[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ НОЯБРЬ 2006 ХЕШВАН 5767 – 11 (175)
Моше Кульбак
Леонид Кацис
Я долго думал, стоит ли включать в антологию русских переводов еврейских поэтов стихи Моше Кульбака? И каждый раз сам себе отвечал: не стоит. Ведь лучшие знатоки поэзии на идише, с которыми приходилось говорить о нем, в один голос утверждали: адекватных переводов его поэзии на русский язык нет. И это действительно так, хотя переводили его хорошие, квалифицированные переводчики, взять хотя бы Р. Морана или Ю. Нейман. Другое дело, насколько близки им были мистические экспрессионистские полотна типа «Земли» или «Города» с «Рассветом»...
Ведь рожденный в Сморгони на Гродненщине Кульбак оказался в кругу берлинских идишистских поэтов 1920-х годов после фантастической еврейской школы: свенцянской, воложинской и мирской ешив! Его «Ди штот» («Город»), вышедший в Вильне в 1920 году, уже вполне продемонстрировал готовность Кульбака к существованию как в среде еврейских поэтов Берлина, так и в среде немецкой поэзии экспрессионизма, где из доступных русскому читателю образцов назовем «Человека-массу» Э. Толлера. Этот немецкий поэт-экспрессионист, как и его переводчик О. Мандельштам, более чем ощущал себя евреем. Поэтому неудивительно, что даже в не самых сильных переводах советских поэтов в стихах Кульбака слышатся мотивы «Стихов о неизвестном солдате». Да и погиб Кульбак, как стало известно, не в 1940-м, а в 1937 году, что еще более сближает его с поздним Мандельштамом.
И всё же не это обстоятельство в конечном счете привело к тому, что Кульбак оказался в нашей антологии. Совсем недавно в издательстве РГГУ вышел в свет сборник памяти М. Л. Гаспарова. И вот в этом сборнике мы неожиданно встретили опубликованные Г. Левинтоном стихи из цикла «Райсн» («Белоруссия») М. Кульбака в переводе загадочного ленинградского поэта Алика Ривина.
Переводчик действительно загадочный. Как сообщает публикатор, даже отчество его неизвестно. Однако известно и даже опубликовано его стихотворение, комментария к которому, в отличие от примечаний к переводам (комментарии В. Брио и В. Дымшица из публикации Г. Левинтона мы приведем в антологии), нет. Между тем стихотворение Ривина со странным для русского уха, но знакомым евреям названием месяца – «Ав» – такое:
А на крестах неверный евнух, –
Концов источнее начал,
– Собора куполов плачевных,
– Сплоченным плачем вновь
к плечам.
А на крестах… А под крестами, –
Крестовой кротостью крутясь,
Скрытопрорытыми ходами,
– Крутокоготными кротами,
– Крыть, красть нескрытыми
ходами
– Крик крак! Нескрытыми ходами
– Крадут, крадутся, не крадясь.
Изволь! В круженье краж плачевных
Недокружил, недокричал…
А на крестах неверный евнух
Концов источнее начал.
Вспомним, что месяц ав для евреев связан с трагедией: 9 ава был разрушен Иерусалимский Храм, после чего началось изгнание евреев, которое ко времени прихода Мошиаха должно закончиться тем, что «скрытопрорытыми ходами» мертвые и «нескрытыми ходами» живые окажутся в том Месте, где свершится Суд. И тогда игра, словами Алика Ривина, «Концов <истошнее и, одновременно, точнее> источнее <кричал> начал» окажется знаком и Конца, и Начала, которые знаменуют Конец Старых Времен и Начало Новых. Казненный же на кресте «неверный евнух» такой же участник Страшного Суда, как и все те, кто стоят «сплоченным плачем вплоть к плечам», почти как на картинах Апокалипсиса немецкого художника Мемлинга.
Думается, стихотворение со столь глубоким и специфически еврейским смыслом стало возможно у самого Ривина после того, как он перевел с идиша еврейского поэта Моше Кульбака, дав и ему возможность дожидаться восстановления разрушенного Храма не только в земле, но и в духе. Между прочим, поэт Ривин столь же трагически сгинул в ленинградскую блокаду, как и сам Кульбак в застенке…
Ревнители «чистоты русского слова Осипа Мандельштама» не любят, когда его связывают с еврейством и идишем. Между тем «картавая шепоть идиша» сближает Мандельштама с Ривиным, который одно из своих стихотворений начал строкой «Припертая страсть зарокочет картаво…». Так сошлись на этих страницах три поэта, связь между которыми оказывается глубже, чем можно было бы подумать.
Вернемся к Кульбаку. Не напоминают ли Мандельштама образы его «Города»?
Жар остыл, не паля,
И взошла синева,
Колыхаясь едва,
Отдыхала Земля.
На ветру освежась,
Грела лбы своих гор
И в лучистый простор
Слепо мчалась, кружась.
Когда-то М. Л. Гаспаров обращал внимание на то, что «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама связаны с общей антивоенной топикой стихов его времени, как, безусловно, связаны с ней восходящие, возможно, и к Верхарну стихи Кульбака. Неожиданно возникает еще одна параллель. Образ «хоров гордых оды» в сочетании со строками «О, эти / Титаны, прикованные навсегда / (Как Прометеи) к смердящей и дряхлой планете, – / Ревут в темноте города» вызывают в памяти и «украденные города» из «Стихов о неизвестном солдате», и Прометея из «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…».
А читая стихи:
Корабль наш носят волны, разъярясь,
В глубины глуби жажда гонит нас;
Мы терпим крах, но вновь и вновь плывем,
И мы поем о бедствии своем, –
нетрудно вспомнить сцену из «Шума времени» О. Мандельштама, когда во время посещения синагоги герой слышит пение и представляет себе синагогу как «еврейский корабль с звонкими альтовыми хорами, с потрясающими детскими голосами плывет на всех парусах, расколотый какой-то древней бурей на женскую и мужскую половину».
Образ постхрамового еврейства как расколотого корабля или корабля, разбитого бурей, настолько популярен, что даже не требует комментария, а близость мироощущения евреев межвоенной Европы удивлять и вовсе уже не может.
Скорее, апокалиптическая образность, связывающая воедино разного рода мессианизмы и гекатомбы ХХ века, мимо которых евреи не могли пройти и которых было больше чем достаточно и до второй мировой войны, сформировали особое еврейское мироощущение, проявление которого мы видим в стихах едва ли не всех поэтов, о которых шла речь на наших страницах.
И не вина еврейского поэта Моше Кульбака, что нет пока у нас перевода, способного отразить всё то, что становится ясным из сопоставления переложений его идишистских стихов на русский язык со стихами тех, кто на этом языке писал.
ЗЕМЛЯ
Корабль наш носят волны, разъярясь,
В глубины глуби жажда гонит нас;
Мы терпим крах, но вновь
и вновь плывем,
И мы поем о бедствии своем:
О мать-Земля, землица, кто же мы?
Твои матросы, темные умы...
Куда?
Где рубинами жарко горит темнота,
Где мелодия льется, без звука звуча,
Где и свет без единого светит луча,
Где сияет нам вечность и так недалек
Лучезарный поток!
Корабль наш носят волны,
разъярясь,
В глубины глуби жажда гонит нас;
Мы терпим крах, но вновь
и вновь плывем,
И мы поем о бедствии своем:
О мать-Земля, землица, кто же мы?
Твои матросы, темные умы...
Земля закоптилась в пожарищах,
в космосе дымном
Пустую пустыню расплавило пламя,
И в жаркой погоне за гордо сверкающим
гимном
Планеты пустились вразлет золотыми
птенцами.
Огонь там огонь окликал
в светозарнейших сферах,
Сквозь глыбины мрака, сквозь темные
дали,
В седых завихрениях газов – блуждающих,
серых, –
Столпы раскаленных немых извержений
всплывали.
И пеньем планет ослепленная серая
гуща
Гремела, подобно колесам стальной
колесницы.
Земля, ты погасшею вышла из сферы
поющей,
Леча свои раны, что всё продолжают
дымиться.
Корабль наш носят волны, разъярясь,
В грубины глуби жажда гонит нас;
Мы терпим крах, но вновь
и вновь плывем,
И мы поем о бедствии своем:
О мать-Земля, землица, кто же мы?
Твои матросы, темные умы...
Жар остыл, не паля,
И взошла синева,
Колыхаясь едва,
Отдыхала Земля.
На ветру освежась,
Грела лбы своих гор
И в лучистый простор
Слепо мчалась, кружась.
Плоть ее из углей,
Члены в черной крови
Исцеляет любви
Светоносный елей.
И земля леденеть
Перестала, светла,
И вовсю начала
Зеленеть и желтеть...
Далеко-далеко,
И свежа и звонка,
Мчит, качаясь слегка.
О, как дивно, легко,
О, как жизнь ей сладка!..
И забыла она,
Что один ее бок
Ночи мрак обволок
И что бездна черна...
Корабль наш носят волны, разъярясь,
В глубины глуби жажда гонит нас;
Мы терпим крах, но вновь
и вновь плывем,
И мы поем о бедствии своем:
О мать-Земля, землица, кто же мы?
Твои матросы, темные умы...
Годы,
Потухшие венки, – как змеи,
Вы обвиваете планет шары зеркальные,
И хоров гордых оды
Вы заглушаете, и всё темнее
В разливах огненных дрожат мольбы
печальные...
А ты бредешь, Земля,
Слепою клячею, что тащится, пыля,
Паршой покрытая в унылом забытьи,
И на твоем шарообразном теле
Гниют нарывы, ран разбереженных
щели –
Немые города твои...
Где край земли – там человек лежит
во тьме один.
Светло во всех пределах.
Дом космический поет.
Стенаний мутная струя сквозь гимны
из глубин
Бурлящих пробивается в пустынный
мир высот.
В торжественной симфонии –
Земли печальной гаммы...
Эй, океан опрокинут ветрами,
Во мраке ревут города,
В сипящих котлах серый хаос рычит,
не смолкая,
Из темных сердец вопиет мировая беда,
И жмется дом к дому, стеною к стене
приникая...
Стенающих масс тяжко катится эхо...
О, эти
Титаны, прикованные навсегда
(Как Прометеи) к смердящей
и дряхлой планете, –
Ревут в темноте города...
Эй, Копенгаген, Лондон, Гамбург, –
Поэмы масс, железные аккорды,
Творенья мастеров дерзающих и гордых,
Из улиц-строк, кварталов-строф
построенные ямбы –
Вы в горных сферах призрачно отражены,
блистая,
Пятная звонкий огнепад в глухом просторе,
В рудой крови, в слезах вскипает
муть земная.
Гей, старый бог, чертог твой рухнет
вскоре...
Корабль наш носят волны, разъярясь,
В глубины глуби жажда гонит нас;
Мы терпим крах, но вновь и вновь
плывем,
И мы поем о бедствии своем:
О мать-Земля, землица, кто же мы?
Твои матросы, темные умы...
Перевод Рувима Морана
ГОРОД
Город!..
Звук зари навеял мне
Мечту о вечере, о тишине,
Когда я к городу направил шаг.
Был светел путь – не блеск лучей,
не мрак,
Чуть розовел туман, окутывая даль...
Но город слышал я: немой его язык –
Стремительность его
и приглушенный рык
Камней, закованных в тугую сталь.
И всё же был мой шаг и праздничен
и тих.
Мне думалось, что день погаснет,
и покой
Закапает с листвы и потечет рекой
По черным жилам улиц городских.
И будет мир во мне. И будет,
как была,
Мечта души моей прозрачна
и светла,
А сумерки, струясь, из облаков
соткут
Завесу плотную от всех страстей
и зол
И одиночества задумчивый приют...
Так в город я вошел.
И сразу стал мой шаг
медлительно-тяжел.
Я ощущал металл, я чуял всё сильней
Угрюмые мосты. И тьму
Людей, людей, людей, роящихся в дыму...
Лишь капли синевы – вверху.
И женских глаз
Сверкающий поток...
Темнело между тем,
И вспыхнули огни: вся улица зажглась!
Внезапно – белизна и трепет
хризантем:
Ребенок из села... О запах теплой
ржи!..
Дитя, дитя мое! Куда бежать, скажи,
От огненных камней, спешащих
нас стереть,
От хохота: он – кругл, он падает,
как медь!
Куда нам ускользнуть от них –
тебе и мне?..
И всё ж во мне – покой.
Я – в ледяной броне.
Там, в тайниках души,
мечта моя жива...
Так год пройдет и два... И более,
чем два...
* * *
Рассвет.
Ветерок очнулся с утра.
Ветерок – не тот, что вчера.
Он приходит легким гонцом:
Первой смене идти пора.
Рассвет.
Небосвод росою омыт.
Небосвод синевой сквозит.
Город всплыл, просторен и нем,
В белом нагромождении плит.
Рассвет.
И колокола зазвонили.
Парни в полной силе
Жаждут, вскипев,
Утолить свой гнев –
Посев
Тех лет, что не меряны
И навсегда потеряны.
Колокола зазвонили:
– Эй, вставайте! Сбирайтесь
в путь!
Оставьте здесь малодушных!
Двери далей распахнуты для ветров.
Путь росой обрызган, широк и нов.
Каждый шаг отмечен, –
назад не свернуть!..
Вставайте все! Сбирайтесь в путь!..
Оставьте здесь малодушных!
Будем явь ковать. Будем песнь
искать –
Поколению храбрецов под стать!
Может, юный певец,
не смыкая глаз,
Просидел за столом всю ночь
напролет,
Может, новая песнь уже родилась,
Может, молот железное слово кует?..
Дети ночи, предстаньте во всей красе!
Вставайте все!.. Собирайтесь все!
Оставьте здесь малодушных.
Широко расплескался земной простор!
Эй, вливайтесь в ряды!.. Пейте ветер гор!
В синем небе – вольный полет орла!
Вставайте в ряды!.. Готовьтесь в бой!..
Зазвонили колокола!
Сквозь ночь, из пучины –
Рядами, рядами
Идут площадями,
Слились воедино.
Народ побратался со смертью святой.
Огня языки:
Всё охвачено пламенем.
Слились, высоки,
Стали плещущим знаменем.
Пылает оно и шумит окрыленно...
Всё гуще, всё праздничней знамени
алость...
И вот разветвилось,
и вот расплескалось:
Знамена!.. Знамена!.. Повсюду –
знамена!..
Эй! Возьмите меня с собой!
С вашей судьбой
Песня моя сплетена!
Мой гранитный род
Пил из тех же отравленных вод
Еще в давние времена.
С вами я!.. Я спешу вослед!
Пусть во мне еще ночи мгла, –
Но в душе у меня рассвет...
Зазвонили колокола!
Солнце! Солнце!
Огненный сплав!
Искр клубок!.. Колесо пожара!!
Гнев – пылающий змей, – из недр восстав,
Обвился вкруг земного шара!
Перевод Юлии Нейман
АНТОША ИГРАЕТ НА БАНДУРЕ (баллада)
Эй, эй,
эй, Антоша, гомони,
прозвени
да на бандуре,
шуры-муры, буры-туры,
так вот, эй,
эй, эй...
Жил-был кревский князь[1] на свете,
бел, как снег,
бел, как снег,
в тереме у князя дети,
дочки две,
дочки две.
Но у князя при коне
был слуга Дмитрук Скарелья,
по прозванью «Шалопай»[2].
Эй, эй,
эй, Антоша, гомони,
прозвени
да на бандуре,
шуры-муры, буры-туры,
так вот, эй,
эй, эй...
И пришла весны пора,
дерево приносит ветки,
ну а ласточка – птенца,
и козленочка – коза,
а теленочка – корова,
и пришла весны пора,
для дочурочек пора, –
князю, глядь, несут домой
в фартуке на полных грудках
по ублюдку, по ублюдку,
по ублюдку, Б-же мой!
Эй, эй,
эй, Антоша, гомони,
прозвени
да на бандуре,
шуры-муры, буры-туры,
так вот, эй,
эй, эй...
Тотчас князь свой меч хватает,
князю скакуна седлают,
и от Кревы до Мозыря
и от Жеттля до Дамира
следом всадника – кареты,
и гонцы, и эстафеты.
Но нигде не увидать,
не сыскать
лиходея Шалопая.
Эй, эй,
эй, Антоша, гомони,
прозвени
да на бандуре,
шуры-муры, буры-туры,
так вот, эй,
эй, эй...
Кроме чащ лесных кревецких
Шалопая нигде нет,
ну а старый рыцарь кревский,
бел, как снег,
бел, как снег.
Едет сам через равнины
по господскому пути,
сам бронею звонко двинет
он в ночи,
он в ночи...
Эй, эй,
эй, Антоша, гомони,
прозвени
да на бандуре,
шуры-муры, буры-туры,
так вот, эй,
эй, эй...
Перевод Александра Ривина
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru