[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  ДЕКАБРЬ 2006 КИСЛЕВ 5767 – 12 (176)

Презентация

Александр Рапопорт

ОБРЕЧЕННЫЕ, НО НЕ ПОГИБШИЕ

9 октября в Московском еврейском общинном центре состоялось представление книги историков Павла Поляна и Арона Шнеера «Обреченные погибнуть». Перед историками и журналистами, собравшимися в амфитеатре МЕОЦа, выступили Павел Полян, некоторые из участников событий, чьи воспоминания содержатся в сборнике, и руководитель «Нового издательства» Евгений Пермяков. До презентации П. Полян ответил на вопросы корреспондента «Лехаима».

Слева направо. Герой и автор.

– Павел Моисеевич, «Обреченные погибнуть» – первая отдельная книга, посвященная судьбе евреев-военнопленных?

– Специально посвященных именно этой теме книг не было. Но в моих книгах и в книгах моего соавтора из института Яд ва-Шем Арона Шнеера были большие главы о евреях-военнопленных. Надо уточнить, что «Обреченные погибнуть» – сборник документов, интервью, писем и воспоминаний людей, прошедших через плен. Открывает книгу моя вступительная статья, которая вводит ситуацию с евреями-военнопленными в общеисторический контекст, затем идет наша с соавтором преамбула «Голоса жертв», в приложениях дан обширный справочный материал, сами воспоминания разделены на две части: «В немецком плену» и «В финском плену».

– Всё ли из собранного вами, а также из известного по другим источникам удалось опубликовать?

– Работа над книгой велась около трех лет. К сожалению, средства, на нее выделенные, не позволили опубликовать все собранные нами документы. Объем рукописи пришлось сократить в два раза. И главным критерием стал принцип первой публикации. Полный перечень не вошедших текстов приведен в приложении. Для воспоминаний, опубликованных ранее тиражом в несколько сотен экземпляров, делалось исключение. То есть книга представляет собой собрание неизвестных или малоизвестных эго-документов советских евреев-военнопленных. Но это не хрестоматия по данной теме.

– Есть ли в книге свидетельства, собранные благодаря «программе Спилберга»?

– Есть. Доступ к таким материалам у меня был не от Фонда Спилберга, а благодаря самим участникам событий. По программе Спилберга видеозапись делалась в двух экземплярах, один экземпляр оставляли у интервьюируемых. Эти люди и предоставили нам свои видеокассеты. На их основе я сделал сжатые тексты, которые вошли в книгу.

– Как вы оцениваете общее число таких людей – сколько советских евреев-военнопленных сумело не погибнуть в плену?

– Есть статистика, сколько евреев после войны было репатриировано в СССР – 11 тысяч человек. Сюда входят гражданские лица, сумевшие скрыть свое еврейство и угнанные на работу как «остарбайтеры», и военнопленные, выжившие под чужими именами. Все они возвращали свою национальную идентичность после освобождения из плена. Перед репатриацией заполнялись документы, давшие эту статистику. Примерно половина от этого числа – бывшие военнопленные.

– Военнопленные у финнов попали в плен в кампанию 1939 года или в войну 1941–1945 годов?

– В книге приведены документы только тех, кто попал в плен в «большую войну». Это не пленные финской кампании, таких было несоизмеримо меньше; возможно, среди них были и евреи, но наша книга этот аспект не рассматривает.

– Был ли в годы Великой Отечественной войны другой плен кроме финского и немецкого?

– Венгерского и итальянского плена не было. Был плен румынский, но найти новые материалы о евреях в этом плену нам не удалось. То, что уже было известно о румынском плене, я обобщаю во вступительной статье. Об этом сохранились интересные и противоречивые свидетельства. Дело в том, что румынский плен – нечто промежуточное между немецким и финским. Немецкий плен был для евреев смертельно опасен. У финнов было не так. На территории Румынии помимо румынских лагерей существовали и немецкие лагеря для военнопленных. Положение советских военнопленных зависело от того, насколько страна-саттелит независима от Германии. Финляндия была на порядок более независима, чем Румыния, скованная по рукам и ногам, и румыны в вопросе плена следовали в фарватере германской политики. А в финском плену, что подтверждается воспоминаниями, были проявления антисемитизма, но не было ежедневной смертельной опасности. Более того, по некоторым свидетельствам, в лагеря для военнопленных приезжали раввины и привозили подарки, собранные еврейскими общинами Финляндии.

– Почему финны кого-то выдавали немцам, а кого-то оставляли у себя? Это происходило под давлением?

– Выдачи всегда происходили под давлением немцев. Таких выдач было несколько, все они задокументированы. В списках лиц, подлежавших выдаче, военнослужащие, принадлежавшие к разведорганам, к политорганам, к высшему комсоставу вне зависимости от их национальной принадлежности.

– У вас нет ощущения, что всегда велик «зазор» между тем, что происходило в действительности, и тем, что, руководствуясь найденными спустя десятилетия документами, напишет историк? А также велик «зазор» между книгой историка и тем впечатлением, которое сумеет из нее извлечь читатель? И, таким образом, историческая правда постоянно отодвигается, ускользает?

– Конечно, такой зазор всегда существует. С точки зрения Г-спода Б-га, Который смотрит сверху, и с точки зрения участника, смотрящего на всё снизу, описание историка не полно. Но тут, скорее, другая проблема. Всякий эго-документ, основанный на личном восприятии, на памяти содержит в себе опасность «смещения». Память человека хранит не всё, она что-то отталкивает, что-то сохраняет, что-то переставляет, чуть путает, октябрь кажется сентябрем… Всегда нужно подходить к воспоминаниям критично, иметь в виду поправочный коэффициент.

Но у меня нет ощущения, что люди, давшие свои воспоминания, что-то искажали сознательно. Каждый из них рассказывал собственную историю. И те, кто написал воспоминания по собственной инициативе, и те, кто сделал это по нашему заказу, описали, прежде всего, свой личный опыт. Они не пытались выйти на некие обобщения, руководствуясь заранее придуманной концепцией, в угоду которой историю надо скорректировать. Им это не нужно. Их достижение тех лет в том, что они выжили в плену, о чем они и написали. Никакого рационального либо иррационально мотива что-либо исказить ни у кого из них не было. И у меня нет недоверия к тому, что они сообщают.

Из воспоминаний военнопленного

О судьбе Исая Яковлевича Шахера, ныне жителя Тулы, писали в местной прессе, но  текст его воспоминаний не издан. В дополнение к теме о евреях в немецком плену публикуем выдержки из обширного интервью И. Я. Шахера, взятого в рамках инициативы Фонда Спилберга 17 ноября 1996 года.

В семье Шахер было шестеро детей. Наши отец и мать из Западной Белоруссии, там они познакомились, там сыграли свадьбу. Когда началась первая империалистическая война (термин советской историографии. – А. Р.), отца призвали в царскую армию, в бою он был тяжело ранен, на излечении находился в московском военном госпитале. Пока лежал в госпитале, Западную Белоруссию оккупировали войска кайзера Вильгельма, поэтому семья мамы перебралась в Тулу. В Москве мама не смогла получить вид на жительство, вместе с вышедшим из госпиталя отцом, уже инвалидом войны, они в 1916 году приехали к маминой родне. С тех пор наша жизнь связана с этим городом.

Я родился в Туле 16 января 1917 года. В семье говорили на идише, отмечали еврейские праздники, родители, а иногда и старшие дети, посещали синагогу, мальчикам в 13 лет устраивали бар-мицву. Того дома на Советской, 48, в два этажа и с мансардой, в которой мы ютились, давно нет, первый этаж был каменный, а что выше – из дерева, во время войны дом разобрали на дрова. После 6-го класса школы я поступил в фабрично-заводское училище при Оружейном заводе. Учился там три года, практику полгода проходил в заводе, получил профессию инструментальщика. В 1933 году меня аттестовали, дали пятый разряд, и я стал работать в инструментальном цехе.

…В 1938 году, помню, вызвали в отдел кадров, где меня дожидался следователь. Его интересовало, откуда родом родители. А Западная Белоруссия тогда принадлежала Польше, и там у них еще оставался кто-то из братьев. Получается, что я родился в Туле, работаю на военном предприятии, а у меня родственники за границей. И через какое-то время меня перевели с Оружейного, где я отработал уже пять лет, на завод «Красный Октябрь». Мне это было очень обидно, вроде как выразили недоверие… Хотя одно время я думал с Оружейного завода уволиться – он давал отсрочку от армии, а мне она не нужна была, я хотел отслужить молодым и быть свободным, а не проводить каждый год всё лето на военных сборах. Призывали тогда не с 18 лет, а после 21 года. С «Красного Октября», где отсрочки не полагалось, в 1939 году я ушел в армию и был этим очень доволен. Начал службу в Киеве, от воинской части учился в школе санинструкторов. Большой город, всё интересно, увольнение давали по воскресным дням, но не каждый раз, трижды я был в Еврейском театре, несколько раз в Русском драмтеатре, в музеях, даже в Киево-Печерской лавре. Помню рассказы отца, служившего в царской армии. Когда их полк стоял в Самаре, на еврейские праздники отца отпускали в синагогу, на Пейсах он целую неделю находился вне части, потому что в такие дни хлеб верующему есть нельзя, только мацу. Почему-то с этим тогда считались. А когда я служил, и разговора не могло быть, чтобы красноармеец посещал синагогу. Я с такой просьбой к политруку не обращался, меня бы на смех подняли.

Исай Шахер.

Январь 1940 год. Киев.

…Осенью 1941 года должна была закончиться моя военная служба. Наша артиллерийская часть стояла в Западной Белоруссии, весна там ранняя, уже в марте бывают ясные солнечные дни. В такие дни мы видели в небе разведывательные иностранные самолеты. Командование не объясняло, чьи они, зенитные батареи пытались их обстреливать, но самолеты летели на большой высоте, зенитки их не доставали. 21 июня вечером в части объявили боевую тревогу, мы получили в каптерке каски, подсумки, противогазы, в оружейной комнате выдали оружие, 60 патронов каждому, и, как стемнело, – «по машинам!» Мы ехали и даже не представляли, с кем началось столкновение, кто-то говорил с Турцией, кто-то с Германией, командиры-то знали, но нам не сообщали. А наутро нас уже стали обстреливать и появились первые жертвы.

…Когда мы оказались в «котле», я, конечно, не думал, что для меня это окончится пленом. Наша армия еще существовала, мы были вполне боеспособны, руки вверх не поднимали, от западной границы с боями отступали почти до Киева. В плен я попал у села Высокое Киевской области. Насколько же мы были тогда преданы социализму! Другой власти я не знал. Я не думал о своей жизни, о другом думал: как же так, неужели советская власть погибнет?!

На войне невозможно постоянно бояться смерти, первое время ощущаешь страх, но потом, после бомбежек, артобстрелов и потерь товарищей страх притупляется.

…Всё время пребывания в плену я помнил: смерть рядом. Лучшей смертью я считал пулю. Не хотел умереть на виселице. А о сжиганиях в «душегубках» я тогда не знал, немцы это скрывали. Еще в Туле, до призыва, я узнал, как в Германии обращаются с евреями. Тогда показали фильм режиссера Раппопорта «Профессор Мамлок», из него можно было сделать выводы… В плену, еще когда мы были в России, нас не переписывали, на работы брали по счету: 10 или 20 человек, обратно конвой должен вернуть столько же. Не проверяли имен, а просто считали по головам, как скот. Впервые зарегистрировали, когда привезли уже в Германию. Это было летом 1942 года. Тех, кто мог работать, из лагеря под Киевом через Польшу и Германию привезли на французскую границу в город Мажино. Там был лагерь при вагоноремонтном заводе, военнопленные обслуживали железную дорогу. Офицер в немецкой форме, который допрашивал и заводил на каждого карточку, свободно разговаривал по-русски, вот как мы с вами, никакого акцента у него не было, я решил: белогвардеец. А я до этого продумал, как себя вести. Тула – русский город, всё в нем я знал. И местом рождения, учебы и работы назвал Тулу. Скажи я другой город, меня легко можно было бы расколоть, спросят какой-нибудь адрес или номер школы, а я не в курсе дела… Фамилию надо было взять такую, чтобы всегда ее помнить, значит, она должна быть похожа на мою, и я взял фамилию Шахин. Когда спросили девичью фамилию матери, я сказал: Карелина, у меня в заводе был мастер с такой фамилией, а я у него – учеником, это в память врезалось. Имя взял самое распространенное: Александр. Отчество так и осталось: Яковлевич.

…На ногах мы носили деревянную обувь, своего рода «галоши» из дерева, без ремешков. Кто-то носил их с портянками, а кто и на босу ногу. На моей пилотке масляной краской было написано US, так обозначали русских пленных. Когда я после войны был в лагере под Никополем, где пленные проходили проверку, я первое время тоже ходил в этой пилотке, другой ведь не было. В Германии нас часто на время перемещали из лагеря в лагерь, если нужно было после бомбежек разбирать развалины. В центральном лагере Нюрнберга мне довелось увидеть пленных из разных стран, были и поляки, и сербы, и черногорцы, и англичане с американцами, впервые там увидел негров, у всех были свои зоны в лагере. Англичан я запомнил особо. Они при встрече с советскими всегда подчеркивали свое превосходство, дескать, они – люди, а мы – отбросы. То, что так вели себя немцы, было понятно, мы – у них в плену, с этим сознание мирилось. А со стороны пленных такое поведение воспринималось по-другому. Французы, гражданское население, к советским иначе относились, старались чем-то поделиться, всегда выражали сочувствие. Лучшие люди, которых я тогда встретил, – французы. Англичане – наоборот, ставлю их рядом с немцами. Военнопленным из других стран помогал посылками Красный Крест, и только мы существовали на то, что получали в лагере. Что происходит на фронте, мы не знали, я допускал, что Тула и Москва могут быть уже под немцами. Какие-то новости получали, когда появлялась новая волна пленных, благодаря им узнавали, существует ли еще белый свет… Иногда мне удавалось услышать разговоры охранников между собой, их я мог понять благодаря идишу. Помню, однажды мы разбирали завалы после бомбежки, рядом с нами работали два гражданских немца, что-то они не поладили, стали ругаться, и один другому закричал: «ду бист эргер ви айн юде!» (ты хуже еврея – А.Р.). Знали б они, что еврей в этот момент наблюдал за ними!..

Счет времени я потерял, силы были на исходе, я думал, что там и умру, в лагере под Мажино на границе между Францией и Германией.

Исай Шахер после освобождения из плена вернулся в СССР, прошел многократную проверку в лагере НКВД и приехал в Тулу. До пенсии работал на заводе по специальности, полученной еще в ФЗУ. У него две дочери, старшая живет в России, младшая – в Израиле. Каждую неделю в канун Субботы Исай Шахер приходит в молельный дом, куда отправляется на другой конец города. Он пережил оба режима, державшие его в лагерях, и в январе 2007 года готовится встретить девяностолетие.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru