[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ЯНВАРЬ 2007 ТЕВЕС 5767 – 1 (177)
Ренессанс, похожий на обширный инфаркт?..
На четыре вопроса отвечают: Петр Алешковский, Дина Рубина, Игорь Шайтанов, Денис Соболев.
Беседу ведет Афанасий Мамедов
Современному отечественному читателю особо не позавидуешь: времени в обрез, станки печатные работают на пределе возможностей не первый год, наверстывая упущенное за время советской власти, авторы всех мастей и поколений, преодолевая в себе раба, выдают по книге, а кто и по две-три в год, аннотации на обложках пестрят теми пафосными речениями, что в одно земное мгновение способны возвести середнячка, а то и вовсе графомана в ранг литературного бога, PR-службы дуют в интернет-саксофоны и неистово камлают на книжных ярмарках, критики выродились в глянцевых обозревателей с нулевым коэффициентом ответственности, книжные магазины, переходя в руки интеллектуально растущих дельцов, ломятся от переизбытка продукции, о литературных премиях и говорить нечего, – скорее запутывают, чем проясняют дело, короче, как разобраться ему, пока еще «самому читающему», со всем происходящим на литературной ниве, кому верить, кому – нет? Что у нас сегодня с литературой: Ренессанс, похожий на обширный инфаркт, или напротив, – застой: сухомятка одна? В самом деле, кого кому предпочесть радеющему за русскую литературу. Имена, имена, имена… Старые. Новые. Прирастают, множатся, мимо проносятся, как поезда, как электрички. Не разобрать. Все сливается в единый гул Времени. Там мы все с нашими буковками, и покорный слуга ваш тоже. Записал бы кто-нибудь этот гимн перевоплощенных, дал бы прослушать наметки «гамбургского счета»!.. Никогда еще отечественная литература так не нуждалась в проводнике/поводыре как сегодня. Упование на время – само все как-то разрешится, просеется, спишется, спешится, – упования чахоточного на молодецкие легкие. «Доктор, сделайте пересадку! – Чего именно? – Пока не знаю, пока еще не знаю, но чувствую, что уже надо, доктор, и поскорее!» Так бы, наверное, Михаил Жванецкий, охарактеризовал положение «пишущих» и «читающих» у нас. Надеясь разобраться хоть как-то, мы из года в год с напряжением следим за главной литературной гонкой страны – Русским Букером. При всех минусах премии, она пока что остается единственной открытой. В том смысле, что основные перипетии бульдожьей схватки происходят на ковре, а не под ним, как чаще всего и случается в других премиях. По шестерке финалистов мы, вовлеченные в литпроцесс, судим о целом годе, справедливо считая роман главным среди прочих жанров. В этом году шорт-лист, кажется, удался, тут и порадоваться, но кто-то из журналистской братии уже окрестил Букер-2006 «тихим», а братия подхватила, не без сожаления решив, что большого скандала не предвидится, а кого изберут из шестерых соискателей премии, читающего россиянина мало волнует. Так ли это на самом деле, не станем ли мы возвращаться к именам, на которые в свое время не обратили внимания?
ПРЕМИЯ ШТУКА ВАЖНАЯ, НО НЕ ЦЕЛЬ
Петр Алешковский. Один из ведущих писателей постперестроечного поколения. Его произведения, будь то «готический» роман или реалистический, отличают острый сюжет и оригинально осваиваемая литературная традиция.
– Помню, ты говорил, что твоя «Рыба» писалась более пяти лет. Скажи, тяжело держать след, подобно борзой, когда вокруг немало писателей уже приспособились ловить премиальную добычу, барыши с тиражей и переводов? Что тебе, как писателю, более всего помогло не отклониться от курса – сам роман, прорастающий внутри тебя, норовистость характера, возможность зарабатывать деньги иным ремеслом, определенное отношение к окололитературным игрищам?.. Вообще была ли у тебя какая-то стратегия поведения на эти пять лет?
– Никакой стратегии не было. Писал себе и писал, пока не закончил. Писал пять лет, а вот любимый мною Георгий Владимов в десять лет книгу выдавал, и что? Премии «живут» помимо нас, но иногда мы оказываемся живущими внутри них.
– Пол Боулз, блистательный романист и рассказчик, говорил, что в момент написания романа, писатель подходит к некой точке, когда он по-настоящему вступает с ним в схватку, чаще всего, это середина пути: назад – не вернуться, а далеко ли противоположный берег – неизвестно, и пока не поднимешься над схваткой, – не одолеть тебе романа. Я прошел через это во «Фрау Шрам», помню хорошо место, когда шел уже ко дну. У тебя было нечто подобное с «Рыбой»? Ты мог бы назвать это место из романа?
– Рыбы на дно ложатся и спят зиму, в воде они не тонут, а живут, так что я плавал-плавал и доплыл.
– Как думаешь, почему Русский Букер, привитый нам англичанами, остается у нас главной литературной премией?
– А кто сказал, что он останется у нас «главной» премией? Эти пятнадцать лет, что он существует, – для нас живущих много, а для истории – секунда. Кто эту премию станет вспоминать через тридцать лет? А может быть и отметят столетие, и что с того? Я не лукавлю, – премия штука важная, но не цель.
– Иван Бунин, оказавшись в эмиграции, сказал: «Ну вот, теперь мы все стали евреями». Скажи, наличие еврейской крови помогло тебе лучше понять твою героиню, потерявшую почти все и сумевшую сохранить в себе главное – душу человека?
– Бунин имел в виду бегство в Египет. Моя героиня русская, и из Египта бежит на холодный север. Каждый народ имеет право на своих святых, я собственно об этом книгу и писал – там и евреи есть и таджики – всем досталось в XX веке. Мой папа был евреем, я ощущаю себя русским, но на слово «жид» реагирую моментально – кулаки у меня не маленькие. К литературе это отношения не имеет.
НИКТО НЕ ЗНАЕТ – КТО ВСПЛЫВЕТ НА ПОВЕРХНОСТЬ СПУСТЯ ЭПОХУ
Дина Рубина. Русскоязычная израильская писательница, один из самых лиричных и тонких авторов в современной российской литературе.
– На ваш взгляд, происходящее в России с художественным словом можно назвать «ренессансом»? Не кажется ли вам, что нечто подобное происходило в Советской России 20-х годов, и кончилось укреплением власти вождя и партии, с которыми народ оказался един на многие годы? Как обстоят дела с книжным делом, к примеру в Израиле, в стране, где отношение к букве особое?
– Ну с ренессансом, думаю, вы погорячились. Для ренессанса нужны еще кое-какие условия, кроме свободного рынка. Впрочем, лет через пятьдесят будет виднее. Согласитесь, что живым литературным процессом и историей литературы ведают разные инстанции, вторая неизмеримо строже. В любую эпоху, в любой стране с развитой литературной традицией одновременно работают несколько звезд первой величины, целый ряд талантливых литераторов, множество так называемых «интересных» авторов и необозримое количество пишущего люда разных мастей. Никто не знает – кто всплывет на поверхность спустя эпоху, а кто рассосется, словно его и не было. Вы давно читали Веру Панову? Или Федина? А ведь звездами были.
В России же, как мне представляется, литература всегда была подвластна «инстанциям» – цензору, батюшке-царю, партии и вождю… или свободному рынку. Тем не менее в ней всегда существовала великая литература. Кстати, любопытно бы провести некое исследование – насколько зависит от цензуры качество литературных текстов.
В Израиле с книжным делом дела обстоят ровно так же, как и в других западных странах: издательств много, самых разных, все они в первую очередь озабочены вопросом выживаемости, то есть рентабельности издания. Однако встречаются и «сумасшедшие донкихоты», которые решаются на издание нового «нерентабельного» автора, и тот… вдруг просыпается знаменитым. Или проваливается. В Израиле чрезвычайно интересная литература – проза, поэзия, публицистика. И довольно активный и благодарный читатель. Во всяком случае, книги популярных авторов (я имею в виду именно качественную литературу, а не развлекательную) расходятся очень большими, – в процентном отношении к количеству читающей публики, – тиражами. При этом, само собой, я имею в виду литературу, которая пишется на иврите. Все остальные – иноязычные – «бултыхаются» и «выплывают», как могут. Или «не выплывают».
– Дина, читая «На солнечной стороне улицы», меня не покидало чувство, будто вы, как писательница, долго прятались от этого романа, то ли боялись давнего прошлого, то ли просто давали в себе прорасти; если это так, как долго вы шли к своему Ташкенту и что испытываете сейчас, когда роман «ушел» от вас?
– Спасибо за вопрос, вот что значит – писатель. Только коллега мог задать подобный вопрос, ибо на собственной шкуре знает, какое глубокое «дупло» оставляет после себя в душе большая, долгая вещь. Да, этот роман писался медленно, нехотя, как бы накапливаясь годами… Были временные провалы в работе и даже ощущение, что я его не допишу никогда и, может, даже и не надо… Потом вдруг стали умирать, уходить люди – родственники, бывшие соседи, земляки… Я стала оговариваться; гуляем с мужем по Риму, а я говорю: «Ты не помнишь, когда послезавтра самолет на Ташкент? – имея в виду, само собой, Израиль… Или на его вопрос «Что ж ты не купила эту кофточку?» рассеянно отвечаю: «Куплю в Ташкенте», – имея в виду конечно же Иерусалим. И поскольку маразма у меня еще нет, я поняла, что это роман «зашевелился» и требует изъяснения…Сейчас вот, слава Б-гу, отпустил меня… Могу уже думать о чем-то ином.
– Вы внимательно следите за развитием русского романа? Помогают ли вам в этом литературные премии, в частности Русский Букер, или вы полагаетесь исключительно на свой вкус?
– Я не то, что полагаюсь на свой вкус, который у меня небезупречен, вернее, пристрастен, как у любого пишущего, – я просто не в состоянии читать ничего, что меня не интересует. Поэтому – да вы по себе, небось, знаете – открываешь книгу, читаешь несколько абзацев и все уже понимаешь; либо продолжаешь читать, либо закрываешь обложку. К тому же чтение для писателя – это не совсем то, что чтение для читателя (помните анекдот про чукчу-писателя? Он до известной степени близок к действительности). Нет, писатели, конечно, читают, но как-то совсем по-другому. У меня, например, всегда заложены закладками несколько книг одновременно: справочники, что-то историческое, какое-нибудь исследование по песням миннезингеров… ну и обязательно – либо Бунин, либо Набоков, либо Чехов, либо Гоголь, скажем… Конечно, читаю и собратьев, особенно, если это друзья-приятели. Но сказать, что я как-то специально слежу за развитием современного романа... нет, я – не литературовед. Кажется, кто-то из великих композиторов совсем не слушал музыку современников, дабы не сбиться с собственной интонации.
– А из писателей – Саша Соколов… Что вы думаете о современном русском читателе, вашем и вообще? Он еще продолжает быть аристократом духа, или давно уже превратился в «смерда», готового проглотить все что дадут?
– Я своего читателя не только воображаю, – я его отлично знаю, причем и лично тоже; дело в том, что я очень много выступаю, зарабатываю этим себе на жизнь. Вот на днях вернулась из большой поездки по Америке – тридцать выступлений в разных городах. В России тоже выступаю. Так что, со своими читателями я встречаюсь, разговариваю, отвечаю на всякие-разные вопросы. Знаете, я не верю в усредненного некоего читателя. Читающий по-русски человек очень разный: в разных странах, даже разных городах. На мой сайт я получаю множество писем. В целом это пишут отзывчивые интеллигентные, мыслящие люди, которых я привыкла считать «своими» читателями. Уверена, что это и ваши читатели, и Андрея Битова, и Людмилы Улицкой, и Василия Аксенова. Если человек подошел в магазине к полке не с детективами, не с триллерами, не с эротикой и черт еще знает с чем, – а к полке, на которой написано «современная русская проза», – и не только подошел, а и заплатил в кассу свои кровные за мою-вашу-и любого серьезного автора книгу, – я в такого читателя верю и душу за него отдам. Какой же он «смерд»? Он – наша надёжа и опора.
Что, конечно, не исключает существования огромной армии поглотителей и переваривателей книжного «мусора».
БУКЕР ПРИСУЖДАЕТСЯ НЕ ПО СОВОКУПНОСТИ ЗАСЛУГ
Игорь Шайтанов. Литературный секретарь премии «Русский Букер». Доктор филологических наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета. Автор книг, посвященных истории русской поэзии и истории английской классической литературы.
– Букер в своем новом варианте заметно отличается от предыдущего? Насколько сильно влияние английского духа на Русский Букер? А спонсоров? А толстых журналов?
– Так сложилось, что приблизительно каждые пять лет у Русского Букера меняется спонсор (теперь мы говорим – попечитель) премии. Ни один из них не пытался вмешиваться в ход премиального процесса. Это противоречило бы сути первой независимой (то есть не государственной) премии в новой России. Так было всегда, но законодательно наша независимость от спонсора была закреплена с созданием в 2001 году фонда «Русский Букер». Если перемены внутри премии и происходят, то в силу ее внутреннего развития.
«Английский дух» премии прежде всего обеспечен тем, что она создана по британской модели, но, пожалуй, не в меньшей степени и тем, что в правлении фонда и в Комитете премии (определяющем ее литературную политику) всегда присутствуют представители Альбиона. А что касается «толстых» журналов, – то это уже наше родное, национальная особенность. Многие романы, номинированные на премию, именно в журнале получали и все еще получают гарантию качества. Однако, здесь налицо и перемены: на пятнадцатом году существования премии впервые все шесть романов, вошедшие в шорт-лист, появились в виде книг. Даже те из них, что первоначально публиковались в журнале.
– За эти пятнадцать лет все букеровские сюжеты были напряженными? У вас – как у «начальника премии» – они в равной степени остаются в памяти? Случалось, чтобы вам хотелось задним числом переписать сценарий одной из букеровских гонок?
– Скорее уместно переадресовать этот вопрос членам жюри, поскольку именно они (сменяемые ежегодно) совершают выбор. Я знаю, что сожаление о каком-то романе, не попавшем в шорт-лист или не ставшем победителем, нередко посещает их. Порой оно высказывается публично, еще чаще оно остается тайной совещательной комнаты. В британском Букере был даже случай, когда член жюри, известный писатель, наутро после вручения настолько переменил мнение, что начал обзванивать своих коллег с тем, чтобы еще раз вернуться к голосованию и заново определить победителя. Но принятое решение неотменяемо. Другое дело, пока оно не вынесено. Очень часто имеются несколько возможных вариантов, а окончательный выбор становится результатом компромисса, который заранее не могли бы предсказать многие из членов жюри.
– Хотелось бы задать вам вопрос уже скорее, как исследователю литературных процессов, нежели Литературному секретарю премии «Русский Букер». Как вы думаете, чем обусловлено попадание в шорт-лист двух русскоязычных израильских писателей?
– Единственное обстоятельство – литературное качество. В этом году в шорт-листе действительно два романа, присланные авторами из Израиля, – Дина Рубина «На солнечной стороне улицы» и «Иерусалим» Дениса Соболева. Добавлю, что «Красный адамант» Юлии Винер также был близок к списку финалистов. У Рубиной в этот раз – ретроспективная вещь: семейные воспоминания об эвакуации в Ташкенте и сюжет параллельной жизни двух женщин: матери и дочери, кровно непримиримых, ибо слишком разных и в одинаковой мере сильных. У Соболева главный герой романа дан в заглавии: Иерусалим – с его современностью и древностью, бытом и мистикой. У Винер – быт, взятый остросюжетно, а что еще важнее (и сегодня гораздо реже) – острохарактерно. Запоминающийся герой – редкость. Но скажу также, что, кроме победителей, из Израиля в этом году пришло, пожалуй, как никогда много романов, которые не дошли и до лонг-листа, то есть не были допущены к конкурсу. Почему? Меня всегда радует в людях желание рассказывать, вспоминать, иронизировать… Однако не все, доверенное слову, становится литературой. И уж дело Букеровского жюри – провести грань между литературным и бытовым фактом.
– Что для вас новое имя, открытое вопреки ужимкам прессы и «наездам» литературных критиков, – бальзам на душу, или лишние хлопоты? Бывало ли у вас чувство, что вы это новое имя встречаете и провожаете одновременно? Вообще вы следите за судьбой букеровских лауреатов, финалистов?
– Одна из претензий, высказываемых Русскому Букеру – вы редко открываете новые имена. Я бы сказал, что новые имена, заслуживающие Букера, каждый год не появляются. А тем не менее со своими первыми (или, скажем осторожнее, ранними) романами были замечены в качестве финалистов и лауреатов многие писатели, сейчас и представляющие русскую прозу: Олег Павлов, Михаил Шишкин, Гонсалес Гальего, Ольга Славникова, Афанасий Мамедов, Петр Алешковский… В прошлом году победителем стал Денис Гуцко. Это было совсем новое имя, мало кому до того известное.
Букер присуждается не по совокупности заслуг, а за лучший роман года на русском языке. Возраст автора во внимание не принимается. Так что у нас были и романы-открытия и подведения итогов. Хотя история Русского Букера насчитывает всего полтора десятилетия, но, увы, некоторых лауреатов уже нет в живых, и премия им досталась за последний роман – Булату Окуджаве, Георгию Владимову, Андрею Сергееву… С лучшими писателями мы стараемся сохранять отношения. Иногда они становятся членами жюри, приглашаются поработать в Букеровском Комитете. Букеровский лауреат – всегда желанный гость на всех событиях премии. Он может стать участником проекта «Букер открывает Россию» и встречаться с читателями в других городах. Он нередко приходит на ежегодную Букеровскую конференцию, где обсуждаются острые проблемы сегодняшней литературы. Вот некоторые темы – «Роман ли то, что я пишу?», «Премия как факт литературной жизни». Впрочем, материалы этих конференций постоянно публикуются в журнале «Вопросы литературы». Они доступны и через наш сайт в интернете.
А главное, мы знаем, что звание Букеровского лауреата – это хорошая рекомендация для читателя, привлекающая внимание и увеличивающая тираж книги.
ИЕРУСАЛИМ – ЭТО КАПЛЯ ВОДЫ, СКВОЗЬ КОТОРУЮ ВИДЕН ОКЕАН
Денис Соболев. Писатель, культуролог; доктор философии. Занимается английским модернизмом и общей теорией литературы. Преподает на кафедре ивритской и сравнительной литературы Хайфского университета.
– Денис, что для вас, как писателя, попадание в шорт-лист одной из самых престижных премий? Знаете ли вы, что журналисты уже окрестили этот Букер «тихим»? Что вы думаете по этому поводу?
– Разумеется, очень приятно. Кроме того, замечательный повод отмотаться от лекций и сбежать в Москву. На самом деле, если отвлечься от излишне личных причин для восторгов, после попадания книги в букеровский финал она дошла до гораздо более широкого круга российских читателей, чем было раньше. Я имею в виду не расширение круга читателей вообще, само по себе это довольно бессмысленное достижение. Для меня важно быть им услышанным. Чем шире круг читателей, особенно на первых порах, тем больше у книги шансов найти среди них и тех, к кому она обращена. Для меня литература – это не только вслушивание в существование человека в этом мире, но и в значительной степени своего рода – послание, речь, обращенная к слушателю. Вполне возможно, слушателю только потенциальному, в данный момент отсутствующему. Но само стремление быть услышанным своим читателем, – тем, для кого мои вопросы могут быть важны и созвучны, – это стремление присутствует почти всегда, когда я берусь что-нибудь написать. Даже в науке. Что касается «тихого» Букера. Я понимаю, что подобный эпитет придумывался не в качестве комплимента, но лучшего комплимента, пожалуй, просто и не найти. Это значит, что Букер стал более литературным и более профессиональным. Почти все значимое делается в тишине. Шум – дурной знак, особенно в литературе. Хотя опять же иногда без него невозможно обойтись: так сказать, необходимое зло. Но всегда нужно помнить, что это именно необходимое зло. Тот шум, которым Букер мог бы сопровождаться, может быть разной природы, но все его причины представляются мне довольно скучными. Это либо политика, или игры вокруг нее, либо мелкое толкание между разными окололитературными тусовками, либо добрая старая игра в эпатирование.
Но современного обывателя сложно эпатировать, хоть он и может подобному эпатажу в определенных обстоятельствах подыграть. На самом деле он циничнее большинства своих отражений. И скандал – это то, что позволяет ему чувствовать свою сопричастность. Тишина же для него непереносима. И соответственно, непереносима для тех, кто его поддерживает и подкармливает «информационными поводами».
– Как воздействовала на вас культурная аура Иерусалима? Вы испытывали давление многовековой культуры этого города, его истории?.. Ваш Иерусалим – он только ваш Иерусалим, – или созвучен всем и во всем?
– В книге есть редакторское предисловие, которое, хоть и с известными поправками, кажется мне разумным. Давайте, я прочитаю самое начало. «Эта книга написана о современном Иерусалиме (и в ней много чисто иерусалимских деталей), но все же, говоря о Городе, Денис Соболев стремится сказать, в первую очередь, нечто общее о существовании человека в современном мире». Чувствуешь себя немножко неловко, читая о себе в третьем лице, но, по сути, это правда. Это роман о человеке в современном мире и о разных способах думать и говорить об этом мире, – и о себе в нем, – современным человеком придуманных. Другое дело, что не существует некоего универсального пейзажа, созвучного всем и во всем. В литературе почти всегда – за исключением разве что кафкианских философских аллегорий – важное и универсальное высвечивается сквозь историческое и конкретное. Поэтому для меня Иерусалим – это скорее капля воды, сквозь которую виден океан или, скажем, – очень сильное увеличительное стекло. Что на самом деле очень легко объяснимо и на рациональном уровне, учитывая сверхъестественную концентрацию смыслов, духовной энергии, боли, счастья и безумия, собранных в одном городе. Когда мой Питер праздновал 300-летие, Иерусалим почти одновременно отмечал 3000-летие. Здесь на постройки крестоносцев археологи часто смотрят вполне равнодушно, считая новостроем. Я не думаю, что можно жить, и уж тем более писать, в этом городе, не чувствуя этого давления времени, и не стараясь в него вглядываться и вслушиваться. Вообще, мне кажется, что в случае Иерусалима само противопоставление исторического и современного как раз и ошибочно. И в значительной степени моя книга как раз о том, что Иерусалим, в котором живешь, не может быть только одним, или только другим. Экзистенциальное и символическое, боль, кровь и ускользающая истина переплетены не только в книге, но и в самом городе, переплетены слишком тесно для того чтобы их можно было разделить. Именно поэтому этот город и может дать внимательному наблюдателю понимание более глубокое, более глубинное чем, скажем, Нижний Новгород или какой-нибудь Мигдаль-Эмек.
– Чем вы объясняете попадание в шорт-лист двух русскоязычных израильских писателей?
– Мне это кажется логичным. В настоящий момент израильская русскоязычная литература самая сильная за пределами собственно России. Не только судя по качеству одиночных текстов; сколь бы замечательными они ни были, они могут и не сложиться в единое литературное пространство. Но в данном случае складываются. В Израиле существует необходимая глубина, объемность русскоязычного литературного пространства: своего рода первый ряд, второй, третий, толпы графоманов (когда исчезают графоманы – это значит, что литература умирает), несколько прекрасных критиков, довольно много людей, регулярно пишущих рецензии и публицистику. Короче говоря, по крайней мере, на каком-то базисном уровне все как надо. Кроме того, в Израиле выходит несколько замечательных толстых литературных журналов, каждый со своим лицом и направленностью, ни в чём и ничем не уступающих российским толстым журналам. Не только наш долгожитель «22», в чьей редколлегии я, так сказать, состою, – и поэтому о нем говорить как-то неудобно, – но и «Иерусалимский журнал», «Нота Бене», «Время искать», я не буду перечислять все. Иерусалимский журнал «Время искать», например, и по качеству оформления, и по качеству материалов сопоставим со знаменитым «Аполлоном» начала прошлого века. Вообще удивительный журнал во многих смыслах. Я думаю, что появление такой литературы объясняется не только размерами русскоязычной общины, но и очень высокой степенью концентрации. В моей Хайфе, например, ровно треть населения говорит по-русски. Но, что важно, наш город ни в коей мере не русское «гетто» – в отличие от Германии степень сопричастности этой стране чрезвычайно велика. И довольно велика способность влиять на происходящие в ней процессы. Что еще более важно, современный Израиль и сам наполовину русского происхождения. Синтаксис современного иврита скорее славянский, чем семитский; и то же самое касается политики. Хотя изначальные идеи сионизма пришли из западной и центральной Европы, на практике где-то до тридцатых годов Израиль строили толстовцы и русские социал-демократы. Павел Рутенберг, который, как вы помните, казнил за предательство попа Гапона и, кстати, тоже православный, потом создал всеизраильскую электрическую компанию. А позже даже исполнял обязанности своего рода главы еврейского самоуправления в Палестине. Что же касается более литературных причин, то, как мне кажется, сила израильской русскоязычной литературы объясняется ее существованием – по крайней мере, в значительной степени – вне круга традиционных эмигрантских тем. Я имею в виду, что слезы по утраченной родине или стремление свести счеты с проклятой метрополией не являются для нее основными темами. В результате эта литература может оставаться в кругу традиционных тем и вопросов русской литературы, ее духовного и философского поиска, при этом не перемывая России костей. Это удачный и продуктивный парадокс.
– Мне кажется, вы относитесь к той категории прозаиков, кто не скрывает, в кильватере кого идет, собственно говоря, на этом и строится ваша литературная игра, нежели к тем, которые пишут так, будто до них никто не писал. В момент работы над «Иерусалимом» кто из писателей был вам наиболее близок?
– Мне кажется, близкие писатели – это те, чье присутствие отражается в пространстве письма. Так, например, я люблю авторские сказки вроде Винни Пуха, но я думаю, что это не имеет отношения к делу. Что касается «Иерусалима», мне кажется, что влияние поэзии в нем сильнее, чем прозы. Навскидку, я мог бы назвать Баратынского, Хопкинса, Блока, Мандельштама, Пауля Целана. Кроме того, что касается композиции, мне кажется очень заметным влияние Баха и Малера.В остальном, я с вами и согласен и не согласен. Точнее согласен со всем, кроме слова «игра»; это несогласие довольно существенно меняет общую картину. Я не кажусь себе постмодернистом ни в каком смысле. И у того, что на первый взгляд может показаться литературной игрой, есть вполне конкретная философская цель. Мы не способны вслушиваться в бытие напрямую, это всегда происходит сквозь призму того личного и культурного багажа, который мы с собой несем. В каких-то случаях он помогает нам понять, в других обрекает на непонимание и ложные интерпретации. Поэтому вслушиваться в бытие означает и вслушиваться в свои собственные стратегии обращения к нему. Это касается и массовой культуры, и интеллектуалов. Но в отличие от мыльных опер, у основных, так сказать, интеллектуальных стратегий осмысления, понимания и описания собственного опыта есть имена. Скажем, Сартр, или Борхес. И соответственно, характерные стили мысли и письма. В каждой главе романа, у каждого из рассказчиков, они свои; надеюсь, что достаточно легко узнаваемые. Я не пытался играть с читателем в разгадывание ребусов. Наоборот, пытался говорить напрямую, насколько это возможно. Так что на каком-то уровне это роман не только о Иерусалиме, о неуловимой пульсации бытия, боли и истории, но и о различных способах обо всем этом говорить и думать, характерных для XX века и преломленных в сознании рассказчиков. Именно поэтому вышеупомянутые рассказчики лишь частично понимают то, о чем рассказывают. Впрочем, самыми удивительными в этой ситуации оказались некоторые критики. Вообще, выросло целое поколение газетных критиков, не умеющих читать, не умеющих удерживать нужную дистанцию по отношению к себе и тексту. И по какой-то невероятной причине априорно считающих себя умнее текста. Так вот, вероятно открыв книгу в середине и наткнувшись на отзвуки тех или иных писателей или философов в сознании героев, они написали: Пруст, Джойс, Кафка, Борхес, Набоков, Кортасар, Керуак… Каждый что-нибудь свое. В некоторых случаях, они поняли текст правильно, в других, уловив знакомые нотки, назвали первое попавшееся имя из джентльменского набора. Мне в этом списке собеседников моей книги очень не хватало Майринка, Камю и Агнона. Но это все мелочи. Главное же понять, почему они там. А вот это, сочиняя по три легковесные газетные рецензии в день, сделать довольно сложно. Но на самом деле, как я уже сказал, Борхес и Камю, и их мысль, – это такие же герои книги, как хиппы, солдаты или, скажем, демоны. Так что в тут, несмотря на многие смысловые и стилистические отзвуки, я не думаю, что иду в чьем-нибудь кильватере. По крайней мере, я не вижу этого кильватера.
6 декабря в 19.00 в гостинице «Ренессанс» жюри под председательством писателя Александра Кабакова вынесло свой вердикт. Победителем пятнадцатого по счету «Русского Букера» стала прозаик и критик Ольга Славникова за роман «2017» (М. : «Вагриус», 2006). К слову сказать, она же победила и в «Студенческом Букере». Этот итог был ожидаем многими. Не знаю, поддержат ли читатели решение жюри. Что же до меня, я свой выбор сделал раньше, проголосовав в пользу «тихого» шорт-листа.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru