[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ФЕВРАЛЬ 2007 ШВАТ 5767 – 2 (178)
МИЦВА
Ален Эльканн
Продолжение. Начало в № 1, 2007
Я всегда гордился тем, что принадлежу к сословию коэнов, то есть к потомкам колена Леви – племени священников. Помимо прочего это означает, что в ходе религиозных церемоний, нам с остальными присутствующими на молитве «коаним» надлежит благословить молящихся. Случается, что накануне экзамена или какого-нибудь ответственного события мои дети просят у меня «брохи» – благословения. Я, кстати, вопреки правилам, такое благословение получал не от отца, а от матери. Должен признаться, что испытываю глубокое волнение, когда возлагаю руки на головы моих детей и жены и произношу соответствующие слова…
Я умею читать на иврите – меня научили этому в детстве в еврейской школе. Увы, как и большинство евреев, я не понимаю смысла слов. Однако непонимание это вызывает во мне любовь к звукам молитвы, которую в трудную минуту, или когда собираюсь вознести благодарение, я все годы говорю наизусть. Лучше молитву не понимать, а произносить ее как свидетельство веры в Г-спода.
Б-г – совсем особая глава моего иудейства. Мне ведомо сказанное: «Да не будет у тебя других богов пред лицом Моим» или: «Не произноси имени Г-спода, Б-га твоего, напрасно». Б-г, в которого я верую, открылся мне впервые в ортодоксальной синагоге в Иерусалиме, когда я был еще ребенком. Эту историю я рассказывал 1 000 раз, ибо она в моей жизни основа всему.
Меня сопровождал друг отца, французский раввин. Я увидел множество мальчиков и мужчин, обсуждавших на святом языке, а может быть, на идише, написанное в книгах, больших и пыльных, лежавших на огромном столе темного дерева. Вдруг я заметил в центре синагоги на биме человека маленького роста, средних лет, в шляпе с большими полями, отороченными мехом. На нем был кафтан, и воздевая руки к небу, он прыгал, кричал и ругался по-еврейски. Напуганный, я спросил у сопровождавшего меня раввина:
«Что это человек делает?»
«А ты что – не видишь?» – спросил раввин.
«Он прыгает и орет», – сказал я.
«Ну да, он сердится на доброго Б-га» (На иврите говорится «Кодош Борух У»)
Я обомлел поняв, что человек, при безразличии окружающих бранится из-за какой-то ошибки, совершенной по отношению к нему Б-гом. Тот дескать вместо того чтобы защитить, покинул его в трудную годину.
И прямая эта связь с Всевышним поразила меня навсегда.
Много лет спустя я спросил у раввина Элио Тоаффа, как узнать после Йом Кипура прощены ли наши грехи. Тоафф сказал:
«Это ощущается изнутри, каждый чувствует сам».
Мы, евреи, ведем диалог с Кем-то, кого нет, Кто не посылает знаков, не отвечает, к Кому мы обращаем молитвы, как правило, нам непонятные, и все же мы крепки своей верой в Него. Даже евреи-атеисты говорят со Всевышним и постятся на Йом Кипур. Б-г есть Б-г. Это не обсуждается.
Среди нас, евреев, бывают более фанатичные, бывают менее. Мне не нравится, когда еврей с жаром критикует Израиль. Израиль наше единственное спасение – наш ответ Освенциму. Я думаю, что сильная израильская армия – единственное средство добиться уважения тех, кто предпочел бы видеть нас мертвыми. Евреи и арабы похожи друг на друга, но евреи – не арабы, и арабы хотят, чтоб евреи ушли. Я же наоборот – в Синайской пустыне чувствую себя дома. Я не знаю, был ли я в прошлой жизни бедуином, или евреем, но знаю, что жил там: среди верблюдов, песка, звездных ночей, скудного хлеба кочевников. Совершенная простота жизни в пустыне – это мое глубинное чувство, место, которому я принадлежу.
Когда я бываю в синагоге на улице Виктуар, со мной все любезно здороваются. Раввин сообщает, что прочитал какую-то из моих книг и спрашивает, не хочу ли я прочесть его книгу. Подходит господин средних лет и сердечным тоном спрашивает:
«Помнишь, в детстве?..»
Еще кто-то меня приветствует и упорно протягивает молитвенник. Два пожилых солидных человека улыбаются, пожимают мне руку, один из них говорит, что его знакомая живет в Женеве и пересказывает ему иногда мои интервью в газете «Ла Стампа».
Тем временем служитель читает молитвы. Я осматриваюсь, вижу незнакомых людей и еще многих, кого знаю с детства. Ко мне подходит один из синагогальных старейшин и говорит:
«Спасибо, что вернулись к нам, с тех пор как не стало вашего отца все изменилось: это уже не те люди, всё совсем другое!»
Он говорит со мной о синагоге, как о горнолыжной станции, гостинице или ресторане. Я смеюсь и думаю, что люди эти мне не чужие. Мы редко видимся, многого друг о друге не знаем, но делим кров одного и того же молитвенного дома. Мы все, у кого родители, деды и прадеды, – эльзасские евреи, тут, как у себя дома. Мы считаем себя самыми важными, особыми, лучшими, более близкими к Б-гу или же – благодаря образованию, манере одеваться и разговаривать – более близкими к неевреям.
Евреи, прибывшие во Францию из Северной Африки, говорят на иврите и арабском и молитвы понимают. Даже если произносить их на другой манер, это все равно те же молитвы, которые читают польские или русские евреи, летом по праздничным дням надевающие в Иерусалиме, когда сорок градусов в тени, меховые шапки. Кадиш остается тем же, как его ни произноси, но в зависимости от того, как произносишь, это твоя, или не твоя молитва.
Быть евреем не просто; не легко быть, как мы, меньшинством среди множества разных сообществ, составляющих большинство, преследующих нас и намеревающихся рано или поздно нас извести. Может быть, эта тысячелетняя осада и утвердила маленький еврейский народ в желании существовать, выстоять, а для некоторых, выделиться, оставить метку, мысль, след. Странно, но я часто думал, что легче было бы не быть евреем, покончить с этим, обвенчаться, скажем, в церкви, стать католиком, как остальные прочие вокруг меня. Возможно, я стал бы спокойнее, увереннее в себе, менее уязвим. В глубине души католик всегда чувствует себя спокойнее, он у себя дома и не страшится угроз и преследований. Конечно, политика породила ужасные войны, хуже того – войны гражданские, массовые убийства, революции. И в то же время что-то глубинное, некая непреходящая гордость все время заставляли меня не поддаваться искушению укрыться от опасности, спрятаться. Как еврей мало религиозный я был связан только с Йом Кипуром и Шма Исроэл. Я мог бы жить более еврейской жизнью, числиться в иудейских ассоциациях, записаться в еврейскую общину. Но я этого не делаю, я не хочу никуда записываться, мне кажется, что так я потеряю свободу. Мне достаточно быть евреем и стараться иногда творить мицву, но не для того чтобы получить вознаграждение. Я не верю в вознаграждения и наказания. Думаю, надо просто иметь совесть и пытаться следовать десяти заповедям. И этого оказалось бы достаточно, чтобы стать хорошим евреем. Но я был не способен совершить такое. Однако понял, что нужно стараться быть счастливым.
Таково же я думаю и о политике, как о чем-то, что не должно быть одним только «властвовать» или «стараться выжить», или только «демонизировать противника». К сожалению, это не так, и политика, быть может, потому столь и привлекательна, что не обладает здравым смыслом и всегда склонна к эмоциям. Когда эмоции сдерживаются, так как режим контролирует всеобщую свободу, тогда можно сказать, что дела плохи. Ибо таким образом человека лишают возможности быть свободным в идеях и располагать правом эти идеи защищать. Диктатуры – это долгосрочные или короткие страховки для людей слабых и конформистов. Успокоенные видимостью и кодексом хорошего или дурного поведения, они могут совершать куда худшие зверства.
Справедливо строить по всему миру мемориалы Холокосту, – они должны быть в каждом городе. Европейцы устроили или своим молчанием допустили устроить уничтожение народа, единственной виной которого было не иметь в жилах стопроцентной христианской крови. Европа, не моргнув глазом, позволила умереть детям, мужчинам и женщинам, продолжая посещать бега, бордели, кино, проводить отпуск, купаясь в море или катаясь на лыжах. Есть многое, чего я не могу переварить или простить. Я понимаю, что в один прекрасный день, и довольно скоро, не останется ни одного живого свидетеля и даже живого потомка того, кто прошел через Холокост. Когда европейцы, через два или три поколения не будут располагать ни одним живым свидетельством непосредственного участника тех событий, тогда они, вероятно, будут совсем прощены. Но дорога, мне кажется, еще долгая, и я наблюдаю тревожные сигналы в современной Европе. Это не значит, разумеется, что не было многих исключений из общего правила, многих людей, восставших и бросивших вызов опасности, пытавшихся спасти евреев.
Раз в году я хочу быть всего-навсего сыном моих отца и матери, придти в их синагоги и прочесть кадиш. Я знаю, что они, чтобы спастись от концлагеря, были вынуждены все бросить и бежать в Америку. Я никогда не смогу этого забыть, и мои дети это знают, потому что дедушка и бабушка им рассказали.
Иногда мне случается заметить в глазах моих детей еврейское одиночество и беспокойство. Порой я вижу, что они чем-то терзаются, в каких-то обстоятельствах угадываю их растерянность, испуг перед лицом несправедливости, и страдаю от того, что не умею помочь.
Что касается Европы, мне там зачастую нелегко себя хорошо чувствовать. Это континент, где расизм сохраняет корни. Он снова пророс в Германии, Франции, Италии. В Турции в синагоге, когда верующие молились, взорвались бомбы!
Кое-кто из английских друзей говорит мне, что евреи и израильтяне – не одно и то же. Мне кажется, это не так. Я думаю, что быть евреем – это одинокий жребий брести по пустыне, беседуя с Б-гом, ведущим нас к добру. И это стремление идти к добру порой наказывается. Те, кто правит в сегодняшнем мире, движутся по нисходящей, а не по восходящей. Зависть, сплетни, злоба, разочарование делают людей мельче, посредственнее.
В день Йом Кипура я всегда думаю о хрупкости человеческого бытия, о том, что люди упорно идут навстречу опасности, хотя человек способен на высокие достижения в искусстве, цивилизации, поэзии, музыке, науке. Он прекрасен, этот временный и непостижимый дар, имя которому – жизнь.
Я нахожу чудовищным убеждение сегодняшних камикадзе, что можно взорвать свою собственную жизнь и жизнь других людей во имя слепой веры в того самого Б-га, который эту жизнь даровал. Не могу представить, как люди проводят бо́льшую часть своего времени ненавидя других, беспокоя их и пугая. Кажется, они не умеют видеть лучшую сторону вещей и полагают, что жить следует, испытывая страх и наводя его на других. Кусать, чтобы не быть укушенными. К счастью, время от времени рождается святой, который не знает страха, не нуждается в материальных благах, который щедр и вручает свою жизнь другим и Г-споду. Такое существование может или должно быть простым, должно уметь противостоять тому, что некоторые называют «несправедливостью», другие – «дьяволом», третьи – «страстью». Арриго Леви сказал мне, что его поколение – последнее, прожившее часть жизни в мире, не знавшем атомного, химического и бактериологического оружия. Он считает, что именно в них кроется главная опасность для современного человечества. Мы обладаем оружием, способным уничтожить все.
На Йом Кипур я всегда думаю, что быть евреем – это привилегия простоты. «Никакого багажа», – сказал мне на смертном одре отец. Ему нравилось думать, что он будет завернут в тахрихим и талес.
С моим сыном Джоном мы на рассвете до закрытия гроба присутствовали при последнем одевании отца. Потом сели в траурный автомобиль проводить его в последний путь на кладбище. Со мной были моя сестра и ее муж. У могилы было холодно, и мы с раввином Сиратом прочли кадиш. Мой сын Лаппо предпочел не видеть мертвого дедушку. Он хотел запомнить его живым. Мир, где каждый по-своему реагирует на смерть и страдания, безусловно заслуживает большого уважения.
А когда в июне хоронили мою мать, было тепло, и пока раввин читал кадиш, мамина повариха неаполитанка Роза, издалека, с букетом гладиолусов в руках, кричала: «Синьора Карла! Вы – сила!»
В тот день я обнаружил, что в нескольких шагах от могилы моей матери, под маленьким японским деревом, покоится Примо Леви. Он покончил с собой, потому что не мог больше жить в мире, слишком для него жестоком. Он сумел написать выдающиеся страницы, заставившие содрогнуться многих. Он выжил, чтобы свидетельствовать о кошмаре Холокоста, потом он почувствовал, что миссия его исчерпана, и сил для страданий больше нет. Хорошо, что мама покоится рядом с ним. Я помню, как Примо Леви приходил к нам на проспект Дука-дельи-Абруцци. Маленький человек, небольшого роста, невероятно любезный. Когда я думаю о нем и о матери, мне хочется плакать, потому что они были людьми красивыми, чистыми, бескорыстными и страстными.
Моей матери выпала менее примечательная судьба, но она всегда верила в самые главные ценности жизни: в свою семью, свой дом, свой город, свою религию. Она была энтузиасткой, оптимисткой и очень щедрым человеком. Она забывала о себе, чтобы помочь другим, причем с упорством, какое мне больше не встречалось. Бедная женщина! Она умерла с грузом нажитых неприятностей, с чувством невыполненного долга, но и с чувством глубинной защищенности, которую давала ей вера в Б-га. Она много страдала в этом мире. Страдала из-за неуверенности и большой доброты. Но в своей вере была уверена всегда. Она придавала пасхальной трапезе – Седеру – больше значения, чем Йом Кипуру. Когда я был мальчиком, мы ходили к Тревесам, потом, после смерти Анджело и Дарио Тревесов, моя мать взяла в привычку устраивать Седер у себя дома. Приходили Серджо и Джорджо Тревесы, Даниэла Пиперно, Нора и Арон Бенджо, Лучано Латтес, Деде Сегре. Для мамы Пасха была торжественным и счастливым праздником. С Джорджо, моим братом, мы решили продолжать эту традицию и каждый год с некоторыми старыми друзьями и новыми тоже, с женами, детьми, племянниками и свояками справляем вместе Седер.
В Йом Кипур мать не пользовалась машиной и весь день проводила в синагоге. Выходила оттуда только во второй половине дня, после поминовения умерших, и шла отдохнуть к своей кузине Лучане Латтес, на улицу Баретти. Возвращалась она в синагогу к вечерней молитве и окончанию поста.
Перевод с итальянского
Алексея Букалова
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru