[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2007 ТЕВЕС 5767 – 1 (177)
МИЦВА
Ален Эльканн
Ален Эльканн поразительно красивый человек, что называется, «породистый», с элегантными манерами, мягкой улыбкой, всегда безукоризненно со вкусом одетый. Где бы Ален Элькан не появлялся, он сразу привлекает к себе внимание. Он обладает редким даром слушать собеседника, с доброжелательным вниманием и интересом.
Ален Эльканн – признанный итальянский писатель и журналист. Он родился в Нью-Йорке в 1950 году. Живет и работает в Риме, с молодых лет пишет стихи (для себя) и публицистическую прозу (для ведущих газет и журналов Европы), лауреат нескольких журналистских и литературных премий.
«Книжная продукция» Алена Эльканна уже занимает целую полку: он автор биографической книги-интервью «Жизнь Моравиа» (1990, переведена на 15 языков), романов «Преступление на Капри» (1992), «Французский отец» (1999) и «Долгое лето» (2003), сборников рассказов «Аукцион» (1993) и «Севастопольский бульвар» (2000), эссе «Быть евреем» (в соавторстве с раввином Тоаффом, 1994), «Изменить сердце» (в соавторстве с кардиналом Мартини, 1993), «Стены Иерусалима» (2000), «Быть мусульманином» (в соавторстве с Хасаном бин Талалом, принцем Иорданским, 2001) и других.
Как всех шоуменов, его по всей Италии узнают на улицах: Ален – бессменный ведущий популярной ежедневной книжной рубрики итальянского телевидения. Одновременно он входит в тот круг людей, который принято называть «высшим светом»: бывший зять легендарного владельца ФИАТа сенатора Джанни Аньелли, отец двух взрослых сыновей, ныне входящих в руководство Туринским автогигантом и часто присутствующих на страницах светской хроники. Ален Эльканн и сам занимает разные общественные посты, в частности, недавно стал президентом фонда «Египетский музей» в Турине, старейшего в мире. На русский язык проза Алена Эльканна переводится впервые.
Моей матери,
обратившей свою жизнь в Мицву
и ставшей незабвенным примером
женщины и еврейки.
Когда не знаешь, куда идешь,
знай хотя бы откуда происходишь.
В вечер Йом Кипура мертвые встают
из могил, чтобы молиться
вместе с живыми.
На Кол Нидре в канун Йом Кипура я отправляюсь в синагогу. Днем, в четыре часа, перед началом поста я плотно поел и про запас пил. До вечера следующего дня к воде и еде прикасаться не дозволяется.
Благочестивые евреи в Йом Кипур молятся о прощении грехов, не покидают синагогу и не пользуются обувью с кожаными подошвами. Когда пост завершается, раввин трубит в бараний рог – «шофар». Долгий, сильный, незабываемый звук достигает глубин души и уносит назад в века.
С детства я постился в Йом Кипур с отцом, и день этот казался нескончаемым. Время текло медленно, я то и дело поглядывал на часы – сколько еще осталось, и с нетерпением представлял, как мы вернемся домой, выпьем кофе с молоком, а потом станем есть печенье, посыпанное корицей, сливовый торт, кекс, бриоши и печеные яблоки.
Дома мать нарушала пост «брускаделой» – горячим вином с гвоздикой. Намоченный в нем хлеб делался лиловым.
В Йом Кипур я стремлюсь погрузиться в атмосферу моления: читаю молитвы, смысла которых не понимаю, ударяю себя кулаком в грудь, желая замолить грехи. Хотя надлежащим образом сосредоточиться не выходит, – я стараюсь. Мне очень нравятся ритмы молитв, которые читаются по обряду эльзасских ашкенази. Это принадлежит мне, как принадлежало моему отцу, моему деду, моим прадедам. Это те молитвы, какие читали Эльканны, увезенные в концлагеря и там погибшие. Я бываю взволнован, когда слышу кадиш, поминовение, которое положено говорить только десяти сомолитвенникам мужчинам, прошедшим бар-мицву – род конфирмации, мальчиками проходимой в тринадцать лет, а девочками – в двенадцать.
Йом Кипур для меня – день магический, таинственный. Многие годы он принадлежал только мне и моему отцу, потом только мне, потом мне и моей жене. В день покаяния соблюдается пост, и очень важно, что именно он, этот грустный день объединяет евреев всего мира, даже тех, кто не религиозен или вовсе не верует. Радостно, когда в единении с другими осознаешь, что ты еврей, что у тебя были деды, родители, корни.
В тот год, во время десяти дней, отделяющих Рош а-Шона – еврейский Новый год от Йом Кипура, я впервые в жизни попытался воистину и по совести разобраться в себе и всем естеством в эти дни страдал.
Только что закончилось лето, подернутое пеленой грусти. Впервые возникло непонимание между мной и детьми. Переходный возраст, мелочи, незаметные постороннему глазу, – все это знаки, явные симптомы, пусть для чувствительного отца и сокрытые. Отсутствие взаимопонимания с детьми порождает ощущение пропасти, пустоты. Человеку, потерявшему родителей, ее невозможно ничем заполнить, даже нежность и терпение любящей жены не помогают. Это не разрыв, а стрелы, поражающие нас, потому что детям положено вырастать и становиться независимыми, а для нас, отцов, они остаются детьми, и мы, конечно, хотим видеть их совершенными, забывая какими в их возрасте были сами.
Что значит для меня Йом Кипур? Возможность осознать себя евреем. А что значит осознать себя евреем? Это значит ощущать себя самим собой. Человеком, пришедшим издалека, пережившим за одну жизнь много жизней и всегда полагавшим свое еврейство точкой отсчета. Быть евреем значит быть доскональным, делать всё как можно лучше, чтобы обеспечить некую уверенность самому себе и другим. Это значит не забывать, что на тебя смотрят с подозрением, с завистью или с чрезмерным уважением, но обязательно, как на что-то опасное. Быть евреем, значит быть обязанным защищаться, стараться обрести в себе внутреннюю силу, дабы не оказаться изведенным. Быть евреем означает ответственность за развитие культуры народа с пятитысячелетней историей, который, – несмотря на бесчисленные попытки, – никому еще не удалось уничтожить или заставить молчать. Быть евреем – это упражнение в скромности. Нужно априори знать, что не все доступно и позволительно еврею, так же как чернокожему или цыгану.
Я ни при каких обстоятельствах старался не забывать о своем еврействе, то есть принадлежности к народу, который по тем или иным причинам всегда бывал объектом восхищения, но в первую очередь – преследования, насмешек, нетерпимости. Родиться таковым значит оказаться или слабее или сильнее обстоятельств. Предрассудки способствуют навыку защищаться, бороться, быть как никто другой самими собой и как никто другой принадлежать к этому племени бродячих пастухов, отличенных Г-сподом как избранный народ.
Когда я попадаю в пустыню, в страны Ближнего Востока или Северной Африки, я не забываю, что это места, откуда родом и я. Откуда, после разрушения Иерусалимского храма, бежала семья моей матери, дабы повлечься в Испанию, и оттуда потом претерпеть изгнание от королевы Изабеллы Католической, укрывшись в Пьемонте; чтобы снова быть вынужденной – расовыми законами, введенными в 1938 году Муссолини и королем Виктором Эммануилом Третьим, – эмигрировать в Соединенные Штаты.
Из Иерусалима бежала семья моего отца, дабы получить убежище сперва в Германии, потом в Эльзасе и наконец – в Соединенных Штатах.
В нашей семье говорили на многих языках: испанском, итальянском, английском, французском, немецком, но единственным языком, который объединял всех, был язык молитв: «Шма Исроэл», читаемой утром при пробуждении и вечером перед сном, и кадиша, который читают на религиозных церемониях и в дни траура.
Йом Кипур я почти всегда отмечал в Париже, в большой синагоге на рю Виктуар, где у меня есть место и где было место у моего отца, у моего деда, а до него – у моего прадеда. Однажды оно станет местом моих детей и моих внуков. Место бабушки стало принадлежать моим жене и сестре и перейдет к моим дочери и внучке.
Но настоящая причина ощущения в Йом Кипур особой связи с этой синагогой не только в том, что я встречаю там людей, которых знаю с детства, не только потому, что мне знакомы лица прихожан, служителей и раввинов, она связана с обрядом эльзасских ашкенази, с особым образом произнесенной и спетой заключительной молитвы Йом Кипура – «Овину-Малкейну». Каждое слово «Овину-Малкейну» остается во мне, дает силы идти вперед. И весь год будет звучать в мой душе шофар парижской синагоги.
Когда отец, председатель еврейской общины, был еще жив, в день Йом Кипура мы посещали разные синагоги Парижа, встречались с алжирскими, тунисскими, египетскими евреями, евреями из Байона, евреями голландского и польского происхождения. Потом, ближе к вечеру, мы возвращались на улицу Виктуар, в наш храм, чтобы спеть «Овину-Малкейну» и вместе услышать звук шофара.
Мои родители были чрезвычайно привержены своим еврейским общинам: отец – Парижской, мать – Туринской. Они придавали большое значение всему, что там происходило. Кто женился, кто развелся, кто родился, кто умер, кто болел, кто был занят чем-нибудь важным, или наоборот – ненужным. Иногда они с кем-то ссорились, иногда принимали чью-то сторону. Они полагали общину большой семьей. Сообщества Турина и Парижа объединялись безусловной поддержкой Израиля и всем порой драматическим событиям его истории. Хотя и разные, но Туринская и Парижская общины были похожи. В Турине, например, был «человек для любых поручений» Исаак Леви, моя мать была сильно к нему привязана; а в Париже был Рутнер, синагогальный сторож, – у него сложились тесные отношения с моим отцом. Исаак Леви и Рутнер переживали дела своих синагог и прихожан как события собственной жизни. В день Йом Кипура они бывали чрезвычайно озабочены не только правильным чтением молящимися молитв, но и тем, что хотели, чтобы пришло побольше народу и чтобы самые богатые семьи – Ротшильды и Вильденштейны в Париже или Болаффи и Де Бенедетти в Турине – сделали такие же, если не более щедрые, пожертвования на благотворительность, как в прошлом году и, главное, чтоб на синагогу, на еврейскую школу, на приют для престарелых они дали больше денег, чем на Израиль.
Я хорошо помню, как Рутнер жаловался моему отцу на оскудение взносов какого-нибудь богатого благодетеля по сравнению с предыдущим годом. Или сокрушался, что на Израиль было пожертвовано больше чем на собственную общину, – что представлялось ему несправедливым.
В день Йом Кипура сама атмосфера, само взаимопроникновение молитв и практической жизни объединяют верующих. Это полное соучастие между людьми богатыми и бедными, когда каждому вменено с достоинством пребывать на своем месте, играть собственную роль и при этом не нарушить определенных правил. В синагоге профсоюзов и классовой борьбы не бывает. Есть богатые, обязанные помогать бедным, а между теми и теми – раввины, представляющие религиозный и культурный пласт и обеспечивающие духовную и моральную поддержку земным делам людей. В синагоге одинаково уважают тех, кто сумел сделать и сохранить деньги, и тех, кто сумел выучиться и выдвинуться в мире науки, искусства или политики, хотя к политике остается все же определенное недоверие.
Для меня, заблудшего еврея, живущего в Риме, в христианском мире, где меня любят и уважают, где никто никогда не спрашивает меня, что значит быть евреем, возвращения время от времени в синагогу на парижскую улицу Виктуар помогают не забывать, кто я есть и кем был. Напоминают, где следует искать корни и черпать силы и кто будет мною гордиться, если мне удастся совершить что-то хорошее.
Иногда я чувствую себя одиноким, потому что мои дети в Йом Кипур не со мной. Это не их вина. Их крестили и воспитали в другой религии. Меня много раз спрашивали:
«Вас это не расстраивает?»
Я всегда отвечал: «Нет».
Я всегда полагал, что религия не главная связь между родителями и детьми. Главная связь – любовь. Верная, абсолютная и вселяющая уверенность любовь, которая, потому что она есть, несмотря на все житейские приливы и отливы, никогда не проходит, никогда не переиначивается. Именно таковая всегда соединяла меня с моими детьми. Жаль, что они не разделяют со мной то, что я разделял со своим отцом – день молитвы. Один день в синагоге. Целиком наш. Но я слишком уважал и уважаю их жизненные ценности, дабы не счесть, что это несправедливо и, главное, чтобы не просить их сопутствовать мне в религиозных обрядах. Должен сказать, что уже много лет, как я снял эту проблему и никогда ни с кем ее не обсуждал. Я всегда любил моих детей без того чтобы анализировать или порицать. Разве что моя мать иногда настаивала в Турине, чтобы они ходили с ней синагогу и участвовали в пасхальном ужине – седере. Но возможно, и они, мои дети, когда были маленькие, огорчались, что я не участвую в их религиозных празднествах. Я предпочел проживать свое еврейство в одиночестве, скрытно. Кстати, я никогда не полагал, что быть евреем лучше чем пребывать в какой-нибудь еще человеческой ипостаси.
Эта – моя, вот единственное, что я знаю.
Один журналист как-то спросил меня на Франкфуртской книжной ярмарке:
«Что значит для вас быть евреем?»
Я ответил:
«Оставаться самим собой».
Да, тот мальчик, который в Турине ходил в синагогу с матерью, а в Париже – с отцом, потом побывал во многих уголках мира. Я постился на Йом Кипур в Киото, в Париже, в Нью-Йорке, в Риме, в Турине, в Женеве, в Лондоне, но лишь в парижской синагоге я чувствую себя как дома.
Моя мать приохочивала меня в детстве посещать общину, общаться с еврейскими мальчиками и девочками. Она хотела, чтобы я нашел еврейскую девушку из хорошей семьи и женился на ней, а я не захотел. Не знаю почему, но меня пугала мысль разделить свое еврейство с женщиной, чувствовать себя в замкнутом клане. Я не хотел принадлежать ни к какой общности.
Я не хотел навязывать своим детям собственную судьбу. Никогда не стремился приобщить их к чересчур многим чертам еврейства. И это не потому, что стеснялся, а потому, что своих детей уважал.
В детстве я услышал от израильского премьер-министра Менахема Бегина, друга моего отца:
«Young man, never bend your knees» (молодой человек, никогда не сгибайте коленей).
Эту мысль я передал своим детям.
Перевел с итальянского
Алексей Букалов
Продолжение следует
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru