[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2007 ТЕВЕС 5767 – 1 (177)
«ВОЙНА И МИР» ДВАДЦАТОГО ВЕКА
Бенедикт Сарнов
На примере Крымова мы вновь, – в который раз, – столкнулись с уже хорошо нам знакомой ситуацией. Одного из самых дорогих его сердцу, самых любимых своих героев, вопреки первоначальному своему намерению и замыслу Гроссман не возвысил, а – свалил. Но тут дело не исчерпывается тем объяснением, какое дал подобным казусам Л.Н. Толстой. На сей раз причина столь резкой трансформации образа состояла не только в том, что писатель обратил на привлекший его внимание характер чересчур пристальное внимание. Крымов «Жизни и судьбы» столь разительно отличается от Крымова, явившегося перед нами на страницах романа «За правое дело», потому что между этими двумя романами Василия Гроссмана пролегла целая эпоха.
Герои «Жизни и судьбы» (не один только Крымов, а многие герои этого романа, перекочевавшие на его страницы из первого гроссмановского романа) предстали перед нами в совершенно ином свете прежде всего потому, что за годы, отделяющие первую книгу от второй, изменился автор.
Свою сталинградскую эпопею Гроссман задумал и начал над ней работать в 1943 году. Первая книга была завершена в 1950-м. Писатель отнес рукопись в «Новый мир», лучший тогдашний наш литературный журнал, куда как раз в это время пришел главным редактором Александр Твардовский.
Твардовский высоко оценил роман и твердо решил его печатать. Но дело было непростое, хотя Твардовского и поддержал в этом намерении официальный тогдашний глава советской литературы Александр Фадеев. Роман долго редактировали, потом долго еще чего-то выжидали: знали, что публикация такого романа была по тем временам делом рискованным. Так или иначе, напечатан роман был только в 1952-м. (№ 7–10).
В критической литературе о Гроссмане подробно и обстоятельно рассказывается, какому страшному разгрому подверглось это его произведение чуть ли не сразу же по выходе в свет. Приводятся стенограммы и протоколы различных обсуждений и редакционных совещаний, на которых автора обвиняли во всех смертных грехах. Вспоминается злобная, разгромная статья Михаила Бубеннова в «Правде», уничтожающая роман: статья эта, как сразу же стало известно, была если не инспирирована, то во всяком случае, одобрена самим Сталиным.
Все это действительно было. Но погром начался не сразу. Ему предшествовал короткий (увы, очень короткий!) период триумфа.
В октябре 1952 года на собрании секции прозы Союза писателей СССР только что опубликованный гроссмановский роман все дружно хвалили. И даже – по прямому указанию Фадеева – единодушно выдвинули его на Сталинскую премию. Роман готовился к выходу отдельной книгой сразу в двух издательствах – Воениздате и «Советском писателе».
И вот как раз в это время явился к Василию Семеновичу художник, которому какое-то из этих двух издательств заказало художественное оформление этой выдвинутой на Сталинскую премию, то есть уже заранее объявленной выдающимся литературным событием, книги.
Художник, выслушав разные пожелания автора, между прочим, задал ему такой вопрос:
– Насколько мне известно, – сказал он, – этот ваш роман лишь первая книга задуманной вами эпопеи. Я от души надеюсь, что буду оформлять и следующую вашу книгу. И разумеется, хотел бы, чтобы все ее тома были выдержаны в одном стиле. Поэтому мне хотелось бы знать, как вы представляете себе всю вашу эпопею, когда она будет завершена? Как она будет выглядеть?
– Как будет выглядеть? – задумчиво спросил Гроссман.
Он подошел к книжной полке, снял с нее четыре тома «Войны и мира», положил на стол.
– Вот так, – сказал он. – Когда я ее закончу, она будет выглядеть примерно вот так.
Замах, как видите, был большой. Начатая им работа должна была стать – так, во всяком случае, это было им задумано – «Войной и миром» ХХ века.
Да, замысел был дерзновенный. И предельно опасный.
Главная опасность заключалась совсем не в том, что автор как бы сознательно вступал в состязание с величайшим из российских – да и мировых – гениев. Как говорится, плох тот солдат, в ранце которого не лежит жезл маршала. Только постулируя невозможное, художник может с наибольшей полнотой реализовать, раскрыть свое дарование. Нет, опасность задачи, которую Гроссман поставил перед собой, состояла отнюдь не в чрезмерной ее грандиозности.
Истинный художник не стремится стать вторым Толстым, вторым Достоевским, вторым Чеховым. Он хочет быть первым. То есть – остаться (а точнее – стать) самим собой. «Нет, я не Байрон, я другой...» – возражал Лермонтов, когда его пытались называть вторым Байроном. И был прав.
Вторая опасность, таившаяся в дерзновенном гроссмановском замысле, состояла в том, что время таких вот многотомных эпопей вроде как прошло.
Один из самых замечательных русских писателей нашего века – Михаил Зощенко – высказался на этот счет с особенной ясностью и прямотой.
А.Т. Твардовский: «Он высоко оценил роман Гроссмана и твердо решил его печатать»
Вот, в литературе, – писал он на пороге 30-х, – существует так называемый «социальный заказ»...
Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой.
Видимо, заказ этот сделан каким-нибудь неосторожным издательством. Ибо вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель, – заказывают конечно же не красного Льва Толстого.
И далее, в присущей ему иронически глумливой манере, он издевался над этим наивным, как ему казалось, и даже смешным заблуждением. Он был убежден, что новое время требует новых художественных форм.
Эту его уверенность тогда разделяли многие.
Но Гроссман, в отличие от Зощенко, был художником эпического склада. И выношенный им, захвативший его, прочно завладевший его сознанием грандиозный эпический замысел был в природе его дарования.
И была еще одна причина, толкнувшая его на такой дерзновенный замысел.
Война, с первых же дней своих названная «второй отечественной», эта великая и страшная война, подобной которой человечество еще не знало, всеми бесчисленными жертвами своими, всеми невиданными и неслыханными прежде человеческими драмами словно бы взывала к современникам, властно требовала: вы должны, просто обязаны описать все это с толстовской силой и толстовским размахом. Герои и жертвы нашей отечественной заслуживают этого уж никак не меньше чем те, кто прошел через ту, первую отечественную, вдохновившую автора «Войны и мира».
Гроссман принял, взял на себя этот «социальный заказ» эпохи. Он имел основания считать, что больше чем кто другой, приспособлен для осуществления такого задания. И писательским, художественным своим опытом (за плечами у него уже была многолетняя работа над романом «Степан Кольчугин»), и военным, сталинградским запасом впечатлений, которых хватило бы, пожалуй, и больше чем на четыре тома.
Таков был его замысел.
Но в процессе работы замысел художника часто меняется. Собственно, даже не часто, а всегда. Это некий закон художественного творчества – на то оно и творчество! И если бы гроссмановский замысел в ходе его работы над эпопеей претерпел даже очень существенные изменения, это вовсе не было бы явлением исключительным, из ряда вон выходящим. Ну, задумал автор написать четыре тома, – а написал только два. Работа потребовала бо€льших усилий и бо€льшего времени, чем он рассчитывал. Дело обычное.
Но случай Гроссмана в эту простую и тривиальную схему не укладывается. Это случай поистине исключительный.
Дело в том, что первоначальный гроссмановский замысел не просто изменился. Он был взорван.
М.М. Зощенко: « Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой»
***
Роман «За правое дело» венчала фраза «Конец первой книги». Все знали, что Гроссман пишет продолжение.
Вторую книгу ждала непростая судьба. Она была арестована. Пришедшие за ней изъяли у автора все копии. На всякий случай забрали даже копировальную бумагу и ленту от пишущей машинки. И когда рукопись каким-то чудом (теперь уже точно известно, каким именно) все-таки оказалась на Западе, главы из нее сперва печатались (в эмигрантских журналах – «Континенте» и «Гранях») именно как главы из второй книги романа «За правое дело». Лишь последний из опубликованных в периодике отрывков («Континент», 1976, № 6) был обозначен как фрагмент из романа «Жизнь и судьба».
Необходимость такой перемены заглавия объяснялась в специальном редакционном предисловии.
Как нам стало известно в последний момент, – сообщала редакция, – именно так назвал автор вторую книгу романа «За правое дело». Принимая во внимание волю покойного писателя, мы продолжаем публикацию глав этой замечательной книги под новым названием.
Как явствует из этого примечания, даже уже зная и выполняя последнюю волю покойного писателя, редакция тем не менее продолжала привычно рассматривать роман «Жизнь и судьба» как вторую книгу романа «За правое дело». Между тем для автора романа эта перемена названия значила неизмеримо больше. Она означала, что сам он склонен видеть в новом своем романе не второй том начатой им некогда эпопеи, а совершенно новое, отдельное, самостоятельное произведение, не имеющее с романом «За правое дело» почти ничего общего.
После многих сложностей роман «Жизнь и судьба» вышел наконец в свет уже не в журнальных отрывках, а полностью, отдельной книгой, в 1980 году, в швейцарском издательстве L’AGE D’HOMME.
В редакционном предисловии к книге говорилось:
...Первая книга вполне могла бы получить Сталинскую премию – настолько она проникнута любовью к социалистическому отечеству. Но ноябрь 1952 – это месяц Пражского процесса, на котором впервые в числе главных врагов победившего социализма был назван сионизм (новое кодовое имя для обозначения евреев, заменившее с тех пор «космополитизм»). Даже по отчетам, печатавшимся в московских газетах, было совершенно ясно, что Пражский процесс контаминирует Московские процессы 30-х годов с делом Дрейфуса и делом Бейлиса. А 13 января 1953 года делается следующий шаг – сообщается о раскрытии заговора еврейских врачей, готовившихся по заданию мирового сионизма и американского империализма отравить всех вождей советского народа. Вполне понятно и логично в этих обстоятельствах, что ровно месяц спустя, 13 февраля 1953 года, Гроссман был уничтожен в центральной партийной газете «Правда». Любопытно и характерно, что статью написал не профессиональный критик, а прозаик Михаил Бубеннов, конкурент Гроссмана по военной теме и один из самых выдающихся антисемитов в Союзе писателей СССР.
Отдельной книгой роман В. Гроссмана «Жизнь и судьба» впервые вышел в 1980 году, в швейцарском издательстве L’AGE D’HOMME
Вся, так сказать, фактическая сторона дела здесь изложена правильно. И насчет Пражского процесса, и насчет Московских, и насчет печально знаменитого «дела врачей», и даже насчет автора статьи в «Правде».
Кое-что к этому перечню причин, из-за которых роман Гроссмана постигла такая печальная судьба, можно даже и добавить.
Литературовед Борис Фрезинский составил (на основе теперь уже рассекреченных и опубликованных документов) своеобразную хронику, в которой последовательность событий, связанных с публикацией гроссмановского романа, рассмотрел на фоне событий иного, так сказать, государственного масштаба.
Приведу лишь небольшой отрывок из этой «Хроники мук и крови», как он ее называет.
13 марта 1952 года принято секретное постановление начать следствие по делу всех лиц еврейского происхождения, чьи имена назывались на допросах по делу Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). (Идет подготовка новых крупномасштабных черносотенных процессов. Первыми жертвами определены Илья Эренбург и Василий Гроссман.)
8 мая открылось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу ЕАК; среди обвиняемых в шпионаже и антисоветской деятельности – писатели П. Маркиш, Л. Квитко, Д. Бергельсон, Д. Гофштейн, актер В. Зускин, академик Л. Штерн и другие.
22 мая Фадеев одобряет четвертую правку романа Гроссмана и 3 июня сообщает автору, что роман сдается в набор под названием «За правое дело».
4 июня на допросе подсудимых по делу ЕАК многократно называются имена Эренбурга и Гроссмана.
11 июня Главлит подписывает верстку седьмого номера журнала с первыми главами романа «За правое дело». М. Бубеннов верстку не подписывает и не возвращает в редакцию.
2 июля журнал с началом книги Гроссмана выходит в свет.
18 июля всем подсудимым по делу ЕАК (кроме биолога Л. С. Штерн, которой Сталин, скорее всего, приписывал знание секретов долголетия) выносится смертный приговор... 12 августа приговор приводится в исполнение.
В октябре 1952 года «Новый мир» завершает публикацию романа «За правое дело»...
Осенью в Москве проводятся аресты крупнейших профессоров-медиков, преимущественно евреев. Начинается практическая подготовка процесса «врачей-отравителей»...
13 января 1953 года объявлено об аресте «врачей отравителей». На местах готовятся списки для депортации еврейского населения.
16 января редсовет издательства «Советский писатель» обсуждает роман Гроссмана, готовящийся к изданию. Впервые публично высказываются обвинения автора в еврейском буржуазном национализме. Принимается решение о необходимости переработки текста. 2 февраля обвинения Гроссмана в сионизме повторяются на обсуждении романа в редакции «Нового мира». М. Бубеннов отправляет Сталину письмо о романе Гроссмана.
13 февраля по указанию Сталина «Правда» публикует погромную статью Бубеннова о романе «За правое дело». Аналогичные статьи появляются в других изданиях...
(Газета «Невское время»,
16 декабря 1995 года)
Эта «хроника», казалось бы, не только подтверждает, но даже и делает совсем уже неоспоримым вывод авторов редакционного предисловия к первому (зарубежному) издания романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Вывод этот, как мы помним, сводится к тому, что все несчастья, обрушившиеся на автора романа «За правое дело», были вызваны лишь проводившейся тогда и достигшей к концу 1952-го – началу 1953 года высшего своего накала политикой государственного антисемитизма. А разгромная статья об этом его романе, появившаяся в «Правде», была написана только лишь по той причине, что автор ее – Михаил Бубеннов – был конкурентом Гроссмана по военной теме и «одним из самых выдающихся антисемитов в Союзе писателей».
Не будь Гроссман евреем, не имей он несчастья принадлежать к этому злополучному племени, все у него было бы в порядке. Никаких других причин для государственной травли Гроссмана и его романа не было и в помине. Ведь «За правое дело», как прямо говорится в том же предисловии, это –
…обыкновенный роман сталинской эпохи, его место – в одном ряду с «Белой березой» Бубеннова и симоновскими «Днями и ночами», но не с «Жизнью и судьбой»... Автор «Жизни и судьбы» и «Всё течет...» не имеет почти ничего общего с тем Василием Гроссманом, который написал «Степана Кольчугина» и «За правое дело».
Звучит вроде убедительно. В действительности, однако, вывод этот бесконечно далек от истины.
Да, Гроссман, как я уже сказал, рассматривал свой роман «Жизнь и судьба» как новую книгу, не имеющую почти ничего общего с романом «За правое дело». И он сделал все, что было в его силах, чтобы оторвать свой второй роман от первого, придать ему как можно бо€льшую автономность. Но в полной мере это ему, конечно, не удалось. Ведь только из первого романа читатель может узнать, как складывалась жизнь героев второго в первый год войны, как и откуда попала в Куйбышев Женя, каким образом оказалась у немцев Софья Осиповна Левинтон, какими сложными путями дошло до Штрума письмо его матери... Но дело даже не в этом. Прежде всего, невозможно согласиться с утверждением, что роман Гроссмана «За правое дело» – обыкновенный роман сталинской эпохи, место которого в одном ряду с «Белой березой» Бубеннова и «Днями и ночами» Симонова. И дело тут не только в несоизмеримости художественных дарований двух этих авторов с художественным дарованием Гроссмана, не только в том, что роман Гроссмана, говоря попросту, гораздо ярче, талантливее и бубенновского и симоновского.
Он несопоставим ни с одной тогдашней книгой о войне прежде всего по объему, уровню и качеству сказанной в нем правды.
Я имею в виду, разумеется, не правду факта, не документальную, а художественную правду. Никто из современников Гроссмана не выразил с такой потрясающей художественной глубиной и силой трагедию той войны.
Да, приступая к своему роману, Гроссман искренне верил, что война между гитлеровской Германией и Советским Союзом была смертельной схваткой не только двух государств, но – двух социальных систем, одна из которых олицетворяла для него свет, другая – тьму. И не только потому, что гитлеровцы были агрессорами, захватчиками, а мы защищали свободу и независимость нашей родины. Германский фашизм для Гроссмана воплощал в себе все силы мирового зла. А Союз Советских Социалистических Республик – в это Гроссман тогда еще верил свято – был страной, призванной осуществить на практике вековую мечту человечества о мире «без Россий, без Латвий», – прекрасном новом мире, основанном на принципах справедливости, свободы, равенства, братства.
Да, концепция первого его романа была ортодоксально советской. И композиционно он был выстроен в точном соответствии с этой концепцией. Как пирамида, в основании которой – народ, сражающийся за Родину и свободу, а на вершине – Ставка Верховного Главнокомандующего – Сталин.
Но писательский дар Гроссмана, органически присущее ему чувство художественной правды, взорвало эту концепцию. Жестокий реализм в изображении не только батальных сцен, но и всех подробностей, всего густо прописанного жизненного фона, на котором разворачиваются главные события романа, сама художественная плоть книги, ее мясо заставляют читателя напрочь забыть об этом искусственном каркасе, на котором по первоначальному его замыслу должно было держаться все здание.
Роман «За правое дело» – книга трагическая. Она повествует о великой трагедии той страшной войны. А в официальной советской историографии, а значит, и в литературе, тогда уже прочно утвердилась версия войны победной. О немецких «котлах» и окружениях, в которых оказались в первые месяцы войны миллионы советских солдат, не принято было даже и вспоминать. Помнить надлежало не о поражениях, а о победах. Но даже и тут полагалось не слишком нажимать на то, какой ценой заплатили мы за все наши победы.
Писатели, стремящиеся открыть в своих книгах о войне хоть малую толику правды, вынуждены были балансировать на самом ее краю, искусно уравновешивая каждую трагическую сцену – победной. (Великим мастером такого балансирования был Константин Симонов.)
Гроссман этим искусством не владел. Да он и не хотел им владеть. Не оспаривая официальную, государственную концепцию и даже как бы положив ее в основу создаваемой им книги, во всех случаях, когда эта концепция вступала в противоречие с правдой (как он ее чувствовал и понимал), он доверялся не концепции, а своему военному опыту, своей художественной интуиции.
С концепцией дело тоже обстояло не так просто. (В этом мы еще не раз успеем убедиться.) Но даже одно только это его неумение балансировать на краю правды заранее обрекало его роман на жестокий разгром.
В редакции «Нового мира» знали, чувствовали, что роман обречен. Твардовскому это стало ясно задолго до появления в «Правде» погромной статьи Бубеннова.
2 февраля 1953 года, то есть за десять дней до появления бубенновской статьи, с которой начался официальный разгром романа, в редакции журнала, опубликовавшего роман, состоялось довольно широкое и представительное его обсуждение.
Тон этому обсуждению задал сам Твардовский. Сказав о выдающихся достоинствах романа (а как иначе можно было бы объяснить, что он решился его напечатать), он определил главную цель предстоящего разговора.
«...Могут ли все эти успехи ослепить нас в отношении существенных и серьезных недостатков, которые имеются в этой первой части романа?» – поставил он вопрос перед собравшимися. И недвусмысленно сам же на него ответил: «Нет!»
И – понеслась душа в рай.
Выступавшие,– а среди них были и писатели, и критики, и военачальники, – в один голос заговорили о том, что многие сцены и эпизоды романа «нехарактерны для Сталинградской эпопеи», что автор «не запечатлел мыслей советского командования», «не найдены те яркие, обобщенные образы, которые бы показали облик советского народа... Также роль товарища Сталина очень слабо показана», «в романе не видишь характеристики советского человека...» – и так далее, – всё в том же духе.
Но самой яростной, самой резкой и уничтожающей критике подверглась философия автора, высказанная в романе устами одного из его героев – академика Чепыжина. Тут были единодушны все участники обсуждения: и те, кто стремился окончательно угробить роман, и те, кто искренне хотел его спасти.
Вот, например, как высказался на том совещании один из главных руководителей тогдашнего Союза писателей – Алексей Сурков:
Если послушать всех, кто здесь говорил, то по сумме цитат книжку надо выбросить, книжечка порочная во всех своих мировоззренческих основах... Но на деле положение немного не такое... Книга Гроссмана – это литература в собственном смысле этого слова.
Но тут же он заговаривает о философии романа, называя ее «чудовищной философской белибердой». И подытоживает, обращаясь к автору:
Самое слабое место – это историко-философская концепция вещи, она эклектична и неясна... Вы очень много отступлений делаете в романе, хотя можно обойтись без этого...
А.А. Сурков: «Самое слабое место – это историко-философская концепция вещи, она эклектична и неясна»
Тот же совет дает Гроссману и другой участник обсуждения – генерал и писатель Петр Вершигора:
Сама плоть художественного творчества заставит писателя выбросить все свои философские рассуждения, иначе он потерпит крах... Писателю Гроссману мы должны предъявить жесткие требования. От философии он должен избавиться. Эти мысли... надуманные, выбросьте их из головы, они вам мешают, они связывают по рукам...
Этот, пока еще довольно туманно сформулированный, упрек чуть позже превратится уже в главное обвинение против гроссмановского романа.
Полтора месяца спустя после обсуждения романа «За правое дело» в редакции «Нового мира» состоялось заседание Президиума Правления Союза советских писателей, на котором доклад делал уже сам Фадеев. Чуть ли не весь доклад этот был посвящен анализу и суровой критике идейных ошибок романа Гроссмана. (Было произнесено даже и более грозное слово – не просто ошибки, но – «главный идейный порок»).
Порок этот, по мнению Фадеева, состоял в следующем.
Дело в том, что в основе этого романа лежит очень реакционная, идеалистическая, антиленинская философия, которая выражена устами одного из действующих лиц романа, профессора Чепыжина, а затем находит свое проявление в целом ряде высказываний и, главным образом, в характере показа событий и людей на страницах романа...
Ошибка Гроссмана здесь состоит в том, что он вложил в уста симпатичного профессора Чепыжина реакционную идеалистическую философию, противостоящую философии марксизма-ленинизма, не противопоставив ей ничего, а подкрепив ее различными приемами, то есть таким образом дав понять читателю, что это есть философия автора.
Из этого не слишком внятного монолога все же можно понять, что Фадееву тоже не очень хотелось совсем угробить гроссмановский роман. Он даже предлагает автору некий выход, своего рода лазейку: не просто выкинуть к чертовой матери всю эту мутную философию, как советуют Сурков и Вершигора, а вложить ее в уста какого-нибудь не столь обаятельного, лучше даже отрицательного персонажа. С тем чтобы противопоставить этой «неправильной», враждебной марксизму-ленинизму философии, – другую, правильную.
Что же это за философия такая, что за крамольные мысли, которые так смертельно напугали не только лютых врагов гроссмановской книги, но даже и тех, кто искренне хотел защитить его роман, спасти его от полного и окончательного разгрома?
***
Задумав свой роман, Гроссман собирался назвать его коротко и просто – «Сталинград». Под этим названием он и принес рукопись в редакцию «Нового мира». Но там это название отклонили, – оно показалось слишком громогласным, чересчур весомым, к слишком многому обязывающим. Сталинград – это ведь кульминация, высший, переломный момент всей той великой войны. Предложили назвать книгу как-нибудь поскромнее. Например, «За правое дело».
Гроссман не возражал. Дело, за которое воевал с гитлеровской Германией советский народ, он вполне искренне считал правым. На этот счет никаких разногласий с официальной советской идеологией у него тогда не было. Диссидентом, то есть инакомыслящим, он не был. Но он был – мыслящим. А всякий, кто пытается мыслить, а не повторять чужие мысли, уже самим этим своим поползновением обречен на то, чтобы мыслить инако, то есть – самостоятельно, по-своему, не в унисон со всеми.
Именно так мыслит в гроссмановском романе один из центральных его персонажей – Виктор Павлович Штрум. Образ этот, – хоть Штрум у Гроссмана не литератор, да и вообще, не гуманитарий, а физик, – вобрал в себя многие черты автора книги. В романе он занимает примерно то же место и претендует на ту же роль, какую в «Войне и мире» играет Пьер Безухов.
На протяжении всего романа Штрум ищет истину, пытается понять суть происходящего. В частности, его мучает (как и всех думающих людей в то время) загадка германского фашизма: как случилось, что умный, работящий, цивилизованный народ, давший миру Канта и Гегеля, Шиллера и Гете, Баха и Бетховена, за несколько лет превратился в банду убийц, загнавшую всю Европу в гигантский концлагерь?
Задумываться об этом, конечно, разрешалось. Но все ответы на этот роковой вопрос были уже даны. В соответствующих партийных документах, в основополагающих высказываниях товарища Сталина.
А.А. Фадеев: «Ошибка Гроссмана состоит в том,
что он вложил в уста симпатичного профессора Чепыжина реакционную идеалистическую философию,
противостоящую философии марксизма-ленинизма»
Но Штрум почему-то не хочет довольствоваться этими ответами. Он размышляет. И делится этими размышлениями со своим учителем – академиком Чепыжиным. А у того есть свои, тоже не совсем банальные ответы на все сомнения и недоумения Штрума. И он тоже охотно делится ими со своим любимым учеником. И вот эти-то его ответы Алексей Сурков как раз и назвал чудовищной философской белибердой, именно эти, не укладывающиеся в привычную пропагандистскую советскую жвачку мысли, и советовал Гроссману выкинуть из головы искренний его доброжелатель Петр Вершигора, а другой, самый могущественный его доброжелатель, Фадеев, рекомендовал вложить их в уста какого-нибудь отрицательного персонажа:
Они медленно шли и молчали...
Чепыжин вдруг посмотрел на Штрума и сказал:
– Фашизм! А? Что с немцами стало?.. Кажется, всё хорошее исчезло. Кажется, нет там ни честных, ни благородных, ни добрых. А? Возможно ли это? Ведь мы знаем их. И их удивительную науку, и литературу, и музыку, и философию!.. Откуда столько набралось злодеев? Вот, говорят, переродились, вернее, выродились. Говорят, Гитлер, гитлеризм сделал их такими.
Штрум сказал:
– Да, приходит такая мысль...
Чепыжин отмахнулся рукой:
– Фашизм силен, но есть предел его власти. Это надо понять... В основном, в общем Гитлер изменил не соотношение, а лишь положение частей в германской жизненной квашне. Весь осадок в народной жизни, мусор, дрянь всякая, все, что таилось и скрывалось, все это фашизм поднял на поверхность, все это полезло вверх, в глаза, а доброе, разумное, народное – хлеб жизни – стало уходить вглубь, сделалось невидимым, но продолжает жить, продолжает существовать...
Он оживленно поглядел на Штрума, взял его за руку и продолжал говорить:
– Вот представьте себе, в каком-нибудь городке имеются люди, известные своей честностью, человечностью, ученостью, добротой. И уж они были известны каждому старику и ребенку. Они окрашивали жизнь города, наполняли ее – они учили в школах, в университетах, они писали книги, писали в научных журналах... Ясно, их видели с утра до позднего вечера. Они являлись всюду: в лекционных залах, их видели на улицах, в школах... Но когда приходила ночь, на улицы выходили другие люди, о них мало кто знал в городе, их жизнь и дела были грязны и тайны, они боялись света, ходили крадучись, во тьме, в тени построек. Но пришло время, – и грубая, темная сила Гитлера ворвалась в жизнь. Людей, освещавших жизнь, стали бросать в лагери, в тюрьмы. Иные погибали в борьбе, иные затаились. Их уже не видели днем на улицах, на заводах, в школах, на рабочих митингах. Запылали написанные ими книги. Конечно, были и такие, которые изменили, пошли за Гитлером, перекрасившись в коричневый цвет. А те, что таились ночью, вышли на свет, зашумели, заполнили собой и своими ужасными делами мир. И показалось: разум, наука, человечность, честь умерли, исчезли, уничтожились, показалось – народ переродился, стал народом бесчестия и злодейства...
И, не дожидаясь ответа, он продол
жал:
– И так же отдельные люди... Часто человек, живущий в нормальных общественных условиях, сам не знает погребов и подвалов своего духа. Но случилась социальная катастрофа, и полезла из подвала всякая нечисть, зашуршала, забегала по чистым комнатам!
Вот она – философия, на которую сделали стойку Сурков, Вершигора, Фадеев и прочие критики гроссмановского романа, настоятельно рекомендовавшие автору отказаться от этих «доморощенных», как они выражались, идей, от этих странных и в высшей степени сомнительных мыслей. Вот что так смертельно их перепугало. И надо признаться, что перепугались они не зря.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru