[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2007 ТЕВЕС 5767 – 1 (177)
ВСТРЕЧА С РОЗАНОВЫМ
Нинель Портнова, Владимир Хазан
Аарон Захарович Штейнберг (1891, Двинск – 1975, Лондон), философ, писатель и общественный деятель, родился в традиционной еврейской семье. Получил среднее образование в русской гимназии Пярну, высшее, философское и юридическое, в Гейдельбергском университете (1908–1913). Во время первой мировой войны был интернирован, жил в немецкой деревне Раппенау (1914–1918). По окончании войны ввернулся в Россию, в Петроград, где занимался научно-преподавательской деятельностью, читал лекции по философии в университете, Институте живого слова, в Еврейском народном университете, сотрудничал в ОПЕ, Еврейском Этнографическом обществе и др. Вместе с А. Белым, Р. Ивановым-Разумником и К. Эрбергом стал учредителем Вольфилы (Вольной философской ассоциации). В конце 1922 года, когда давление диктаторского режима на свободную мысль усилилось и интеллигенцию стали высылать за границу, Штейнберг эмигрировал в Германию. В Берлине вместе с братом И.Н. Штейнбергом (бывшим наркомом юстициии в первом коалиционном советском правительстве) и А. Шрейдером он стоял во главе издательства «Скифы», в котором была опубликована его монография «Система свободы Достоевского» (Берлин, 1923). А. Штейнберг оказался одним из самых активных участников еврейского культурного ренессанса 20-х – начала 30-х годов: перевел на немецкий язык десятитомную «Всемирную историю еврейского народа», «Историю хасидизма» и другие сочинения С. Дубнова, был автором и руководителем отдела философии Всеобщей еврейской энциклопедии (на идише), одним из инициаторов создания Еврейского научного института (YIVO). В 1934 году Штейнберг бежал из гитлеровской Германии в Лондон, где продолжалась его работа в Фонде Дубнова (сокращенное издание дубновской «Всемирной истории еврейского народа», редактирование идишской газеты «Дос фрайе ворт» и др.). На шести языках Штейнберг публиковал статьи и очерки по еврейской истории и философии в различных международных изданиях, читал курсы еврейской истории в Лондонском отделении YIVO. В середине 1940-х он становится одним из лидеров Всемирного Еврейского конгресса (глава Департамента культуры) и его официальным представителем в ЮНЕСКО. Штейнбергу принадлежит инициатива учреждения исследовательского центра по изучению геноцида, репараций и лиц без гражданства; он разработал стратегию американского Фонда в поддержку исследований еврейской культуры – Memorial Foundation for Jewish Culture, – деятельность которого продолжается по сей день. Перечислять заслуги этого человека перед мировым, в том числе и русским еврейством, можно и далее.
Аарон Штейнберг с родителями. Петербург, 1910-е годы (публикуется впервые).
В последнее десятилетие жизни Аарон Штейнберг занимался подведением итогов своей литературной и научной деятельности: написал по-английски еще одну книгу о Достоевском (Лондон, 1966), подготовил рукопись своих избранных философских работ, изданную посмертно (см.: Aaron Steinberg. History as Experience. Aspects of Historical Thought – Universal and Jewish. New York, 1983) и книгу воспоминаний «Друзья моих ранних лет. 1911–1928», которая тоже вышла уже после его смерти (Париж, 1991).
Научная, философская и общественная деятельность А. Штейнберга отличалась не только широтой, но целостностью и единством. Определив в юности свое предназначение философа, пронизывающего свободной мыслью все проявления жизни – в единстве «Я» и Мира, он стремился обосновать сами принципы свободной мысли – первоосновы духовной революции, которая должна прийти на смену революции политической. В своих многочисленных работах по философии истории, истории культуры и религии Штейнберг акцентировал непрерывность духовного человеческого опыта. В еврейских кругах Англии его называли «духовным лидером лондонской аристократии».
Публикуемый ниже фрагмент представляет собой черновой вариант части очерка о В.В. Розанове, вошедший в упоминавшуяся выше книгу «Друзья моих ранних лет». Отличавшийся необыкновенной терпимостью к чужому мнению, Штейнберг, однако, был поражен бурной антисемитской деятельностью русского писателя и философа во время суда над Бейлисом. Это побудило его изменить привычке и явиться к Розанову для объяснения, точнее, для установления для самого себя причины столь резкого наступления «сумерек богов», ибо Розанов относился до этого к числу его кумиров.
Предлагаемая вниманию несколько иная версия описания этого визита сохранилась в собрании Штейнберга (Central Archives for the Jewish People, Jerusalem). Запись датирована 28 февраля 1971 года, после чего следует приписка: «Другая версия начатого на прошлой неделе рассказа о моем диспуте с В.В. Розановым осенью 1913 года (начало на отдельном листке – в неправильном ключе и темпе). Итак, da capo!»[1].
Основным поводом для данной публикации явилось то, что данный текст построен стилистически иначе нежели известный, вошедший в книгу: мемуарный сюжет передан полнее, многие детали прописаны здесь более колоритно, стереоскопичнее, гуще, – разница порой достигает отличия развернутого описания от конспекта. Остается только подосадовать на то, что в данной редакции очерк оказался незаконченным, – в противном случае, он несомненно выигрывал бы по степени яркости, полноты и передаче подробностей в сравнении с опубликованной версией. Полнота и детальность описания важны здесь прежде всего потому, что встреча Штейнберга, верующего и соблюдающего религиозные обряды еврея, с Розановым, состоявшаяся в самый разгар «дела Бейлиса» (суд над которым проходил с 25 сентября по 28 октября 1913 года), таит в себе немало подтекстных смыслов христиано-иудейского диалога. Молодой, еще неоперившийся и мало кому известный еврейский философ безбоязненно вступает в спор с находящимся в зените славы и популярности крупнейшим русским православным мыслитем, в чьем мировоззрении прихотливым образом сплетался неподдельный интерес к евреям с самым откровенным антисемитизмом.
Публикуя «черновой» вариант очерка, следует сказать о том, что проблема текстологии штейнберговских мемуаров крайне сложна и неотчетлива. Надиктованные автором на магнитофонную пленку и затем превращенные в печатный текст, они тем не менее имеют ряд параллельных версий, далеко не всегда и не во всем совпадающих с «каноническим» текстом. Поэтому установить «оптимальный» состав книги весьма непросто. Между тем, в существующих «филиальных» версиях есть много бесценных крупиц, которые не попали в «магистральный» текст. Поскольку мемуары Штейнберга представляют собой свидетельства высокой исторической значимости, следовало бы позаботиться о том, чтобы донести до читателя как можно больше из его «запасников», – да и правомерно ли называть «запасниками» то, что вполне могло стать книжным текстом, но по тем или иным причинам, объяснить которые мы не беремся, им не стало.
В.В. Розанов.На петербургском перекрестке
Была осень 1913 года. В Петербурге только и было разговоров, что об уголовном деле, разбиравшемся в Киеве. Судился там конторщик-еврей Мендель Бейлис, обвинявшийся в «ритуальном убийстве». Дело прогремело на всю Россию и не осталось без внимания и за границей. Передовая печать и просвещенное общественное мнение видели в «деле Бейлиса» воспроизведение «кровавого навета», наследие древних суеверий и столь излюбленные в средние века средства возбуждения страстей темного люда против еврейских соседей. Однако для широких кругов России, не искушенных в истории религиозных предрассудков, «кровавый навет» вовсе не был наветом, а как раз наоборот, – сущая правда. Киевский же процесс об убийстве несовершеннолетнего Андрюши Ющинского «с ритуальной целью» был новым подтверждением и окончательным разоблачением жуткого еврейского изуверства.
Чем ближе судебное следствие в Киеве подходило к концу, тем сильнее, казалось, становилось влияние реакционной антиеврейской печати. Страсти разгорелись. Я сам был свидетелем, как мать мальчика-подростка, собиравшаяся оставить его на лето в пансионе за городом, чуть узнала, что хозяйка пансиона еврейского происхождения, простодушно воскликнула: «Ох, нет! Простите, не могу! Знаете, в наше время ритуальных убийств как-то боязно». Сугубо антиеврейская крайне правая печать сразу расширила свой ограниченный круг читателей, когда накануне киевского сезона привлекла к сотрудничеству писателей более умеренного толка. Так, Василий Васильевич Розанов, автор ряда замечательных произведений, особенно на религиозно-философские темы, и постоянный сотрудник умеренно-реакционного «Нового Времени», стал во время процесса Бейлиса регулярным комментатором судебного разбирательства в Киеве в низкопробной петербургской «Земщине» Влад[имира] Мит[рофановича] Пуришкевича.
С ранних лет с увлечением читая все, что писал Розанов, я не переставал следить за ним и теперь. Живя в Петербурге, я считал своим долгом читать его статьи «против Бейлиса» и «за ритуал» так же регулярно, как Розанов их писал. Читал я их, читал, волновался и все больше и больше удивлялся. Хоть я успел уже кончить университет в Германии и сам писал философские статьи, но было мне все же всего двадцать два года, и я просто не мог взять в толк, как возможно ничтоже сумняшеся так грубо, так дерзко опровергать самого себя. Мне хорошо запомнились многие страницы из многих книг моего «постоянного современника», как называл я, наряду с некоторыми другими современными мыслителями, Василия Васильевича Розанова. Я отлично знал, что Розанов не боится противоречить себе и не хочет «летать как ворона – по прямой». Но одно дело писать о новоназначенном обер-прокуроре Синода Саблере[2] в одной газете одно – за здравие и в другой (под псевдонимом) прямо противоположное – за упокой, совершенно другое дело, я полагаю, сделать поразительное открытие, что евреи, употребляющие ритуальную пищу, очищенную от крови и ограничивающие себя одними волокнистыми «вегетативными», т. е. растительными элементами мяса, в сущности, прирожденные вегетарианцы, а затем всего несколько лет спустя, во всеуслышание подать голос за обвинение евреев в употреблении христианской крови, примешиваемой якобы к пасхальным «опреснокам», по предписанию ритуала.
Открытие Розанова о природном еврейском вегетарианстве произвело на меня в свое время тем большее впечатление, что оно мне объяснило некоторые собственные мои причуды, огорчавшие за обеденым столом в раннем детстве не только мать, для которой мое отвращение к мясной пище было просто непонятным капризом, но и няню-католичку, видевшую в моих «капризах» посягательство на роль святого и постника. От Розанова я узнал, что в этом сказывалась просто-напросто моя еврейская природа, и я скоро стал убежденным вегетарианцем. И вот годы спустя, за утренним чаем, я узнаю от того же Розанова, что, будучи евреем, я по природе «кровожаден» и предопределен, значит, стать со временем кровопийцей-иудейцем по убеждению.
Я вскочил со стула... «Какая чепуха!» Разобраться в ней я мог бы только с помощью самого Розанова. Может быть, и он «прирожденный»... что? Не мыслящий, а треснувший тростник... За два года до этого я написал в своей статье о Философском конгрессе в Болонье по поводу выступления Анри Бергсона: «Чтобы понять философа, надо не только читать его книги, но и видеть его глаза»,[3] – вот если бы я мог поговорить с Розановым с глазу на глаз! Рука моя автоматически потянулась к телефонной книжке, я быстро нашел под буквой Р нужный мне номер и, едва успев осознать, что делаю, услышал мягкий, ласковый голос: «Кто говорит, пожалуйста?» Все последующее было, по-видимому, неизбежно.
Я сказал в телефонную трубку, что хотел бы поговорить с Василием Васильевичем и, когда узнал, что я уже говорю с ним, я назвался, сказал, что я еврей, его давешний почитатель, и никак не могу понять то, что теперь пишет: «Если бы я мог...»
«Простите, – услышал я снова мягко-ласковый голос, – а чем вы сами занимаетесь?» Когда я сказал, что главным образом философией, голос с той стороны стал еще ласковее, и я услышал неожиданно: «...Та-та-та!.. Как интересно! Так не ваше ли имя я уже видел в «Русской Мысли»? И вы хотели бы поговорить со мной о ритуале? Ох, уж этот мне ритуал. – Но все равно, – прибавил поспешно и очень вежливо Розанов, – приходите в воскресенье, в восемь, побеседуем...»
Ровно в восемь я был на Коломенской, в Измайловском полку, и очутился перед обитой клеенкой дверью в квартиру на втором этаже с дощечкой «В.В. Розанов». Слегка смущал шум голосов, доносившийся из-за входной двери до самой лестницы. Не ошибся ли я днем или часом? Шум с частыми перебоями сразу усилился, когда горничная, отворившая на мой звонок дверь, впустила меня в небольшую, полную загруженных вешалок переднюю. Не снимая пальто, передал визитную карточку и прибавил: «Я собственно лично к Василию Васильевичу, но если у него гости...» «Никак нет, – вежливо осклабилась горничная, – они вас ждут». «Что за чудеса?!» – промелькнуло в уме, но для недоумений уже не было времени. «Ах, такой молоденький... Вот так сюрприз!..» – раздался в передней, прямо передо мною, знакомый с телефона мягко-ласковый голос: «Очень рад! Очень рад...» Я стоял лицом к лицу с Василием Васильевичем Розановым.
В.В. Розанов.
Он появился в передней как-то незаметно. Как-то шум голосов, доносившийся из-за его спины, заглушал его шаги, не то он был в мягких домашних туфлях, не то он ступал так же мягко-ласково, по-кошачьи, как говорил, но первое, что бросилось мне в глаза в его лице с седыми сбившимися прядями на лбу и с такой же седою всклокоченной бородкой, было затаенно-нежно-ласковое выражение пушистого охотника с тщательно остриженными коготками.
«Идемте же, идемте», – взял он меня под руку, вводя в обширную комнату, полную людей, сидевших и толпившихся вокруг длинного, покрытого белоснежной скатертью стола, заставленного всевозможной снедью. Как только мы появились в двери из передней в столовую, шум голосов стих, и в наступившей тишине все взоры устремились на нас, точнее, на меня, а я понял, что горничная сказала верно: меня ждали, ждали все – не только хозяин, но и гости. Было ясно, что я попал в ловушку. Я стал приманкой для собравшихся ради драматического дивертисмента, в высшей степени люто затеянного за мой счет любителем рискованных положений В.В. Розановым. Прежде чем и рассердиться, и возмутиться, я твердо напомнил себе излюбленную пословицу «Взялся за гуж, не говори, что не дюж».
Между тем, хозяин представил меня всему многолюдному обществу как «многообещающего молодого философа» и, бросив в сторону шедшей навстречу с раскрасневшимся личиком барышни-подростка: «А ты, Танечка, присмотри за нашим гостем», – повлек меня к верхнему концу стола и усадил рядом с собой, по правую свою руку. «Танечка» принесла чашку чая и стала придвигать блюда с закусками. Разговоры за столом возобновились. Делились, явно, впечатлениями. Снова стало шумно, и я остался с Василием Васильевичем наедине.
– Так вы хотите поговорить о ритуале? Пожалуйста, пожалуйста.
Поглядывая поверх плеча своего собеседника слева, размешивая ложечкой сахар в чае, я старался не разминуться с глазами Розанова. Я вкратце напомнил ему, что он писал о прирожденном вегетарианстве евреев, подчеркнул, что получил хорошее еврейское образование и точно знаю, что в еврейском религиозном обиходе нет и не может быть места для употребления человеческой крови, а потому…
– Такой молоденький, – прервал меня Розанов, – и уже хотите знать все тайны иудейской веры! Да об употреблении крови на Пасху известно, может быть, всего-то лишь пяти или, самое большее, семи старцам в Израиле.
– Так как же вы знаете?!
– Я? Я верю. Да я уверен в ритуале. А как узнал? Носом! И не смотрите на меня так, точно хотите испепелить. Конечно, я верю в ритуал. Помилуйте, как могло быть иначе? На чем держится еврейство целые тысячелетия – без земли, без государственной власти, даже без общего языка, и как еще держится, как сплоченно, как единодушно – этакое без крови невозможно. Я чую эту кровь носом (и в подтверждение он раза два втянул носом воздух и прибавил, как бы наслаждаясь: «Вот!...»). Помилуйте! Оглянитесь кругом! Как это происходит?! Чуть те, кому полагается за этим наблюдать, замечают, что народная сплоченность ослабевает, что единство Иудейского племени под угрозой, вот, как в наше время, так сразу пускается в ход наиболее верное средство: кровь! Чуете?... кровь замученного, согласно с древним ритуалом, христианского младенца. Ничто не слепляет так людскую глину в твердый ком, как липкая человеческая кровь. Вы этого еще не знаете, а они знают… Посмотрите только, как все стали заступаться за какого-то безвестного Бейлиса. … Да и «шабес-гои» не отстают, и прислужники евреев бьют в те же литавры, не исключая вашей «Русской мысли». В России все плохо, хороши одни евреи… Так надо же кому-нибудь и за правду заступиться и на евреев пальцем указать. Да, я положительно верю в ритуал!
Я слушал Розанова, как во сне, не спуская с него глаз, – неужели действительно он верит? Но почему же чем более горячо и быстро он говорит, тем упорнее избегает смотреть мне в глаза? Неужели боится, что я могу увидеть его насквозь? А он продолжал, ища еще более убедительных доказательств в пользу своей «веры», продолжал еще более торопливо и все громче и громче:
– Да посмотрите сами: все наше для вас погано, мерзко. «Трефное». Вот и вы, хоть и философ, не прикоснулись ни к чему, что моя дочь перед вами поставила. И не смотрите на меня так пронзительно, – сами знаете, что с этим и спорить невозможно. Трефное, так трефное.
Громким возбужденным своим голосом хозяин, может быть, и намеренно, вовлек в наш «диалог» весь стол. Покуда он делился со мной своими разоблачениями, я миг-другой употребил на то, чтобы разобраться в обстановке. Кроме Тани, я успел приметить известного драматического артиста Юрьева и еще одно как бы полузнакомое лицо – человека средних лет в оживленной беседе с молодой особой, похожей на Василия Васильевича, старавшегося одновременно уловить кое-что из разгоравшегося словесного поединка между хозяином и его еврейским гостем. Мое давешное предположение, подумал я, не столь уже фантастично. Я попал, очевидно, на еженедельное розановское Воскресенье, как редкий «аттракцион», как участник с еврейской стороны в полу-публичном диспуте о кровавом навете с самим Розановым, и публика, в частности, спорящий с дочерью, надо полагать, старшей, Розанова, господин уже начинает терять терпение… Все это побудило и меня безотчетно повысить голос:
– Ради Б-га, Василий Васильевич! – прервал на этот раз я его, смотря в упор в его водянистые глаза. – Вам же доподлинно известно, что если я не прикасаюсь к ветчине на вашем столе, то это не потому, что стол ваш, а потому, что ветчина – это свинина, да, нечто «трефное», то есть пища недозволенная по еврейскому ритуалу, вот по тому же ритуалу, который строго-настрого запрещает евреям употреблять в пищу кровь! Вы, Василий Васильевич, ведь сами так хорошо об этом писали! Как же…
У меня чуть не сорвалось: «Как же вам не совестно!» Но я вовремя спохватился. Впрочем, Василью Васильевичу и без моего укора было совестно. Его седая голова как-то неестественно втянулась в плечи, и он растерянно обводил глазами стол. И ему, и мне пришел на помощь тот самый полуседой господин, которому давно, очевидно, хотелось вмешаться в диспут.
– Нет, Василий Васильевич! – пересек он хриплым голосом полстола. – В этом, как вы знаете, я с вами расхожусь. Я тоже не верю в ритуал…
Меня поразила весьма заметная еврейская интонация нового «диспутанта», а Василий Васильевич почему-то развеселился и тут же, совершенно примирившись со мной, шепнул мне ласково на ухо: «Вы его знаете? Это Эфрон, автор знаменитых “Контрабандистов”…»[4] Именно это почему-то очень смешило Розанова. Автора юдофобской пьесы я видел в натуре впервые, но с детства помнил, какие скандалы были связаны с ее постановкой в Малом театре Суворина. Стало и мне смешно. По многим причинам. Мог ли я когда-либо предположить, что буду сидеть за одним столом с этим злостным юдофобом и что как раз он подаст голос за меня? Но всего комичнее было то, что завзятый юдофоб еврейского происхождения своим картаво-певучим говором как бы издевался над самим собой. Однако творец «Контрабандистов», ничуть не смущаясь продолжал:
– И в этом я тоже расхожусь, – особая пища не имеет ничего общего с ритуальным изуверством. Когда я в студенческие годы был старообрядцем, помню, как наши студенты приходили в университет со своей посудой, потому что им претило пить из общеупотребляемых кружек даже воду из-под крана. Вы разве никогда не слышали, Василий Васильевич?
– Ладно, ладно, – смеялся Розанов – коли вы все против меня: и евреи, и старообрядцы, да и собственные мои дочери, бросим о ритуале. Но о евреях я все-таки доскажу...
Около нас остались лишь Эфрон и Таня. Интерес за столом иссякал. Мое появление не повело ни к какой сенсационной словесной дуэли, ни к какому кровавому бою быков. Но был разочарован и я. Мой первоначальный импульс был понять, с участием самого автора «Темного лика», «Людей лунного света» и «Введения к Достоевскому» и прочего и прочего, что толкнуло его к столь загадочному самоотречению, но я никогда не ожидал, что услышу от него избитые вариации на затасканные темы Меньшикова, нововременного эксперта по жидоедству.
– Нет, – продолжал катиться по наклонной плоскости Розанов, – скажите сами, как это объяснить без всяких ритуалов, что все евреи, как один, только и делают, что поносят Россию на чем свет стоит, не находят в ней ничего решительно хорошего и готовы продать за алтын?.. А у них-то самих разве все так благополучно? Неужели не за что хоть разок, для разнообразия что ли, себя самих поругать?!
– Вот тут, дорогой Василий Васильевич, – воскликнул восторженно создатель «Контрабасистов», – я с вами совершенно согласен. Евреи страшно самолюбивы, они могут из самолюбия…
– Погодите, доро-гой, хотя и вы не «гой», – прервал Розанов неуклюжим своим каламбуром Эфрона, – дайте досказать. Дело не в еврейском самолюбии, а в их беспримерной настойчивости. Только и думают, как бы поскорее упрочить свою власть над нами… А для этого нужно добывать деньги какими угодно средствами… Вот прошлым летом я наблюдал в Бессарабии, как еврейские лавочники постоянно обвешивали съезжавшихся на базар мужиков…
– Василий Васильевич! – вскричал я против воли, – разрешите и мне слово вставить, и как ни разочарован был… [запись обрывается].
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru