[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ МАРТ 2007 АДАР 5767 – 3 (179)
МИЦВА
Ален Эльканн
Продолжение. Начало в № 1, 2, 2007
Сегодня понятие «быть евреем» снова окрасилось трагическими тонами. В ответ на чудовищное преступление в Стамбуле, где в синагоге погибли более 20 человек, все синагоги в Италии были открыты для публики. Ответом на возрождающийся антисемитизм становятся акции солидарности. Была, например, прервана телевизионная программа, где один из комиков распространялся о «еврейской расе».
Помню, как мой друг спросил меня: «Но евреи – это раса или нет?»
Я ответил: «Это народ».
И я в этом абсолютно уверен. Одни населяют Израиль и говорят на иврите, другие живут в диаспоре и говорят на разных языках. Писать о еврействе для меня все равно что писать собственную автобиографию. Мне в высшей степени неприятно, когда евреи ищут участия и одобрения других, любой ценой стараясь заработать признание. Не все могут стать великими художниками, учеными, музыкантами и, значит, обрести какой-то иммунитет. Большинство – это обыкновенные люди, вынужденные защищаться от антисемитизма и предвзятости. Мне хочется, чтобы евреям жилось спокойно, но такое невозможно. Они всегда вынуждены быть настороже.
Всякий раз, когда по телевидению или в газетах я вижу молящихся у Стены Плача, я сызнова переживаю мгновения счастья, какие переживал, когда молился там тоже. Я говорил кадиш после смерти моего отца. С волнением вспоминаю кадры, на которых папа Иоанн Павел II оставляет листок с молитвой между камней Стены. Это навсегда останется символическим образом мира. Сейчас я чувствую себя нечестивцем и предателем, ибо давно в Иерусалиме не был. Не знаю, разрешили бы мне теперь, как тогда, прогулку по стенам, обводящим Старый город.
Не раз в Йом Кипур в синагоге, стараясь молиться и наблюдая, как молятся, разговаривают или делают вид, что молятся, другие, я борюсь с желанием крикнуть, именно крикнуть: «Оставьте же нас в покое!»
Полагаю судьбу вечно разделенного и неугодного недоброжелателям народа нестерпимой. Иногда мне хочется уйти в лесную чащобу или взобраться на горную вершину и закричать: «Я еврей, да! Я таким родился и радуюсь этому!»
Ненавижу читать в газетах статистику, анализы и опросы по поводу неоантисемитизма и рассуждения, является ли этот антисемитизм антиеврейским или антиизраильским. Хочется просто сказать: «Хватит!» Как это возможно, что прогрессирующее человечество, совершая великие открытия и новейшие изобретения, продолжает тупо сохранять свои предрассудки? Я не жажду быть особым и отличным от других, хочу только, чтобы меня оставили в покое.
Расизм – это клеймо, бес, дьявол Запада. Пока мир не прекратит быть антисемитским, антиизраильским или анти-«того, кто другой», судьба мира – пребывать в чрезвычайно сложном положении. С другой же стороны, хотя любые предрассудки нестерпимы, с ними ничего, кажется, поделать нельзя. Это не война, где сражаются и побеждают. Это роковой вирус, периодически возвращающаяся болезнь, от которой не существует лекарств. По счастью, даже гитлеровское «окончательное решение» не смогло уничтожить всех нас, и мы по-прежнему пишем книги, рассказываем анекдоты, молимся в синагогах.
Кибуцы – израильская утопия, светское видение иудаизма, зародившееся в среде молодых людей в рубашках с засученными рукавами и загорелой кожей. Я думаю, что утопия и мечта являют собой неотъемлемую суть еврейского учения. И это нормально, потому что евреи жили в пустыне, знали только одного Б-га, Чей облик даже не отваживались вообразить. Поэтому они мечтали, фантазировали и видели в самих себе то, что нельзя было увидеть, – Б-га. Вот почему евреи всегда оказывались поэтами, музыкантами, философами, математиками, учеными.
Если бы меня сегодня спросили: «Каким тебе видится еврейское будущее?» – я бы ответил: «Пока существует человечество, идти вперед в его истории».
А если бы меня спросили: «Кончатся ли когда-нибудь антисемитские предрассудки?» – я бы ответил: «Не думаю».
Я говорю так, отдавая себе отчет, что при нашей малочисленности само желание оставаться самими собой может раздражать многих, особенно тех, кто думает, что мы неисчислимы, необычайно богаты и очень умны.
Как же изжить эти предрассудки?
Их возможно подвергнуть анестезии, но анестезия – мера временная, и боль возобновится для очередной анестезии.
Я пессимист?
Нет, я реалист. Я не думаю, что мир совершенствуется. Мир движется вперед, потом возвращается, потом опять движется вперед. В чем я уверен, так это в том, что жизнь – состояние перехода. Запоминаются разве что некоторые тираны или великие художники.
Я думаю, коэны благословляют по праву. «Броха» – слово, похожее на арабское. И я говорю себе: арабы и евреи – братья, разве они не могли бы ужиться? Я бы в самом деле хотел, чтобы они сложили оружие, чтобы помогали друг другу преодолевать то, что кажется непреодолимым.
У меня есть арабский друг – Эль Хасан бин Талал, иорданский принц. Он родился в Аммане, его отец в Мекке, его дед был королем Ирака; я родился в Нью-Йорке, мой отец – в Париже, мой дед – в Эльзасе. И тем не менее мы вместе написали книгу. Мы любим друг друга и не раз заключали друг друга в объятия.
Йом Кипур – день очищения от грехов, дабы оказаться самим собой и предстать нагим и смиренным перед судом Б-жьим. Сильнейшее мое желание: чтобы настал день, когда евреи и арабы заключат друг друга в объятия, а Иерусалим снова станет городом мира.
Моя «броха», а я ее в самом деле произношу, звучит так:
«Г-споди, верни мир Иерусалиму, Багдаду и повсюду, где еще идет война. Сделай так, чтобы молитвы Ассизи или миссионера, затерянного в дебрях Африки, еврея у Стены Плача или мусульманина в мечети Касабланки дошли до Тебя, сделай так, чтобы люди снова нашли каплю общей крови в своих сердцах».
Мне бы хотелось, чтоб следующий Йом Кипур был спокойным, чтобы души моих сыновей тоже успокоились.
Эгоизм, ревность, эгоцентризм ведут к глупым поступкам – Г-сподь теряет веру в людей и наказывает их, насылая войны, террор и восстания. И кладбища вновь заполняются останками невинных.
Мне хочется спросить: «Когда умрут все старики, сможем ли мы стать стариками?»
Быть евреем – значит принадлежать к иной – параллельной другим судьбам – судьбе. Жена спросила меня: «Что ты чувствуешь, присутствуя на мессе?»
«Я ощущаю причастность к обряду, хорошо и подробно мне знакомому, испытываю дружественность чему-то, что составляет часть моей жизни, потому что это религия многих дорогих мне людей».
Я помню прекрасную мессу на фавеле Фоз до Игуассу, отслуженную отцом Артуро Паоли. Вспоминаю мессу при посвящении в епископы дона Винченцо Пальи в римском лютеранском соборе Святого Иоанна. Помню траурную мессу на похоронах монсеньора Ривы в церкви Святого Карло на улице Корсо в Риме. Помню рождественскую мессу в Монкальери. Помню мессу на похоронах Джованни Аньелли в соборе Святого Иоанна в Турине. Помню религиозную церемонию памяти Энди Уорхола в соборе Святого Патрика в Нью-Йорке. Не забуду рождественскую мессу в Сен-Жермен-де-Пре, в Париже, в ночь, когда я решил жениться на Рози.
28 декабря на кладбище Монпарнас в присутствии своей жены я говорил кадиш над могилой моего отца. Любопытно, как моя и Рози религии совершенно естественно перемешиваются. Друг с другом мы говорим о религии мало, но в то же время обоюдно склонны разделять наши обряды, никогда не стараясь влиять друг на друга. Все Греко – семья моей жены – верующие католики, особенно моя свояченица Бебе, но они дружески открыты по отношению к другим. Никакого различия, никакого предубеждения. Друзья евреи, китайцы, филиппинцы – все равны. Не существует барьеров, порицаний, чувства вины. Это плод достойного духовного воспитания, и потому мне хорошо с ними, католиками, а им хорошо со мной, иудеем. Это нормальное уважение – ясное и спокойное – людей, ощущающих свое равенство с другими. Такое же чувство я испытываю в отношении Эль Хасана бин Талала Иорданского или кардинала Эчегери, или монсеньора Винченцо Пальи, или раввина Сирата, или моей свояченицы Иды, или Марио Казетты, пожилого пьемонтского крестьянина.
Евреи – это часть христианской жизни, так же как христиане – часть жизни еврейской. Нам надо обрести такую же естественность в отношениях с мусульманами. Я бы хотел, чтобы существующие различия воспринимались как богатство монотеизма и по-братски дополняли друг друга. И такое, мне кажется, должно обязательно произойти.
Во Франции нельзя говорить о Шароне, это абсолютное табу. Сами евреи не хотят о нем говорить. Отношения французских евреев с иудаизмом весьма своеобразны. В Италии существовали расовые законы, но во Франции антисемитизм укоренился очень глубоко. Однако Франция притягивает евреев. Может быть, это связано с культурой, а возможно, это мазохизм.
Я думаю, что существование конфессии необходимо для спокойной жизни. Священник объясняет, как следует поступить, чтобы заслужить прощение. В Йом Кипур, наоборот, нужно самому интерпретировать прощение. Раввины – учителя, а не жрецы.
Странно, насколько евреи невероятно западны и в то же время восточны. Им следовало бы оставаться только восточными, быть ближе к пустыне. Провести Йом Кипур в пустыне мне не доводилось. Меня всегда привлекала духовная жизнь, но, чтобы углубленно прожить ее, необходим радикальный выбор. У меня не получается замкнуться в одной идее, я не верю в абсолютную истину. Я верю в единого Б-га, в нашего Б-га, в общего Б-га. Того, Кто дает нам осознание, что мы всего лишь пользователи жизни и должны принять, что, родившись сперва в своей семье, становимся затем творцами собственной индивидуальной судьбы.
Как я уже говорил, каждый человек может поспорить с Б-гом, поставить Его волю под сомнение, сетовать, но веровать в Него. Это справедливо для каждого народа, для каждой религии и означает отдаться, довериться. Только в этом доверии, всеобъемлющем и глубоком, сокрыта любовь и можно ощутить счастье быть мужчинами или женщинами.
Счастье состоит и в том, чтобы закрыть глаза и мечтать, следовать зову любви и судьбы. Конечно, нужно уметь жить в двух сущностях: с одной стороны, в жизни каждодневной, состоящей из мелочей, со всеми превратностями и ответственностью, с другой – нельзя пренебрегать запредельным и магическим измерением существования как такового. Я думаю о чудесных улыбках Моны Лизы и Мадонн Рафаэля. Безмятежность – это улыбка.
Так вот, я бы хотел как-нибудь отправиться с Рози в пустыню и в день Йом Кипура полностью посвятить себя Б-гу, стараясь услышать Его, любить Его, но никогда – понять. Если не понимаешь, рождается идея, произведение искусства, симфония или совершается открытие.
Прежде чем умереть и быть похороненным на кладбище Монпарнас, я хотел бы провести Йом Кипур в пустыне, забыть свое прошлое, свои воспоминания, свои каждодневные заботы и ни о чем больше не просить. Может быть, индуисты именно таковое устремление и называют нирваной.
У иудаизма много законов и много правил, но даже тот, кто им не следует, остается евреем.
Я бы хотел, чтобы в Йом Кипур не было препятствий между мной и Б-гом. Я бы хотел, чтобы небо было ясным, послезакатным. То самое небо, что по ночам исполнено звезд, а днем несказанной лазури, небо, которое медленно становится фиолетовым, потом оранжевым, чтобы к ночи стать темно-синим, а потом черным.
Я долго говорил с Сандро Сурсоком, моим другом, православным христианином, давно живущим в Швейцарии, о своем еврействе, о желании освободиться от повседневности и обрести Б-га в пустыне. Он, сумевший вылечиться бывший алкоголик, повторил слышанное мною уже однажды в другом контексте от монахини Джулианы Галли в Турине:
«Быть может, ты достигнешь своей цели и не уходя в пустыню. Пустыня – везде. За углом».
И это правда, потому что пустыня – внутри нас. Вот почему можно думать о Б-ге и работать. Можно молиться, в то же время кому-то помогая.
Мое еврейство не столь альтруистично, как еврейство моей матери. Помогать тем, кто в нужде, не спрашивая ничего взамен, никому ничего не говоря, ничего не ища для себя. Это похоже на христианское милосердие, но какая разница, от кого исходит милосердие?
Я думаю об антисемитизме, который, пока существуют евреи, вновь и вновь возвращается и никогда не исчезнет. Если я стану его жертвой, я буду защищаться, если суждено умереть, умру, но не хочу изменять самому себе. Я считаю, что каждый должен жить, как родился, потому что, если человек именно таким родился, тому имелась причина, и нам ее понять не дано. Сказав это, я ничего не имею против некоторых своих друзей, перешедших в другую веру и даже ставших священниками. Я могу представить себе обаяние другой религии, но полагаю, что при рождении заложено высшее предопределение, и не нам о нем судить.
Лучше ли я себя чувствую, общаясь с евреем? Нет, совсем нет. Никакой особой одинаковости между нами я не ощущаю. Конечно, можно найти какие-то общие моменты, но я не делаю разницы, общаясь с людьми. Никакой разницы.
Что означает для меня Израиль? Дом, место, где я мог бы остаться навсегда. К сожалению, не просто изменить жизнь, язык, культуру. Отец у меня был француз, сам я родился в Америке и стал итальянским писателем, потому что научился писать по-итальянски в еврейской школе «Колонна и Финци» в Турине. Итальянский иудаизм – это иудаизм моей матери, мой – другой, мой – смесь Пьемонта, Рима, Тосканы, Феррары, Нью-Йорка, Парижа, Лондона, Швейцарии, Марокко, Греции и Израиля. Может быть, больше всего я чувствую себя на своем месте в Иерусалиме. В Израиле я пережил необыкновенные, спокойные минуты – в кибуцах, в автобусе, в Меа-Шеарим. Увы, мне не хватило веры, силы воли, чтоб остаться.
Я не выбирал. Вещи, жизнь и местообитание выбирали меня. Много лет я живу в Риме, но три моих города – это Париж, Турин и Нью-Йорк. Мой иудаизм повсюду со мной, и, когда молюсь, я обращаюсь в сторону Иерусалима.
Раз уж я начал писать об иудаизме, хочу вспомнить одну очень ироничную и веселую черту еврейской жизни: вкус к рассказыванию анекдотов. Ошибочно думать, что евреи грустные люди, наоборот, они большие жизнелюбы. Отец мой, человек очень серьезный и совсем не смешливый, любил слушать и рассказывать еврейские анекдоты. Один из них о еврее – биржевом агенте, владевшем большим количеством десятидолларовых акций некой фармацевтической компании. В Йом Кипур этот человек объявил своим сослуживцам: «Прошу не беспокоить меня в синагоге ни по какому поводу».
Утром его секретарь видит, что на открытии биржи фармацевтические акции поднялись до двадцати долларов. Спустя несколько минут – до двадцати пяти, потом до тридцати, пятидесяти, семидесяти. И он решает несмотря на запрет известить об этом агента – берет такси, приезжает в синагогу, причем звонит на всякий случай в контору, где ему сообщают, что акции уже стоят сто пятнадцать долларов. Тогда он входит в синагогу и просит позвать своего хозяина.
– Я же просил, чтобы меня не беспокоили ни по какому поводу!
– Да, но фармацевтические акции выросли до ста пятнадцати долларов, их надо продавать!
– Из-за этого ты оторвал меня от молитвы? Здесь они уже идут по сто семьдесят пять!
Годы спустя мой сын Джон рассказал мне не менее примечательный анекдот. Встречаются два друга еврея, и один говорит:
– Какая у тебя красивая Библия! Не продашь ли ее мне?
– Она не продается!
– Продай, я дам тебе за нее пятьдесят долларов.
– Ладно, бери!
Когда друг ушел с Библией, тот, кто ее продал, начинает соображать: «Раз он не моргнув глазом заплатил мне пятьдесят долларов, значит, она стоит много дороже!»
Он идет к приятелю и говорит:
– Верни-ка мою Библию, я покупаю ее за сто долларов.
Тот продает и, в свою очередь, размышляет: «Раз он заплатил мне сто долларов, значит, она стоит много дороже!» Идет и говорит:
– Я хочу, чтобы ты вернул мне Библию, и даю тебе триста долларов!
Отдав Библию, друг соображает: «Он заплатил пятьдесят долларов, а потом еще триста, значит, она стоит гораздо больше!» – и выкупает ее за семьсот. Его товарищ забирает ее уже за полторы тысячи и так далее, пока первоначальный владелец, продав ее за целые десять тысяч, не предлагает:
– Я хотел бы откупить ее за двенадцать тысяч долларов.
А товарищ ему:
– Это невозможно! Она подарена мной музею Иерусалима.
– Жаль!
– Да ты что! Подумать только, какие мы с тобой дела делали!
Вот не предполагал, что традиции рассказывать еврейские анекдоты перейдут от моего отца к моему сыну! (Добавлю, что великим рассказчиком и знатоком еврейских историй является Умберто Эко.)
За писанием этих страниц замечаю, что на этот раз мой Йом Кипур длится дольше одного дня, потому что разбередил слишком много воспоминаний и переживаний. Мой Йом Кипур – это открытая «стройплощадка».
Недавно я брал для радио интервью у Фьяммы Ниренштейн, она разговаривала со мной по телефону из Иерусалима и очень беспокоилась по поводу активного возрождения антисемитизма. Пока говорила она, а потом другие люди, отвечавшие на мои вопросы, я подумал: «Уж очень мы их оставляем одних в Израиле».
На радио и телевидении, в газетах и гостиных Израиля постоянно обсуждается одно и то же: Ближний Восток, арабо-израильский конфликт, антисемитизм, протесты еврейских общин, заявления политиков в поддержку евреев, резкое осуждения Ватикана… Я замечаю, что мы, евреи диаспоры, готовы посылать помощь, участвовать в дебатах, шествиях, делать заявления, но на самом деле мы закрываем глаза на все это и помним о своем еврействе только один день в году – в Йом Кипур. Мы должны быть смелее, ближе к Израилю, ехать туда, разделять страхи с теми, кто там живет, чьи дети ходят в школу, служат в армии. Ведь они не знают, вернутся ли их дети вечером домой целыми и невредимыми. Они живут в ожидании новых убийств, новых покушений. Мы должны туда ездить, быть к ним ближе, успокаивать их тревоги.
В телеинтервью я спросил у одной монахини:
– Что вы думаете по поводу возрождения антисемитизма?
Она ответила:
– Это не только антисемитизм, это боязнь «других». Все люди разные. «Другие» – это у кого другие вкусы, кто участвует в других движениях, верит в другого Бога. И это «другое» пугает.
Я с ней согласен. Я не полагаю важным, любят тебя или нет. Нужно заставить себя уважать. Вот почему мы не должны бояться, никогда не должны считать Израиль чем-то другим, чуждым, но ощущать его своим, родным.
Я написал, что мы лишь пользователи жизни, и потому следует стараться максимально употребить наши возможности. Необходимо равновесие между осознанием, кто мы есть, и всегдашним поиском нового, неизвестного. Человек – не Б-г и поэтому может и должен идти вперед. Но с подобающим смирением.
Йом Кипур не только в том, чтобы предстать пред судом Б-жьим и узнать, позволит ли Он нам продолжить жизнь или пошлет смертный час. Это и повод сравнить свою жизнь с тем, что не входит в Десять заповедей, которые не обсуждаются.
У меня есть друг Петер Глиндвелл, еврей по матери, очень внимательно относящийся к своим еврейским корням и ко всем иудейским делам. Он решил быть евреем и гордится этой своей принадлежностью. Есть у меня и другой друг – Антонио Дебенедетти, интеллектуал, еврейский отец которого был очень известным человеком. Иногда он приходит поговорить со мной об иудаизме. Ему нужно ощущать себя евреем, он словно бы хочет, чтобы я принимал его евреем, хотя по вероисповеданию он католик и все время пытается мне объяснить, что быть наполовину евреем – значит быть дважды евреем. Как писал поэт-триестинец Умберто Саба: «С одной стороны ты еврей, а с другой – еврей тоже, но менее».
Перевод с итальянского Алексея Букалова
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru