[<<Содержание] [Архив]        ЛЕХАИМ  НОЯБРЬ 2006 ХЕШВАН 5767 – 11 (175)

На холмах Грузии…

Давид Маркиш

Весь первый год учебы в Литинституте я писал много стихов и был уверен в том, что никогда в жизни не изменю этому занятию. Проза представлялась мне делом холодным и чужим, как хирургия. Заканчивая очередное стихотворение, я испытывал прилив счастья.

Вместе с тем я начал понемногу переводить стихи. Несколько стихотворений Переца Маркиша в моем переводе с идиша на русский появились в печати. К этой работе меня подтолкнул замечательный переводчик Вильгельм Вениаминович Левик – первый редактор посмертных сборников моего отца. Левик считал, что я могу переводить, что у меня получится…

Но первая большая работа пришла ко мне зимой, в середине учебного года – нежданно-негаданно. В Москву приехал по своим литературным делам знаменитый грузинский поэт Алио Мирцхулава, его однотомник готовился в самом главном издательстве страны – Гослитиздате. Перевод поэмы «Урмули» пришелся Мирцхулаве не по вкусу, и он, несмотря на предельно сжатые сроки сдачи книжки в набор, решил заказать новый перевод. Кто-то посоветовал ему поручить мне эту работу – разумеется, без гарантий и без договора: а вдруг получится.

Мирцхулава позвонил мне по телефону, и я в тот же вечер отправился в гостиницу «Москва» – там в те времена останавливались знатные визитеры, приезжающие в столицу.

Знаменитый грузин – плотный здоровяк с белым бобриком волос на голове и голубыми глазами, имевшими удивленно-мечтательное выражение, – угрюмо сидел за столом в своем номере. Угрюмую озабоченность поэта можно было понять: несколькими часами раньше, посреди бела дня, Мирцхулава, плывя, как лайнер, по коридорам Гослитиздата, приметил лилипута средних лет, семенившего ему навстречу. Лилипут учтиво приветствовал Алио Андреевича и собирался идти дальше по своим делам – но не тут-то было: Мирцхулава со святой детской непосредственностью принялся пошлепывать необыкновенного человечка, поглаживать его по голове и собирался шутки ради подбросить его в воздух; тот сердился и вырывался… Спустя самое малое время выяснилось, что лилипут – один из редакторов издательства, человек уважаемый и влиятельный. Мирцхулава пал духом: он ждал от сердитого инвалида мести, и ждал не без оснований – карлик мог осложнить работу над однотомником. Вот Алио Андреевич теперь и ломал голову над тем, какие следует предпринять шаги для исправления положения – то ли прилюдно повиниться перед потерпевшим, то ли послать ему ящик коньяка.

Рассказав эту кошмарную историю, Мирцхулава перешел к делу. Он поручал мне перевести на русский язык поэму «Урмули» – жалобную песнь аробщика, шагающего за своей арбою, запряженной парой волов, по горной дороге. Поэма была довольно-таки длинная, а времени на работу мне отводилось в обрез: два дня и две ночи. Такой срок казался явно недостаточным, но я решил рискнуть: в лепешку расшибусь, но сделаю.

Вернувшись домой с подстрочником в кармане, я взялся за дело: для начала передвинул письменный стол от окна к глухой стене, чтобы картины летящей мимо жизни не отвлекали меня и не мешали работе.

– Вот уж скоро рассвет…

Золотистые звезды угаснут,

И аробщик придет

В пробудившийся утренний город.

Он продаст там свой сыр

И чего-нибудь купит на пасху,

На порожней арбе

Возвратится в деревню он скоро.

Но всё оказывается не так просто: аробщик не успевает доплестись до базара и продать сыр, потому что на него нападает лихой лесной разбойник. В ходе разговора на повышенных тонах выясняется, что разбойник – несчастный одинокий человек, пострадавший во время Гражданской войны и пустившийся во все тяжкие. Но песня «Урмули», которую тать услышал от аробщика, пробудила в его душе теплые воспоминания о бесхитростном крестьянском прошлом – и вот теперь он прозрел и решил обязательно вернуться к честному труду на благо народа… Разбойник скрывается в лесных зарослях, а аробщик продолжает свой путь, ведущий на рынок.

– Снова плачет арба,

Будто ива в лесу раскололась.

«Урмули» была написана в начале 20-х годов, и, по словам знающих тбилисских людей, в первом издании ясно было обозначено, от кого пострадал лихой разбойник: от большевиков. Но потом конъюнктура изменилась, и автор внес камуфлирующие идеологические поправки. Тем не менее герой поэмы – аробщик с его сыром – никак не тянул на счастливого строителя коммунистического завтра, и это подкупало. И метафоры встречались в стихах серебряные, грузинские – та же расколовшаяся в лесу ива или вот это:

Словно старый пастух,

Ночь устало над миром согнулась,

По небесным полям

Гонит туч бесконечное стадо.

Два дня спустя, сунув в карман машинописные странички с переводом, я снова предстал пред Мирцхулавой в его гостиничном номере. Моя работа была одобрена, поправок не было.

– На будущий год, летом, – сказал Мирцхулава, выслушав мое чтение, – у нас начнется подготовка к Декаде грузинской литературы и искусства в Москве. Тебе из нашего издательства «Заря Востока», от Марка Израилевича Златкина телеграмма придет, ты приезжай переводить.

Я обрадовался своей удаче, но обещанию поверил лишь отчасти и телеграммы не ждал.

А телеграмма пришла.

О Грузии я не знал почти ничего, кроме разве что грибоедовской в нее влюбленности, пастернаковской строчки «Малиной крыш Тифлис червивел» и мандельштамовской «Человек бывает старым, а барашек – молодым». История аробщика с его сыром немногим обогатила мои скудные познания. Было мне известно и о существовании в Тбилиси какого-то Александровского сада, о котором было сложено неизвестным автором дивное четверостишие:

– В Александровском саду

Музыка игралася.

Разным сортом девушка

Туда-сюда шлялася.

О грузинских евреях, по молодости лет, мне ничего не было известно; я о них и слыхом не слыхивал. Всякий человек, чья фамилия заканчивалась на «швили», «дзе» или «ава», представлялся мне грузином.

Шел 1957 год. В Тбилиси я летел одним из первых в истории советской гражданской авиации рейсом Ту-104. Пассажиры озабоченно присматривались к реактивным двигателям лайнера: а где ж пропеллеры? Как без пропеллеров полетим?

Меня тянуло в Грузию – в новую среду, к серьезной и денежной работе. Правда, и в жертву было принесено немало: через несколько дней после моего отъезда в Москве открывался Всемирный фестиваль молодежи и студентов, благодаря которому, по существу, начались робкие позитивные изменения в железобетонном послесталинском строе. Впервые за много десятилетий России предстояло «в неформальной обстановке» встретиться с западным миром. Я знал, что в Москву приедут и израильтяне, что они будут искать и найдут нашу семью. Не передать, как мне хотелось встретиться с «живыми израильтянами»! Мне казалось, что эта встреча каким-либо образом поможет нам выбраться из СССР и уехать в Израиль. Но в Москве оставались мама и брат, и я решил ехать в Тбилиси – работать: другого такого случая могло и не представиться.

...Я и раньше встречался с израильтянами – с одним из них вполне легально и даже по инициативе властей. Вскоре после нашего возвращения из ссылки, вечером, после десяти, позвонил телефон. Я поднял трубку. Голос звучал почти по-прокурорски.

– Квартира Маркиш?

–  Да.

– Кто говорит?

– Давид.

– Мать дома?

– Нет. А с кем я?..

– Говорят из ЦК КПСС. Вам имя Микунис известно?

– Да. Он Генеральный секретарь компартии Израиля, я в газетах читал.

– Товарищ Микунис приедет к вам через полчаса. Вызовите мать и ждите.

На этом разговор был закончен.

Звонок из ЦК мало кого мог обрадовать. Да и чего хочет коммунистический генсек, пусть даже израильский, от семьи Переца Маркиша?

Микунис пришел с цветами и роскошным «кремлевским» шоколадным набором.

– Самуил Израилевич, – представился гость. Он говорил по-русски свободно, почти без акцента.

Оказалось, что Микунис родом из того же местечка, откуда и Перец Маркиш, – Полоного, что близ Житомира. Микунис был моложе отца на пять лет и помнил его подростком. Гость производил приятное впечатление, расспрашивал о нашей ссылке, рассказывал, что и его родные были репрессированы в сталинщину. Более всего мне хотелось ему сказать, что мы мечтаем уехать в Израиль как можно скорее, но я понимал, что делать этого не следует. Кто знает, может, я и ошибся.

Затем мы встречались с Микунисом неоднократно – всякий раз, когда он появлялся в Москве, – а приезжал он часто. Потом его приезды прекратились: он обвинил Хрущева в антисемитизме и порвал с Москвой. В 1972 году, через шестнадцать лет после нашей первой встречи, будущий глава израильского правительства Менахем Бегин подвел меня в кнессете к Микунису.

– Знакомьтесь, – сказал Бегин, прекрасно владевший русским языком.

– Мы знакомы, – улыбнулся Микунис. – Рад, что вы здесь, дома.

Потом я слышал от Бегина, что Микунис хороший еврей, что он принес немало пользы еврейскому государству – в частности, осуществлял через Румынию секретные контакты деликатного свойства с Москвой, с которой не было дипломатических отношений, и надежные линии связи не существовали.

Итак, наш ночной гость нашел в себе решимость порвать с коммунистической Москвой. Думающий человек всегда вправе передумать, и лучше поздно, чем никогда. Разумеется, твердокаменные коммунисты немедля заклеймили Микуниса как ренегата, – но, как мне кажется, Самуила Израилевича эти завывания не тревожили. Его путь в определенной степени напоминает путь другого израильского левого – Моше Снэ, чьим именем называют сегодня улицы израильских городов. Или Барзилая, написавшего замечательную разоблачительную книгу о своих бывших соратниках-коммунистах.

...Но вернемся в беспропеллерный самолет Ту-104, выполняющий рейс по маршруту Москва–Тбилиси. Не прошло и трех часов полета, как мы благополучно и с большим облегчением приземлились на аэродроме грузинской столицы.

Грузия, эта благословенная страна Золотого руна, стала настоящим раем для людей русской культуры. Надо сказать, что и грузины – во всяком случае, грузинская интеллигенция – доброжелательно и охотно впитывали соки русской культурной традиции. Грузия была наиболее приближена к русскому культурному стволу, она с чутким любопытством оглядывалась на Петербург и Москву, как Москва и Петербург оглядывались на Париж, Рим, Берлин. Авангардистское литературное движение «Голубые Роги» было откликом на русский поэтический эксперимент Серебряного века. Грузия была и осталась зеленой страной поэзии и поэтов, в отличие от Армении – каменистой земли прозы.

Тбилиси был похож на Москву, как глиссер на воздушной подушке на броненосец. Легкий и прозрачный город, подобно стройной красавице, как бы разглядывал себя с любовью в зеркале неба – свои площади, скверы и улицы – и расслаблялся на берегу мощно бегущей реки. «Поэт в России больше, чем поэт», – это Евтушенко точно сказал, а в Грузии поэты были еще больше, чем в России. Руставели своей славой заслонял славу древних царей, а имена поэтов, сгинувших в сталинские времена, сверкали как звезды. Изумительно красивые песни, грустные и грозные, доносились из храмов и харчевен и стояли над грузинской землей, как розовое облако.

Я рвался поскорей увидеть стихи, которые мне предстояло переводить, и засесть за работу. Мои новые грузинские друзья-писатели опекали меня, девятнадцатилетнего, и никуда не спешили. Как-то само собою получилось, что назавтра после прилета мы отправились не на проспект Руставели, в издательство «Заря Востока» к загадочному Марку Израилевичу Златкину, а на зеленую улицу Лиселидзе, в синагогу. Как видно, мои опекуны и провожатые были тактично уверены в том, что еврей, впервые попавший в Тбилиси, должен начать знакомство с городом именно с синагоги.

Синагога была большая, ухоженная. Евреи, похожие на грузин, толпились и вели разговоры во дворе и в само€м просторном прохладном здании. Мне объяснили, что улица Лиселидзе и прилегающие кварталы – еврейский район, что евреи – уважаемые друзья грузин и что они всегда, плечом к плечу с грузинами, бились с врагами. Это последнее обстоятельство подчеркивалось особо, хотя из разъяснений становилось ясно, что грузинские евреи, несмотря ни на что, остаются сами собою и занимают особую нишу в обществе, – иными словами, не поддаются ассимиляции. Это было приятно слышать, и я с уважительным любопытством присматривался к моим грузинским соплеменникам, которые, по словам провожатых, жили здесь «всегда». Как интересно: «всегда»! Не какие-то жалкие двести лет вместе или врозь, а – всегда, и грузинский народ не споили, и грузинских детей не резали на мацу; жили мирно.

Неудивительно, что в середине прошлого века российские городские евреи, по существу, ничего не знали о существовании грузинских евреев. Точно так же они, в большинстве своем, не знали ни о бухарских евреях, ни о горских. Знание пришло позже, в конце 60-х – начале 70-х, когда движение за Алию и воссоединение на земле исторической родины сплотило всех советских евреев, в каком бы уголке империи они ни проживали. В этом живительном движении грузинские евреи показали всем нам пример мужества и отваги.

При большевиках сочинять и подписывать по собственной инициативе коллективные письма было делом опасным, посадочным: такое письмо расценивалось властями как групповое действие, направленное, разумеется, на подрыв существующего режима. Индивидуальное письмо влекло за собой куда меньшие неприятности. Евреи, безуспешно добивавшиеся репатриации в Израиль, поначалу действовали в одиночку. Сплоченные «грузины» были первыми, написавшими в 1969 году в ООН коллективное «Письмо 18-ти», в котором излагалось требование к советским властям отпустить восемнадцать семей из захолустного городка Кулаши на историческую родину под эмоциональным девизом: «Родина или смерть!» Копия документа попала в Москву прежде, чем оригинал – в Нью-Йорк. Смелость города берет: на Старой площади, как видно, письмо произвело впечатление, и подписантов выпустили без шума и скандала. Вряд ли власти, принимая это решение, руководствовались соображениями гуманности. Скорее, сработал политический прагматизм: чем сажать этих евреев, делать из них героев и привлекать к делу нежелательное внимание – лучше пусть катятся к чертовой матери в свой Израиль! Но пример оказался заразителен – вскоре и в Москве появилось коллективное письмо местных отказников, и оно тоже сработало без осечки. Правда, несколько месяцев спустя, когда еврейские коллективные письма с требованием «Фараон, отпусти мой народ!» пошли косяком, власти перестали на них реагировать: привыкли. Храбрецов «брали на карандаш» и допекали потом по полной программе, но, как правило, не сажали: ветшающая система начала давать сбои.

В 1957-м на улице Лиселидзе не слышно было разговоров об отъезде в Израиль: время еще не пришло. Но евреи, судя по всему, чувствовали себя здесь достаточно привольно – и тогда, и позже. Неизбывный «еврейский вопрос» не был здесь столь остроугольным, как в других областях империи. Через десять лет, в июне 67-го, я в очередной раз очутился в Тбилиси. Только-только закончилась Шестидневная война. Войдя в ресторан гостиницы «Тбилиси», я увидел моего друга писателя Арчила Сулакаури – грузина, главного редактора одного из литературных тбилисских журналов. Арчил поднялся из-за стола с бокалом вина в руке и, глядя на меня, сказал громко, на весь зал: «Я пью за государство Израиль и лично за генерала Моше Даяна!» Оркестр заиграл «Хава-Нагила». Это было похоже на волшебную сказку. В Москве, крывшей в эти дни «израильских агрессоров» во все корки, такого не могло произойти ни при каких обстоятельствах, даже в еврейском кабаке в Марьиной роще.

...В начале 70-х годов прошлого века грузинские евреи снялись с насиженных мест и перелетели в Израиль. Грузины провожали их как друзей – быть может, оттого, что у самих грузин чувство родины трепетно и горячо; не было ни выволочек на профсоюзных собраниях, ни оскорблений, ни обвинений в «предательстве». Двухтысячелетняя история общины осталась в памяти и в книгах, да синагога на Лиселидзе сохранилась в неприкосновенности. Характерно, что интеграция грузинских евреев в Израиле прошла куда более легко, чем, скажем, евреев российских. «Грузины», похоже, не испытывали в новой стране «эмигрантского комплекса». Сохраняя самые добрые чувства к Грузии, ничуть не отторгая прошлое, они тем не менее с головою погрузились в настоящее и сделались его неотъемлемой частью. Встречались среди этих людей интеллектуалы и необразованные, богатые и бедные, торговцы золотом и «торговцы воздухом». Я приятельствовал с одним таким неординарным человеком – в Грузии он носил имя Шалва, Шалико, а в Израиле стал называться Шалом. И профессия у него была изумительная – дрессировщик медведей. Знаменитый укротитель диких зверей маэстро Филатов очень его уважал и сулил ему блестящее будущее.

Шалико и сам смахивал немного на медведя, вставшего на дыбы: такой же огромный, мощный, с медной сильной шеей. Он мечтал открыть в Израиле профессиональный современный цирк-шапито, ездить с ним по стране и веселить детей и взрослых. Для такого роскошного цирка нужны были звери, и Шалико решил любой ценой вывезти из СССР трех подходящих медвежат и по приезде на историческую родину заняться их дрессировкой.

Евреи много чего вывозили из России с позволения властей. На «отъезжантов» в Израиль на ПМЖ распространялись общие правила. Разрешено было, например, вывозить иконы – но не более трех на семью, меховые изделия – но почему-то не шкуры. Я видел, как один еврей вез в Израиль лыжи. Медведей не вез никто, и в таможенном формуляре они не упоминались. Можно представить себе, что появление на таможне Шалико с его живым багажом вызвало неподдельный интерес, а возможно, и переполох. Но ведь и строгие таможенники – тоже люди, и в конце концов сибирские медвежата отправились на историческую родину под видом мягкой мебели.

В Израиле Шалико с головой ушел в работу. Нужно было купить за границей и доставить в Тель-Авив шатер-шапито, нужно было пригласить зарубежных артистов – акробатов, канатоходцев и силачей. Фокусники и клоуны нашлись на месте, и в изобилии: в сущности, все мы тут немного фокусники и клоуны. Медвежата на калорийных харчах росли не по дням, а по часам и набирались цирковой науки, которую Шалико им преподавал кулачным методом. На все замечания типа «Дедушка Дуров так себя не вел со своими питомцами» Шалико отвечал односложно: «Темнил старик. Вел…»

Первое представление было торжественно назначено на вечер 6 октября 1973 года, в Тель-Авиве. Все билеты были распроданы на месяц вперед: собственный цирк впервые появился в Израиле, за двадцать четыре года государственности руки израильтян как-то до этого не доходили… Всё было готово. Шалико облачился в концертный смокинг и надел галстук-бабочку под названием «кис-кис».

А утром началась война Судного дня. В Тель-Авиве взвыла сирена воздушной тревоги. Заграничные циркачи-гастролеры, побросав реквизит, помчались на аэродром и срочно разлетелись по домам; их тоже можно было понять… Шалико рвал бы на себе волосы, если б это пришло ему в голову: он был почти сломлен.

После кровопролитной войны Судного дня о цирке уже не было и речи, да и Шалико, потеряв много денег, несколько приуныл. Медвежата выросли, превратились в матерых медведей и не годились для дрессуры; Шалико подарил их маленькому тель-авивскому зоопарку, где они соседствовали с одуревшим от жары белым медведем, величиной с телегу.

Спустя недолгое время Шалико предпринял еще одну попытку создать цирк, но на этот раз дело не пошло, и несгибаемый «грузин» хандрил в своей квартире в Герцелии, где вместе с ним проживала обезьяна Клико – единственное, что осталось от блестящей цирковой мечты. Туда я и приехал навестить моего доброго приятеля Шалву-Шалома.

– Не повезло мне, Датико, – в недоумении пожимая широченными плечами, жаловался Шалва. – Израилю тоже не повезло – останется теперь без цирка.

Сидя за столом, мы пили вино с грузинским сыром. Обезьяна Клико, боязливо косясь на хозяина, ездила по квартире на самокате.

Через несколько лет, бродя по Манхэттену, я увидел в витрине крохотной часовой мастерской знакомое лицо: Шалико! Мой товарищ сидел там с лупой в глазу, нависая над стойкой массивным торсом. Я вошел, мы обнялись.

– А я и не знал, что ты умеешь починять часы, – сказал я.

– Кто тебе сказал, что я умею? – ухмыльнулся Шалико. – Плевал я на эти часы! Но дело идет.

– Зачем тебе тогда лупа? – спросил я.

– Как зачем? – сказал Шалико. – Для доверия!

Историю Шалико нельзя назвать характерной для движения грузинских евреев с берегов Черного моря на берега Средиземного. Но именно такие необыкновенные истории высветляют общую картину, составленную из обыкновенных случаев.

...Первый мой приезд в Грузию, закончившийся изданием двух поэтических сборников – Мариджан и Александра Саджая – в моем переводе, накрепко и надолго связал меня с великолепной грузинской культурой. Я и сегодня с любовью вспоминаю эту дивную страну, населенную поэтами – доверчивыми и открытыми людьми. И не я один: грузинские поэтические поля манили к себе и звали Евтушенко и Ахмадулину, Межирова и Винокурова, не говоря уже о великих: Пастернаке, Заболоцком. В Тбилиси ощущал себя своим Сергей Параджанов, там родился и провел значительную часть жизни легендарный Рюрик Ивнев. Сотни замечательных стихов посвящены русскими поэтами Грузии и грузинам или навеяны этой землей. Журнал «Литературная Грузия» на русском языке – главным редактором там был Фейгин, ответственным секретарем Борис Гасс – позволял себе публиковать стихи, ни за что не прошедшие бы в московских изданиях, под недреманным цензорским оком. Этот журнал остался в истории литературы как отдушина для столичных поэтов – строптивых или опальных.

Марк Израилевич Златкин оказался старым евреем, твердой рукой управлявшим крупнейшим грузинским издательством «Заря Востока». Ему оставалось совсем немного до ста лет, когда он эмигрировал в Израиль. О нем можно сказать, что он «знал всех» в литературе своего времени, растянувшегося на целый век. Он оставил после себя книгу мемуаров, написанную и изданную еще при большевиках. К сожалению, опасный опыт советской жизни стоял за ним, когда он работал над своей книгой, и целые этапы кровавой эпохи, свидетелем которой он был, так и остались за страницами его воспоминаний; эти невосполнимые пробелы он унес собой в могилу.

В своем директорском кабинете Златкин вручил мне папку с подстрочниками – всего около четырех тысяч строк – и договор на работу. Я даже не представлял себе, как сумею я перевести такую уйму стихов – две книжки! – и пытался не паниковать. Мне предложили уехать из Тбилиси со всеми его соблазнами в горную деревушку Квишхети, в Дом творчества грузинских писателей. Я был настроен куда как серьезно и согласился не раздумывая. Две книжки, в двадцать лет! И я робко мечтал о том дне, когда эти книжки увидят свет.

В Квишхети, действительно, никаких соблазнов не обнаружилось, кроме духана «Монте-Карло», названного так в честь знаменитого грузинского поэта Карло Каладзе. Я назначил себе десятичасовой рабочий день и просиживал над стихами в своей комнатенке с утра до заката. За окном пели куры и трубили коровы, и меж зелеными горбами гор открывался вход в Боржомское ущелье.

Через полтора месяца я закончил работу, и она была одобрена издательством.

Вернувшись в Москву, я узнал, что исключен из института. Причина была веской: неявка в студенческий отряд Литинститута, собиравший брюкву на колхозных полях. Все поехали собирать, а я вместо этого занимался лето напролет какими-то глупостями – переводил поэтов на холмах Грузии.

<< содержание

ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

E-mail:   lechaim@lechaim.ru