[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2007 ШВАТ 5767 – 2 (178)
Петербургские реалии романа Шолома Аша «Мэри»
Виктор Кельнер
Ваши русские писатели <…>
пишут о евреях, доказывая, что и они люди. Я пишу о людях, но они выходят у меня
евреями и другими не могут быть,
ибо я сам еврей и евреи – моя кровь
(Шолом Аш).
Известный еврейский писатель и драматург Шолом Аш на русском языке говорил плохо и вообще в Россию из Польши приезжал не более трех раз, к тому же на короткие сроки. Однако несмотря на это, в России он стал «катализатором» одного из самых громких общественных скандалов эпохи «серебряного века» – так называемого «чириковского инцидента».[1]
В творчестве самого Аша, выходца из еврейской Польши, писавшего на идише, Россия и Петербург заняли особое место. В России жили миллионы «скованных» законами и антиеврейской традицией евреев, говоривших на идише. И Петербург был олицетворением империи, в которой так жестоко подавлялось все, что было дорого писателю.
В жанровом отношении роман «Мэри» типичный «роман с ключом»,[2] в котором современные автору и известные в обществе персонажи действуют под псевдонимами. Ш. Аш начал работать над романом не ранее 1908 года. Впервые на русском языке он был опубликован в 1912 году в Берлине в издательстве И. П. Ладыжникова и переиздан там же в 1919 году. Это произведение появилось в те годы, когда изменилась «тональность» русско-еврейских отношений, а проблемы национальной самоидентификации евреев, остро стоявшие перед целым поколением,[3] приобрели новый смысл. Действие «Мэри» происходит во времена первой русской революции 1905–1907 годов, когда евреи должны были сделать выбор: «раствориться» в общероссийском демократическом и социальном движениях или сосредоточиться на защите своих национальных интересов. Ш. Аш переносит своих молодых героев Мэри и Михаила из провинциального города в черте оседлости в Петербург. Третьим ключевым персонажем романа становится приехавший из Варшавы польский еврей, художник Михаил Абрамович Ковальский.
Шолом Аш пытается сопоставить два мира – еврейский и русский. Поэтому он вводит Мэри (с помощью Ковальского) в интеллигентские салоны Петербурга, где в болезненном симбиозе соединились представители творческой интеллигенции: писатели, критики, юристы, журналисты, актеры – евреи и русские.
Необходимо отметить, что собственное отношение писателя к российской интеллигенции менялось по мере того, как менялось отношение общества к евреям.[4] В романе писатель стремится отобразить тот мир интеллигентских салонов, который он застал в одно из первых посещений Петербурга в 1905–1906 годах. Это салон Наталии Михайловны, жены присяжного поверенного Семена Семеновича Глиценштейна, квартира актера Быкова и дом Софьи Андреевны. Отметим, автор подчеркивает еврейское происхождение Наталии Михайловны и Софьи Андреевны. В их салонах постоянно идут дискуссии на актуальные темы русского искусства, философии, литературы, театра и политики. На квартире актера Быкова собирается исключительно мужская компания, но идут все те же споры, правда, под действием алкоголя здесь высказываются более откровенно.
«Салонный» Петербург.
Ковальский, ставший в одночасье модным художником и втянутый в водоворот салонной жизни Петербурга, является одной из связующих фигур в романе. В какой-то мере этот образ автобиографичен.[5]
Прежде чем перейти к идентификации ключевых персонажей романа, предположим, что салон в доме Семена Семеновича Глиценштейна – это, судя по всему, квартира известного в ту пору и модного адвоката О.О. Грузенберга и его жены Р.Г. Голосовкер. Правда, не желая компрометировать хозяйку салона, писатель преднамеренно указывает «точный» адрес их дома на Садовой улице, в то время как квартира Грузенберга находилась на Лиговском проспекте. Салон Софьи Михайловны, по нашему мнению, это квартира Любови Яковлевны Гуревич – известной издательницы и литератора, а квартира актера Быкова – дом актера Н.Н. Ходотова. Последнее – наиболее бесспорное, на наш взгляд, утверждение. В начале века эта квартира на Коломенской улице в доме 42 была постоянным местом сбора писателей, критиков, актеров и журналистов, часто совмещавших свои собрания с обильными алкогольными возлияниями. Именно здесь в 1909 году при обсуждении пьесы Ш. Аша «Голубая кровь» («Белая кость») произошло столкновение между критиками еврейского происхождения и русскими писателями, известное как «чириковский инцидент». Сам Н.Н. Ходотов был в дружеских отношениях с Ш. Ашем и не раз сопровождал его в «путешествиях по интеллигентскому Петербургу», а также играл в его пьесах.[6]
Первая сцена встречи Ковальского и Мэри с «салонным» Петербургом происходит у Наталии Михайловны Глиценштейн.[7] Писатель подробно описывает убранство этого салона: «… стены увешаны японскими вышитыми тканями, а кое-где по углам древние восточные орнаменты, египетские лампады. На маленьких полочках стиля ампир расставлены были фигурки китайских буддистов, утварь из старосаксонского фарфора, венецианские кубки; а рядом помпеянская живопись, славянская иконопись, малорусская вышивка и куски еврейских синагогальных завес. Поражало не столько безвкусие, сколько случайный характер всей обстановки: гостиная напоминала склад различных старинных вещей; все казалось запыленным, чувствовалось, что мало воздуха».[8]
В этом доме царили два человека – философ Осип Григорьевич Максимович и модный режиссер Лесер. «Осип Григорьевич Максимович был выдающийся эстет и мыслитель, предшественник русских мистиков и индивидуалистов. Он написал ряд толстых книг и до революции пользовался влиянием среди интеллигенции, но в период революционного брожения, когда большинство общества увлекалось социализмом, и бурные волны выносили на поверхность сотни новых деятелей и низвергали сотни старых, он был почти забыт со своими индивидуалистическими и мистическими чаяниями… Скрытный, расчетливый, он мало говорил и больше слушал с постоянной презрительно-двусмысленной усмешкой на губах, – а это было чуждо и претило открытой русской натуре. Сам он был родом из черты еврейской оседлости и не прочь бы принять православие, если бы не одна загвоздка: он хотел, чтобы православная церковь отказалась от тех своих догматов, с которыми он, Максимович, не согласен. Он написал об этом открытое письмо митрополиту и поместил в газетах. И только потому, что 150 миллионов православных не захотели отказаться от догматов своей церкви ради Максимовича, он остался евреем».[9]
Даже беглая зарисовка, без сомнения, указывает на то, что под именем «Максимович» выступает Аким Львович Волынский (Хаим Флексер ).[10] Выходец из Житомира, он окончил юридический факультет Петербургского университета и в юности увлекался идеями палестинофильства. Его яркие, полемически заостренные статьи печатались в русско-еврейской печати еще в 1880-е годы. Он находился тогда в дружеских отношениях с будущим историком С.М. Дубновым и поэтом С.Г. Фругом. В конце 1880-х годов Волынский полностью перешел в собственно русскую литературу. Сторонник философии идеализма, он выступил с серией работ, направленных против господствовавшего в идейной жизни российского общества, так называемого «критического реализма». После ухода из журнала «Северный вестник», издателем которого была Л.Я. Гуревич (Софья Андреевна), Волынский долгое время не имел собственной «трибуны». В 1903 году он стал руководить литературной частью театра В.Ф. Комиссаржевской и именно в этом качестве рекомендовал к постановке пьесы никому не известного в России еврейского писателя и драматурга Шолома Аша. Волынский в своих поздних воззрениях действительно был близок к иудео-христианству и писал петербургскому митрополиту Антонию, что «чувствует себя крещенным в духе».[11] Однако официально в православие он так и не перешел. Еще одним указанием не только на связь персонажа Максимовича с Волынским, но и на близкие некогда отношения между ним и Ш. Ашем является эпизод, когда Максимович, узнав о кровавых еврейских погромах в октябре 1905 года, попадает на квартиру к одному из знакомых в момент полицейского обыска. В ответ на вопрос полиции он говорит, что служит у барона Гинцбурга. Видимо, Волынский рассказывал Ашу, что некогда, в 1880-е годы, его тогдашние друзья – С.М. Дубнов и С.Г. Фруг – жили в Петербурге по подложным свидетельствам о том, что якобы являлись слугами местных знатных евреев. Сам он, окончив университет, предлагал оказать такую услугу Дубнову. Это было принятой формой существования для многих еврейских интеллигентов, формально не имевших права проживать вне черты оседлости.
Яркой фигурой в салоне Наталии Михайловны был режиссер Лесер. Многое указывает на то, что в этом персонаже Аш вывел Вс. Мейерхольда: «Это был высокий, худощавый человек с остроконечной кудрявой и лохматой головой на тонкой шее, с впалой грудью и животом, с подогнутыми ногами».[12] Автор романа подчеркивает и то, что Максимович и Лесер открыто враждовали. Действительно, с августа 1906-го по ноябрь 1907-го Мейерхольд был не только ведущим режиссером в театре В.Ф. Комиссаржевской (в романе – Нерославская), но и определял переход этого театра от реализма к декадансу. Деятельность Мейерхольда вызвала сопротивление со стороны Волынского, направившего специальный протест Комиссаржевской, в котором он обвинял Мейерхольда в «бессмысленном» и «невежественном» трактовании пьес.[13]
Знаковые для автора фигуры – русские писатели Саварин и Акимов. Причем исследователю творчества Аша самой интересной фигурой должен казаться Акимов. Ведь это не кто иной, как позднейший антагонист Аша Е.Н. Чириков.[14] Характеризуя его, Аш в единственном случае позволяет себе «нарушить хронологию». Акимов высказывает здесь то, что в действительности Чириков произнес только лишь спустя несколько лет во время сакраментальной встречи у Н.Н. Ходотова при обсуждении пьесы Аша. Вот сцена, в которой описывается полемика между Акимовым и Максимовичем: «А я знаю одно – горланил кто-то в ту минуту, когда они вошли в гостиную. Это был писатель Акимов. Он обращался теперь к Максимовичу своим обычным мужицким говором и с мужицкой ухваткой: Акимов был крестьянского происхождения и щеголял этим в обществе. – Я, конечно, не так образован, как ты, не так умен, я простой русский мужик, и как простой русский мужик говорю тебе, что описаниям быта еще не конец и не скоро придет конец, а все, что ни есть хорошего в литературе, все это корнями сидит в земле, из родной земли выросло... Что ни есть великого – все быт».
По воспоминаниям присутствовавших при споре 1909 года практически те же слова произнес Чириков при обсуждении пьесы Аша, обращаясь к находившемуся там Волынскому: «Пьеса прекрасная, но вот что меня удивило здесь: один из объявивших смерть быту, г. Дымов, не только перевел эту исключительно бытовую пьесу, притом далеко не с демократическими тенденциями, а еще произнес хвалебное слово. Другой могильщик быта, похоронивший нашего великого национального художника Репина, теперь изо всей мочи хвалит бытовую пьесу (имеется в виду критик А. Шайкевич, кстати, писавший под псевдонимом Аш. – В.К.). А третий (Волынский. – В.К.), не читавший пьесы, превозносит автора и его бытовую пьесу. Что ж, господа, это значит? Может быть, наш русский быт умер, а еврейский не может и не должен умирать?»[15] Далее последовала полемика, вылившаяся в известный «чириковский инцидент».
В остальном же Аш старался не выходить за рамки эпохи 1905–1907 годов (прежде всего, «идейные рамки»), когда русская интеллигенция была еще настроена юдофильски, видя в этом непременный атрибут оппозиционности господствующему строю и его идеологии. Ведь как раз в это время имя писателя и драматурга Е.Н. Чирикова гремело по всей России в связи с постановкой его пьесы «Евреи». Правая, националистическая печать обвиняла его в «тайном иудействе», ходили слухи о готовящемся на него покушении со стороны членов черносотенных организаций. В романе, при обсуждении известий о еврейских погромах, Акимов говорит: «Чего тут долго рассуждать? Я вам – как простой мужик – скажу: тут ни евреев нету, ни христиан. У нас в России только две партии есть: одна партия – правительство, а все остальные – жиды!»[16]
Другой знаковой петербургской фигурой романа следует считать писателя Саварина. Нет сомнения, что его прототипом является Куприн. Это подтверждается множеством типичных черт – от буйного разгула и пьяных выходок, о которых знал весь город, до окружения, состоявшего из актеров, журналистов, циркачей, мелких литераторов и прочих представителей богемы.[17] В окружении Куприна всегда было несколько евреев, сопровождавших его в походах по трактирам, пивным и ресторанам. Сам он не раз вводил в свои произведения героев еврейского происхождения («Жидовка», «Гамбринус» и др.). Правда, в то время только лишь близкие друзья и некоторые коллеги-литераторы знали о его приступах антисемитизма, так как искренне по еврейскому вопросу он высказывался только в частной переписке.[18]
Уже само появление Саварина в салоне Наталии Михайловны указывает на то, что прототипом его был именно Куприн. Увидев среди гостей Мэри, наделенную автором яркими еврейскими чертами, он подошел к ней со словами: «Нижайшее мое почтение царице Саломее». И далее процитировал «Песнь Песней»: «Глаза твои темны как рубины, а любовь твоя лучше вина».[19] В годы, описываемые в романе, Куприн был широко известен как автор одного из самых поэтичных своих рассказов – «Суламифь». По многочисленным воспоминаниям, среди еврейского окружения Куприна особенно выделялись журналисты и литераторы Н.М. Осипович, А.И. Свирский и репортер газеты «Биржевые ведомости» В.А. Регинин (Раппопорт). Последний появляется в романе как репортер Саша в одной из сцен на квартире актера Быкова: «Столы уставлены были бутылками водки, а Саша, маленький, худенький репортер Саша, отплясывал в чулках вальс на крышке рояля».
Л.П. Гуревич.
Печатавшийся под псевдонимом «Василий Регинин», Раппопорт познакомился с Куприным в Балаклаве, где жил у родственников после исключения из гимназии. Куприн привез его в Петербург и пристроил в редакцию одной из газет, сделав постоянным спутником в поездках по увеселительным заведениям и соучастником пьяных дебошей. Десятилетия спустя этот журналист стал довольно известен как автор агитационных брошюр, подписываемых новым псевдонимом – «Красноармеец Никита».
На одном из «журфиксов» в доме Софьи Андреевны появляется некий «прогрессивный священник», рассуждающий о природе еврейских погромов. Он говорит: «Революционеры, придя к мужику, не начали с того, чтобы просвещать его, обучать грамоте, а первым делом отняли у него Б-га, принялись насмехаться над его верой, издеваться над церковью. Ну, что же – веру отняли, и иной морали взамен не дали. Понятно, если Б-га нет и нет над ними высшей силы, можно разбойничать, грабить, убивать, проливать кровь. Вот и стал народ вымещать злобу на слабейших, на евреях...»[20] Этот образ также узнаваем: за ним угадывается популярный в те годы священник и публицист Г.С. Петров. Приведенные в романе слова повторяют изложенное им в брошюре, посвященной еврейскому вопросу, под названием «По совести». Г.С. Петров выступал проповедником так и неприжившихся в России идей христианского социализма.[21]
Какие бы русские персонажи ни «рисовал с натуры» Ш. Аш, все они играют только вспомогательные роли и призваны оттенять образы петербургских евреев. Главная цель автора – показать трагизм ассимилированного еврейства. Оторванные от основной народной массы, попавшие в чуждую им по своей культуре и морали среду, они испытывали духовную раздвоенность. Из черты оседлости доносились известия о массовых погромах, да и сами они по сути находились в лоне русской культуры «на птичьих правах». Участвуя в культурной жизни страны, они чувствовали, что все их призрачное благополучие зависит от колебаний общественных настроений. Они стремились не отставать от своих русских коллег в пьяных кутежах, исповедовали самые передовые общественные и эстетические идеи, но чувство ущербности и беззащитности не покидало их. Даже при обсуждении «еврейского вопроса» эти евреи инстинктивно старались оставаться в тени своих русских «прогрессивных» коллег. Шолом Аш передает это в образах Максимовича (Волынского) и журналиста Феодиуса Осиповича.
Максимович лишь наедине с самим собой решается снять «маску». Вот как описывает это автор: «… погасла на губах равнодушная презрительная улыбка, потухли глаза, и лицо избороздилось морщинами; гримаса боли легла около губ, спина сгорбилась под гнетом страдания, и чем громче был долетавший из соседних комнат пьяный гам, тем мрачнее становилось лицо, глубже проваливались глаза.
Он ходил взад и вперед по комнате и вздыхал, – были то истинно еврейские горькие вздохи».[22]
Если многие образы в романе имеют конкретные, узнаваемые прототипы, то Феодиус Осипович представляется все-таки фигурой обобщающей, изображающей типичного представителя этого племени, «имя которому – легион».[23]
Когда автор демонстрирует его поведение в салонах, он наделяет Осиповича типичными чертами ассимилированного еврейского интеллигента, недавно покинувшего черту оседлости, принявшего православие и страстно жаждущего утвердиться в новом для него русском мире. Первое его появление в романе описывается Ашем анекдотически: «Вдруг в передней послышался шум, точно вихрь ворвался. Через минуту вбежал в гостиную маленький вертлявый суетливый еврей с писклявым голоском… Кряхтя, закатывая глаза и прижимая руки к сердцу, он патетически воскликнул:
– Да, это второй пророк Моисей! – Кто, Феодиус? – спросило сразу же несколько голосов: все знали, что Феодиус явился из редакции и принес ворох новостей. – Наш Лев Николаевич, конечно! Ах, да вы не читали письма нашего великого Толстого в английских газетах, где он высказывается против правительства!»[24]
Феодиус заискивает и льстит присутствующим, пытаясь быть «своим» в этом обществе. «Славный народ – русские, я их люблю, они мои братья, хоть они и колотят нас», – заявляет он во всеуслышание, узнав о том, что Ковальского выселяют из столицы как еврея, не имеющего права проживания в ней.[25]
Феодиус Осипович – объект насмешек и со стороны русских посетителей салонов – Акимова, Саварина, Хомова.
Актер Александринского театра Н.Н. Ходотов.
Но вот в разгар погромов, когда их подробности буквально захлестнули газеты, Феодиус Осипович возвращается из редакции домой: «… заперев двери, он вынул из потайного ящика молитвенное облачение, которое брал с собою, ежегодно тайком отправляясь в Вильно помолиться в Судный день, разложил облачение на столе и сердито покосился на икону… Лик Петра, иудейского рыбака – Феодиус часто уверял знакомых евреев, что типично еврейское лицо апостола напоминает ему отца и кажется родным, – теперь казался чужим и злым… принялся заводить граммофон; когда зазвучала мелодия Кол Нидрей, он забегал по комнате, увлеченный этой музыкой, временами подпевая… И в глазах его стояли слезы еврейской скорби, быть может, единственные искренние слезы, какими он умел плакать».[26] В этот момент и застает его охваченный сходными чувствами Максимович.
После того как в результате обыска на квартире актера Быкова ему, назвавшемуся именем лакея Янкеля Лихтенберга, служащего в доме барона Гинцбурга, пришлось уйти, философ и эстет, «эллин» Максимович идет в дом такого же как и он еврея – журналиста Феодиуса Осиповича. Там под впечатлением известий о погроме в Киеве он говорит: «Выгнали меня из дому. – Кто? – спросил Феодиус. – Да те же, что детей наших резали, – отвечал Максимович по-еврейски.
Они оба уселись, поникнув головами, а граммофон играл им “Кол Нидрей”».[27]
Финал романа трагичен, как была трагична вся та эпоха еврейской истории в России. Михаил возвращается в родной город в разгар погромов, чтобы разделить судьбу своего народа. Разочарованный в петербургском обществе, художник Ковальский уезжает в Польшу, а Мэри, «отравленная» воздухом Петербурга, остается в этом городе и вливается в ту жизнь, которую ведут Максимович, Феодиус и подобные им в духовном смысле «люди воздуха».
«Мэри» – первая часть дилогии. Спустя несколько лет писатель продолжил роман, назвав вторую часть «Путь к себе». Из героев первой части во вторую перешли только еврейские персонажи: Миша, Мэри, Ковальский. Местом действия становятся Польша, Палестина, Германия и США. Впрочем, впоследствии Шолом Аш вновь вернулся к Петербургу в романе «Перед потопом».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru