[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ДЕКАБРЬ 2006 КИСЛЕВ 5767 – 12 (176)
«МНОГОГО РЕБ ХАИМ-ШУЛИМ И НЕ РАЗОБРАЛ…»
Идиш как субстрат русского языка Осипа Рабиновича
Велвл Чернин
Издательство «Гешарим» под эгидой центра Чейза Иерусалимского университета планирует выпустить книгу д-ра Велвла Чернина «Тринадцать фрагментов из истории еврейской литературы». Эта книга, каждая из глав которой представляет собой по сути самостоятельную научную работу, посвящена истории литературы ашкеназского еврейства от периода позднего Средневековья до второй половины ХХ века. Центральное место в ней уделяется литературному творчеству на традиционном разговорном языке ашкеназских евреев – идише. Вместе с тем автор, придерживающийся концепции существования единой многоязыкой литературы еврейского народа, рассматривает литературу на идише в контексте еврейского литературного творчества на иврите и на русском языке.
О. Рабинович.
Когда речь заходит о еврейской прозе XIX века, прежде всего всплывают в памяти имена трех ее общепризнанных классиков или, если угодно, отцов-основателей – Менделе Мойхер-Сфорима (1836–1917), Ицхока-Лейбуша Переца (1851–1916) и Шолом-Алейхема (1859–1916). Именно эти трое определили лицо последующей еврейской прозы и на идише и на иврите. Их произведения многократно переиздавались и переводились на разные языки. Они стали мерилом и символом. Все остальные еврейские прозаики XIX столетия известны главным образом специалистам.
Переломным моментом в истории еврейской художественной прозы в целом и прозы на языке идиш в особенности стали 60-е годы XIX века, когда появилось имя Менделе Мойхер-Сфорима. В 1865 году, с выходом в свет его повести «Дас кляйне меншеле» («Маленький человечек») начался новый период в истории еврейской литературы. Имя персонажа этой повести – Менделе-книгоноши (Мойхер-Сфорим) – стало известно всему еврейскому миру благодаря псевдониму автора, вообще-то носившего имя Шолом-Яков Абрамович. Спустя четверть века о нем заговорили и неевреи. Знаменитый впоследствии Иван Бунин в июне 1890 года в газете «Орловский вестник» опубликовал свой перевод повести Менделе Мойхер-Сфорима «Ди кляче» («Кляча»), сопроводив его следующим комментарием: «Г-н Абрамович, кажется, первый, или, во всяком случае, один из лучших современных еврейских литераторов. Насколько известно русской публике, произведений чисто беллетристических, написанных на еврейском языке и притом из современного быта, – очень мало, переводов же их совсем нет. Поэтому мы и решились перевести и предложить читателям “Клячу” г-на Абрамовича».
Но г-н Абрамович, естественно, не был первым еврейским литератором. В еврейской прозе XIX века у него были предшественники, причем на всех трех основных языках литературы восточноевропейского еврейства – иврите, идише и русском. Это три ярких имени: на иврите – Авраам Мапу (1807–1867), на идише – Айзик-Меер Дик (1814–1893) и на русском языке – Осип Рабинович (1817–1869). Все трое по своим убеждениям были приверженцами Гаскалы, однако пути их творческой реализации оказались различными, что в немалой степени определило и их языковые предпочтения.
Исключительно на образованную, причем образованную на европейский манер, еврейскую элиту было ориентировано творчество третьего «предтечи» классической еврейской прозы – Осипа Рабиновича. Он стал основоположником русско-еврейской литературы, выпавшей из еврейских историко-литературных нарративов ХХ века. В нынешних условиях, когда русский язык является основным, а часто и единственным языком миллионов евреев, не может не обращать на себя внимания тот факт, что до сих пор не написана история этой ветви нашей национальной литературы. Единственными серьезными обзорными работами до сих пор остаются две энциклопедические статьи, написанные классиком современной поэзии на иврите Шаулом Черниховским (1875–1943) для старой «Еврейской энциклопедии»[1] и литературоведом Шимоном Маркишем (1931–2003) для новой «Краткой еврейской энциклопедии»[2]. Маркиш также является составителем уникальной на сегодняшний день антологии старой русско-еврейской литературы[3].
В последние годы отмечается повышение интереса исследователей, прежде всего русскоязычных израильтян, к русско-еврейской беллетристике, в том числе к художественной прозе Осипа Рабиновича. Его журналистской и литературной деятельности уделено заметное место в защищенной в 2002 году, в Еврейском университете в Иерусалиме, диссертации Беллы Верниковой «Русско-еврейские писатели Одессы второй половины XIX – начала ХХ вв: к характеристике феномена “русско-еврейская литература”». Целиком же творчеству Осипа Рабиновича и его месту в истории русской и еврейской литературы было посвящено лишь одно исследование – написанный на французском языке очерк Шимона Маркиша[4], позднее опубликованный и в русскоязычной версии[5].
Практически полностью неизученным остается вопрос о влиянии творчества Осипа Рабиновича на классическую прозу на языке идиш. Специальных работ на эту тему нет. В работах Маркиша есть лишь эпизодические упоминания о параллелях между творчеством Осипа Рабиновича и его однофамильца Шолома Рабиновича, более известного как Шолом-Алейхем. Так, Маркиш обращает внимание на то, что Осип Рабинович сделал «первый набросок того типа, который позже (благодаря Шолом-Алейхему) войдет в еврейскую и мировую литературу как luft-mench, “человек воздуха”»[6].
Представляется, что влияние Осипа Рабиновича на последующую еврейскую прозу было более существенным и не ограничивалось теми или иными творческими находками. Прежде всего, он был первым в нашей литературе писателем, создавшим образец реалистической прозы и при этом небезуспешно стремившимся соответствовать высоким стандартам, в тот момент устоявшимся в русской литературе. В этом качестве его влияние на творчество Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема, а через них – на последующие поколения еврейских прозаиков, несомненно. Относительно Ицхока-Лейбуша Переца с уверенностью говорить о влиянии на него со стороны Рабиновича нельзя. Перец скорее ориентировался на польскую и западноевропейскую, нежели на имперскую российскую культуру, а в своем творчестве тяготел к неоромантизму, а не к реалистическому бытописательству. Тем не менее и он владел русским языком и был знаком с творчеством Осипа Рабиновича.
Избрав в качестве языка своей художественной прозы русский, Рабинович избежал некоторых проблем, с которыми столкнулись двое других «предтеч» классической еврейской прозы. В отличие от писавшего на иврите Авраама Мапу перед ним не стояла проблема создания реалистических произведений на не приспособленном к повседневной жизни, лишенном разговорной формы, сугубо книжном в то время языке. С другой – в отличие от писавшего на идише Айзика-Меера Дика, он не должен был в профессиональном литературном творчестве пользоваться языком, в котором фактически отсутствовала литературная норма. Проблемы языкового строительства, которые в следующем поколении успешно разрешил Менделе Мойхер-Сфорим, казалось бы не касались Осипа Рабиновича как писателя. В его распоряжении был опирающийся на мощную литературную традицию и в то же время живой язык – русский.
Однако избежав одних проблем, Рабинович столкнулся с другими. Русский язык в его время был доступен лишь узкому слою новой еврейской интеллектуальной элиты.
Тем не менее Осип Рабинович был именно еврейским, а не русским писателем. В таком качестве он воспринимался и современниками, и преемниками. Владимир (Зеев) Жаботинский проводил четкую границу между собственно русской и русско-еврейской литературами, называя Осипа Рабиновича, наряду с писавшими и по-русски, и на идише сионистски ориентированными авторами Мордехаем Бен-Ами и Шимоном-Шмуэлом (Семеном) Фругом, еврейским писателем: «…писать по-русски еще само по себе не означает уйти из еврейской литературы. В наше сложное время национальность литературного произведения далеко еще не определяется языком, на котором оно написано <…> к еврейской, а не к русской литературе относятся наши бытописатели О. Рабинович и Бен-Ами или поэт Фруг, хотя их произведения написаны по-русски»[7].
Евреи – основные персонажи большинства произведений Осипа Рабиновича. Его взгляд на них – это свободный от апологетики взгляд изнутри. В отличие от многих еврейских авторов, пишущих на языках численно, политически и культурно господствующих народов, Рабинович не стремится идеализировать своих еврейских персонажей и не пытается отстраниться от них, демонстрируя «взгляд снаружи» на собственный народ. Однако именно эти качества реалистической прозы Осипа Рабиновича поставили перед ним языковую проблему особого рода. В качестве субстрата русского языка его художественных произведений неизбежно выступал идиш.
Безусловно, русский для Осипа Рабиновича не был родным языком. Он родился в традиционной еврейской семье, в местечке Кобеляки Полтавской губернии, и его родным языком был идиш. Разговорным языком окружающего нееврейского населения в его родном местечке – языком, который Осип Рабинович не мог не усвоить в той или иной степени начиная с самого детства, – был украинский. Русский же был языком, выученным прежде всего по книгам. Однако говоря об идише как субстрате его русского языка, я совсем не имею в виду, что Осип Рабинович не владел русским свободно и из-за этого непроизвольно искажал язык своего творчества. Я целиком согласен с утверждением Шимона Маркиша, что «Рабинович стал отцом русско-еврейской литературы еще и потому, что русский язык был его языком, принадлежал ему вполне, даже если первые свои слова он пролепетал и не по-русски»[8]. Проблема состояла в том, что этого нельзя сказать о еврейских персонажах Рабиновича. Многие из них русским языком не владели вообще. Они думали, говорили и жили на идише. Именно это обстоятельство поставило перед писателем-реалистом сложнейшую творческую проблему создания модели воспроизведения современной ему еврейской жизни средствами русского языка. И именно оно превратило идиш в субстрат русского языка художественной прозы Осипа Рабиновича.
Наиболее ярко это заметно на примере написанной в 1865 году повести «История о том, как реб Хаим-Шулим Фейгис путешествовал из Кишинева в Одессу, и что с ним случилось». Сюжет повести прост: бедный, но счастливый в семейной жизни кишиневский часовщик реб Хаим-Шулим Фейгис неожиданно выигрывает в варшавской лотерее огромную по его понятиям сумму – 50 тысяч польских злотых. Для получения выигрыша он, испросив благословения Бендерского цадика, к каковому добирается не без приключений, отправляется в Одессу. Попав туда он понимает, что его родной провинциальный город не идет ни в какое сравнение с бурно растущим портовым мегаполисом. «Э, Кишинев, Кишинев! – подумал реб Хаим-Шулим, – ты, брат, можешь в печку спрятаться». Пытаясь вести себя «по-одесски», наивный реб Хаим-Шулим задерживается в городе и проигрывает все деньги в карты. Перестав получать письма от мужа, его любящая жена Мени-Кройна бросается за помощью к цадику. Цадик обещает ей, что муж вернется, и реб Хаим-Шулим действительно возвращается, правда, без обещанных денег. Лицо его обмотано платком. Он рассказывает Мени-Кройне, что в дороге на него напали разбойники и отрезали ему нос, но денег им он все равно не отдал. Мени-Кройна начинает рыдать и говорит, что без мужниного носа ей никакие деньги не нужны, что его нос ей дороже всяких денег. Тут реб Хаим-Шулим снимает платок и показывает, что нос при нем. Супруги счастливы как и прежде. Все основные и почти все второстепенные персонажи повести – евреи, и подразумевается, что все они говорят на идише.
Анализируя текст повести, можно попытаться оспорить точку зрения Шимона Маркиша относительно безукоризненности русского языка Осипа Рабиновича и найти в его авторской речи следы субстратного влияния идиша. Достаточно остановиться, например, на такой авторской реплике «И реб Хаскель стал мокрою ермолкою обтирать пот, катившийся в три ряда по его лицу» – и вспомнить, что по-русски в подобном случае говорят «в три ручья», а не «в три ряда». Однако я понимаю, что дискуссия на эту тему неизбежно приняла бы характер спора между Владиславом Ходасевичем и выдающимся русско-еврейским поэтом Довидом Кнутом, воспроизведенного в воспоминаниях Нины Берберовой:
Ходасевич говорил ему:
– Так по-русски не говорят.
– Где не говорят?
– В Москве.
– А в Кишиневе говорят[9].
Поэтому субстратное влияние идиша на русский язык Осипа Рабиновича рассматривается мной исключительно в качестве осознанного авторского решения, имевшего своей целью преодолеть разрыв между реальной живой речью прототипов героев повести, наполненной еврейскими идиомами и реалиями, и русским языком, ставшим средством ее литературного воплощения. Субстрат идиша в повести о Хаиме-Шулиме отчетливо прослеживается в двух основных формах: во-первых, прямые лексические заимствования, во-вторых, буквальный перевод и калькирование.
Лексические заимствования из идиша в тексте повести, как правило, служат для обозначения специфически еврейских реалий, для которых автор не находит аналогов в русском языке. Еврейские слова транскрибировались автором кириллицей в фонетическом оформлении украинского диалекта идиша, являвшегося родным как для самого Осипа Рабиновича, так и для прототипов героев его повести. В целом ряде случаев в начале повествования такие слова сопровождаются авторскими пояснениями в скобках, предназначавшимися, видимо, для нееврейских читателей, но иногда служащими для выражения позиции автора.
Цадик – «(глава секты хасидов называется цадик. Одно из его главных достоинств – это общение с духовным миром. К счастью, просвещение начинает уничтожать и хасидов, и их предводителей)».
Малахамувес – «(ангел смерти)».
Шадхан – «(лицо, занимающееся сватовством)».
Йихес – «(семейное достоинство. Отсюда – мейихес, аристократ)».
Апикойрес – «(эпикуреец, вольнодумец)».
Шлимазальница – «(разиня, неряха)».
Штерн-тихл – «(головной убор, вышедший ныне из употребления)».
Гзейра – «(взыскание)».
Пинкас – «(общественная летопись)».
Балагула – «(извозчик)».
Кельня – «(козлы)»; (повозки. – В.Ч.).
Флокеншисеры – «(так в насмешку называются приближенные цадиков)».
Мешурес – «(так называются лакеи и сидельцы в лавках)».
Аналогичными пояснениями в скобках сопровождаются и встречающиеся в тексте слова молдавского происхождения, употреблявшиеся молдавскими евреями:
Каруца – «(<…> крестьянский воз)».
Гугоман – «(по-молдавски значит: болван, дурак)».
Мамалыга – «(пудинг из кукурузной муки)».
В то же время в других случаях Рабинович вставляет в текст еврейские слова без каких-либо пояснений, вероятно, будучи уверенным в том, что они понятны русскоязычным читателям: «пэйс» (пейсы), «кербели» (рубли), «гвалт» (караул!), «кагал», «шабес» (суббота), «гальбер-цвелф» (буквально «половина двенадцатого», название карточной игры), «меламед» (учитель в традиционной еврейской религиозной школе). Последнее слово Рабинович использует неоднократно, в том числе во множественном числе и в косвенном падеже. При этом происходит выпадение гласной «е»: «меламдами», «меламдом», а не «меламедами» и «меламедом», как можно было бы ожидать. Эти фонетические изменения в корне слова «меламед» проистекают из выпадения гласной «е» во множественном числе слова на идише: «меламед», но «меламдим». К прямым лексическим заимствованиям из идиша можно отнести и междометия «фэ!» (фу!) и «ов-ва!» (выражение восторга).
Неупотребительными в русском языке, но на первый взгляд понятными без перевода его носителям, являются славянские по происхождению бранные слова, бытующие в идише и появляющиеся в прямой речи персонажей: «паскудняк» и «гультяй». Однако с последним словом все обстоит не так просто. В XIX веке словом «hултай» хасиды именовали евреев, нарушавшихся религиозные предписания. Именно в таком смысле это слово используется в написанной в 1880 году пьесе основоположника еврейского театра Авраама Гольдфадена «Цвай Куни-Лемл» («Два Куни-Лемеля»)[10]. Не зная этого специфически еврейского значения слова «hултай», невозможно понять реакцию реб Хаима-Шулима на обвинение со стороны его жены Мени-Кройны в том, что он «гультяй»:
–Я гультяй! Разве я съем кусок хлеба, не умывши раньше руки? Разве у меня нет бороды? Разве я не верю в Бендерского цадика? Я гультяй!...
Далее сам реб Хаим-Шулим заявляет, что «Одесса – город балованный, гультяйский», и в качестве пояснения приводит примеры нарушения заповедей: «Там евреи едят швейцарский сыр, а еврейки в субботу с зонтиками ходят».
Славянским по происхождению, но неупотребительным в нормативном русском языке, является и еврейское слово «татэ» (папа), воспроизводимое в повести как «тата». Автор не дает к нему никаких пояснений, видимо, считая, что оно будет понятно и без таковых – как вследствие существования в украинском языке слова «тато», так и вследствие наличия в русском языке близкого по звучанию слова «тятя».
Обращает на себя внимание использование Рабиновичем еврейского уменьшительно-ласкательного суффикса «эню» (в тексте – «уню») в сочетании со славянским словом «брат» – «братуню». Учитывая, что в идише бытует в качестве идиомы заимствованное из славянских языков выражение «наш брат» в значении «свойский человек», слово «братуню» в данном контексте тоже может быть отнесено к лексическим заимствованиям из идиша. Слово «братуню» появляется в сочетании с прилагательным «добрый». Такое словосочетание выглядит калькой с распространенного на идише выражения «а гутер брудер».
Не имея возможности дать адекватных языковых характеристик своим еврейским персонажам посредством прямой речи, Рабинович прибегает к следующей авторской реплике, чтобы противопоставить «провинциальный» идиш кишиневских евреев «городскому» идишу Одессы: «Это был не зернистый кишиневский язык, от которого несет отварным горохом и мамалыгой <…>, а язык одесский, плавный и скользкий, как прованское масло, с легким букетом померанцевой корки. Многого реб Хаим-Шулим и не разобрал…». Этим «языком одесским», не вполне понятным реб Хаиму-Шулиму, говорил не просто одесский еврей, а еврей, образованный на новый манер, – Маркус Владимирович Пробкеман, которого в Кишиневе называли «тот коллектор, бритая борода, в Одессе». О его приверженности просвещению свидетельствует не только отсутствие бороды и наличие русского отчества, но и немецкое слово «гер» (господин), которое он использует вместо традиционного еврейского «реб». Эта деталь впоследствии постоянно использовалась поколениями беллетристов и публицистов, писавших на идише, – от Шолом-Алейхема до Ицика Мангера, – для языковой характеристики «просвещенных» или претендующих на это звание евреев.
Еще один прием языковой характеристики «просвещенных» евреев, использованный Осипом Рабиновичем, а вслед за ним и другими авторами, писавшими на идише, состоит во введении в еврейскую речь персонажа некоего немецкого слова-паразита, непонятного или малопонятного традиционным евреям. В случае Маркуса Владимировича в таком качестве выступает слово «веркмердек», представляющее собой наречие, образованное по модели идиша из немецкого корня. Рабинович счел необходимым сопроводить это слово при первом упоминании авторским пояснением: «немецкое слово wekrme – удивительно». Однако реб Хаим-Шулим не видит авторского примечания. Для него слово «веркмердек» остается абсолютно непонятным, и он воспринимает его в качестве фамилии, отчего в продолжение действия проистекают забавные недоразумения: «А что это он все повторяет: “Веркмердек <…> друг мой?” – должно быть его приятель по коллекторскому делу. Надо будет познакомиться».
Прямых лексических заимствований в тексте повести немало, однако ка€лек и буквальных переводов с идиша значительно больше. Большая часть прямой речи персонажей в той или иной степени может быть отнесена к этой форме проявления идишистского субстрата. Представляется, что читавшие по-русски евреи, родным языком которых был идиш, получали особое эстетическое наслаждение от языка персонажей Осипа Рабиновича, так как легко, а возможно даже бессознательно делали обратный перевод этих реплик на идиш. Некоторые из них без владения идишем непонятны совсем. Примером может служить следующий фрагмент:
Реб Хаим-Шулим <…> побожился, что если извозчик не доставит его на субботу в Одессу, то он ему не заплатит остальной половины извозных денег.
– Э, шутите, – отвечал хладнокровный возница, – мы тоже батюшкин мальчик (выделено мной. – В.Ч.).
Если бы возница был русским, то он в данном случае сказал бы что-нибудь типа «мы тоже не лыком шиты». Однако возница – еврей, и он использует еврейскую идиому «дем татнс а кинд», буквально «батюшкино дитя», что у Рабиновича воспроизводится как «батюшкин мальчик». Как может об этом знать читатель, не владеющий идишем?
Не зная идиша, трудно понять и такое выражение, как «кусок практического философа», основывающееся на употреблении в идише слова «a штикл» (буквально «кусок») в значении «своего рода», «немного».
В ряде случаев именно калькирование, а не просто перевод еврейских фраз ведет к явным отступлениям от русской грамматики. Например, – «Чтоб мне руки отсохли!». Употребление дательного падежа вместо родительного продиктовано грамматикой исходной еврейской фразы: «Золн мир ди hэнт опдарн!». Можно упомянуть и давно вошедшую в шуточное русское просторечье, но наверняка экзотичную на русском языке во времена Осипа Рабиновича фразу «Чтоб вы были мне здоровы!», являющуюся калькой с еврейского «Золт ир мир гезунт зайн!».
В большинстве случаев реплики персонажей понятны без затруднений и не содержат нарушений русской грамматики, но при этом звучат несколько не по-русски, являясь буквальными переводами соответствующих фраз на идише:
«Что такое случилось?» – «Вос азойнс из гешен?» «Ай, ай, горе мне, мрачно мне!» – «Aй, aй, вей из мир, финцтер из мир!».
«Как я ношу бороду и пэйс!» (в значении «вне всякого сомнения») – «Ви их траге ди борд ун ди пеес».
«Гвалт буду я кричать» – эта фраза полностью сохраняет порядок слов на идише: «Гвалт вел их шраен».
«Чтоб мне Б-г так дал здоровья и счастья». – «Зол мир Гот азой гебн гезунт ун нахес».
«Обещаю, что вы будете иметь счастливую дорогу и что успеете во всех делах». – «Их зог цу, аз ир веет обн а мазлдикн вег ун аз ир веет мацлиэх зайн ин але иньоним».
«Просвещенный город, – надо ему честь отдать» (в значении – «воздать должное»). – «Ан уфгеклерте штот, – дарф мен ир опгебн дем ковед».
Иногда речь идет не о целых фразах, а об отдельных словосочетаниях, на первый взгляд вполне русских, но также являющихся буквальными переводами с идиша. Словоупотребление в таких случаях скорее еврейское, чем русское. Так, например, реб Хаим-Шулим называет старуху попутчицу «это несчастье» – «дер умглик», а Маркуса Владимировича – «одесское дитя» – «одесер кинд», имея в виду, что он – одесский еврей.
В соответствии с традициями русской беллетристики первой половины XIX века Осип Рабинович дает ряду персонажей значимые фамилии. Эти фамилии построены по еврейской модели, но на основе лексики, без труда понятной русскоязычным читателям. Автор сообщает о занятиях персонажей, в той или иной степени соответствующих их фамилиям.
Хаскель Шкаликман – «содержал питейный дом».
Борох Прутикман – «торговал рогатым скотом».
Теодорес Циферман – «служил кассиром <…>, имел бакалейную лавку и занимался казенными подрядами».
Маркус Владимирович Пробкеман – «кроме коллекторства и картежной игры, уже более ничем другим не занимался».
Однако прежде чем знакомить читателей со второстепенными персонажами, Осип Рабинович упоминает о том, что его главный герой, реб Хаим-Шулим, со своей женой «жили в совершенном мире и спокойствии» (выделено мной. – В. Ч.). После всех перипетий реб Хаим-Шулим возвращается домой. Мир и спокойствие восстановлены. При этом автор ни разу не упоминает о значении древнееврейских слов «хаим» и «шулим» («шалом» на современном иврите), а слова эти означают соответственно «жизнь» и «мир». Таким образом, имя главного героя тоже несет в себе особый смысл, но Рабинович не заострил на этом внимания. Вероятно, он счел это излишним, поскольку писал прежде всего для евреев, а его повесть «История о том, как реб Хаим-Шулим Фейгис путешествовал из Кишинева в Одессу, и что с ним случилось» представляет собой пересказанную по-русски историю, изначально рассказанную по-еврейски.
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru