что тут станется со мной?»
На коленях, в исступленье,
Он ползет во мрак ночной.
Из ночлежки, полной пугал,
Вдоль по крышам –
сквозь вертеп.
«Есть у каждого свой угол, –
Дайте нищему на хлеб!»
Фуры тянутся, стеная,
Колыхаясь, как весы...
В поднебесье – ночь глухая:
Плачут кошки, воют псы...
А внизу лежат домишки,
Местечковый тяжек сон...
Стал тогда браниться Фишка.
Из груди – за стоном стон...
– Если – поздно или рано –
Жизнь взойдет над этой тьмой,
Да восстану, да воспряну
Я, согбенный и хромой!
Фура тянется сквозь дрему,
А на фуре – длинный труп...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ну и мчит же по былому
Светлый поезд поутру!..
Годы – рельсами – в просторы.
Гулок путь, и по нему,
Как смарагды, семафоры –
В ослепительном дыму...
Ну-ка, Менделе-коллега,
Где фургоны – дай ответ:
Больше не слыхать их бега,
Сгнили, сгинули...
Рассвет...
За окошками алеет
Столько неба...
Трудно спать:
Разгораясь все светлее,
Лезет солнце па кровать...
Жесткий узел сна разрублен,
Я встаю, рассвету рад, –
Нынче должен сделать в клубе
Я о Менделе доклад.
1933
Перевод Давида Бродского
Из поэмы «Хлеб»
15
В то субботнее утро небосвод
был безоблачно светел,
Молодежь отдыхала в траве, пожилые
молились, и вдруг
Набежали откуда-то тучи. Облако
пыли, ветер...
– Будет ливень! Бегом на поля! –
закричали вокруг.
Б-гомольцы бегут, развивает их талисы
ветер.
Старики и мужчины, за ними –
их жены и дети.
Из поселка бегут, ладони к лугам
простирая...
Солнце светит еще, лучами поля озаряя.
II взлетает, ложится в стога
золотистое сено.
– Гей! Еще навались! – Вырастают стога
понемногу.
Все темней небеса. Ветра нет.
Все затихло мгновенно,
Слышен топот вдали – из поселка бегут
на подмогу...
Как па битву кулачную, как по тревоге,
Весь поселок бежит
по ярам,
по буграм,
без дороги.
Всюду крики и гомон – на поле прибыла смена.
И взлетает, ложится в стога
золотистое сено.
– Гей! Еще навались! – Вырастают стога
постепенно.
Возвращаются весело люди дорогой
знакомой,
Пусть грохочет гроза! Пусть вздымается
облако пыли!
И толкуют крестьяне всю дорогу
до самого дома:
– Але лоукае сено зрабили!2
16
«Суббота стала серым, скучным днем.
Теперь и будни сумрачны и серы.
Давным-давно позаросла быльем
Дорога благочестия и веры.
Неверие страшнее, чем чума.
Теперь лишь деды ходят в синагогу,
А дети и отцы сошли с ума.
Что толку проклинать? – не верят
в Б-га».
Синагогальный двор травой порос,
Угрюмы старцы, бродят молчаливо,
И вдруг по мостовой грохочет воз,
А на возу братва из коллектива.
Корявы руки, плечи широки.
Обветренные лица загорели.
– Не узнаете? Мир вам, старики!
Что, лежебоки, бродите без дела?
Грохочет воз, как вешняя гроза,
Вся улица в испуге. – Гей, дорогу! –
Взлетает кнут. И, опустив глаза,
Бредут понуро старцы в синагогу.
17
Пробирает озноб, кровь стучится в виски.
Подгибаются старые ноги,
И потускневших глазах –
безысходность тоски,
Веет грустью от стен синагоги.
Здесь так пусто и мрачно – унынье
берет,
Здесь покой обретешь ты едва ли.
Ждали деды – еще соберется народ,
Но напрасно до вечера ждали...
Приступили к молитве. Зажжен
фитилек.
И среди запустенья и сони
Молитва, как фура вдоль ровных дорог,
Катилась до слов о Сионе...
Тут кантор запнулся – молитва взвилась
И в темень канула камнем.
Задумались деды...
Из выцветших глаз
Закапали слезы на ска́мьи.
Меер Аксельрод. «Базар». Иллюстрация к книге стихов И. Харика. 1926 год.
18
Скучный вечер субботы. Куда ни пойдешь,
Всюду пусто. Безлюдны кварталы.
Что за радость бродить?
Ни души не найдешь:
Из местечка в поселок ушла молодежь,
И местечко печальное стало.
Все в усадьбу сегодня на праздник ушли,
С песней звонкой брели по дорогам.
Задыхается, стонет местечко вдали,
Горизонт захлестнул мертвой
хваткой петли...
«Дай вздохнуть, горизонт, хоть немного!..
Я – глухая дыра, с каждым днем
я дряхлей,
Но и мне умирать неохота...»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Свежий ветер коснулся уснувших ветвей,
Запах сена принес он с июльских полей,
Запах лета, пшеницы и пота...
19
Здесь люди из местечка и села,
Среди гостей немало молодежи.
Евреи из местечка и села –
О, как они близки и не похожи!
Как улей, загудел огромный дом.
Просторен зал, но людям тесно в зале.
Гармошка. Песни. Звонкий смех кругом.
– Скорей бы этот вечер открывали!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Местечковый сапожник сперва
выступал,
А потом хлебороб из поселка.
Долго хлопал в ладоши восторженный зал.
Гул стоял, и едва лишь умолк он,
Как опять на трибуне оратор возник –
Сажень ростом, широкие плечи.
Начал речь он, да плохо подвешен язык,
И не кончил он начатой речи.
Стал, молчит...
И вдруг как заорет.
Как ручищей взмахнет здоровенной.
– Ха-ха-ха! –
от души засмеялся народ,
Задрожали от хохота стены.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Евреи из местечка и села –
О, как они близки и не похожи!
Гармонь играет. Пляска весела.
Хозяева танцуют, гости – тоже.
Евреи пляшут тяжело, не в лад,
Покачиваясь, как дубы лесные...
Кругом в густой росе поля лежат,
Поля июльские, поля ночные.
1925
Перевод с идиша Александра Ревича
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru