[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ ОКТЯБРЬ 2006 ТИШРЕЙ 5767 – 10 (174)
ГОЛОС ИЗ ДИКТОФОНА
Роман Тименчик
В титуле нашей рубрики следовало бы оговорить одно слово. Слово это «слово». Когда мы говорим о русском слове на земле Израиля, имея в виду слово литературное, то должны вспомнить: всё, что подлежит ведению истории литературы, расчленяется на две части – письменную и устную.
Ко второй относятся обрывки запомненных кем-то и нигде не сохранившихся стихотворений или стихи, дошедшие до нас только потому, что стали песней, рассказанные кому-то и никогда не записанные планы повестей и романов, эпиграммы и литературные анекдоты, былые слухи и сплетни, да и просто устные мемуары, в которых поэтика жанра не только дозволяет стилистику, отличную от письменного текста, но прямо-таки обязывает к ней.
13 октября 1997 года исполнительницы идишских песен Полина и Светлана Айнбиндер привели меня к Рахили Баумволь. Я хотел записать ее рассказ о встречах с Анной Ахматовой. В Иерусалиме она поселилась за двадцать лет до меня, в 1971-м. В 1996 году ушел из жизни ее муж, поэт Зиновий Львович Телесин. Ее маленькая квартирка стала для меня неотъемлемым, неотдираемым фоном ее поздних стихов о старческом одиночестве, где ей снились столь знакомые жителям безводного города сны об ускользающем море:
Мне под утро снилось море –
Только небо и вода,
Бесконечные, как горе,
Что приходит навсегда.
Небо, море цвета стали...
Только вспомнить не могу,
Был ли берег, и едва ли
Я была на берегу.
Незадолго до нашего визита был впервые опубликован ташкентский дневник Лидии Чуковской. Среди других бесед, коротавших месяцы и годы ахматовской эвакуации, там записан диалог от 2 ноября 1942 года:
Тараховская сейчас переводит замечательные стихи, одной еврейской поэтессы. Ах, какие! Замечательные, первоклассные. Я очень хотела показать подстрочники Л<идии> К<орнеевне>. <…> Я сказала, что стихи – как-то родственны Квитко, так же материален мир и так же всё наивно. «Нет, не наивно, по-моему, – сказала Ахматова, – а с нарочитым примитивизмом. Этакий Шагал».
Рахиль Львовна, выслушав от меня пересказ этого места, достала из серванта две книжки: ахматовскую зеленую (так называемую «лягушку») книжку весьма скупо избранных стихов 1961 года –
Рахили Баумволь
за чудесные стихи
Анна Ахматова –
и вышедший в Ташкенте в 1943 году еще более тощенький сборник с надписью «на память о нашем Ташкенте».
Рассказ еврейской поэтессы, записанный мной на диктофон, обладал всеми преимуществами (хотя, вероятно, и недостатками тоже) устного слова, он был свободен от официальной этикетности и дежурного идолопоклонничества, строптивые интонации ручались за точность припоминания. Рассказ начинался с воспоминания о ее ташкентском визите к Ахматовой. Встретились две биографии, и младшей, видимо, трудно было понять старшую. В 1920 году на глазах шестилетней Рохл поляки расстреляли ни за что ни про что ее отца, саму девочку выбросили из вагона, три года она пролежала в гипсе. Много лет спустя она объясняла:
Большевики спасли меня от смерти, и я была ярой большевичкой. Рисовала пятиугольные звезды, а также шестиугольные, еврейские, – потому что большевики любят евреев и дадут нам страну, которая будет называться Идланд. В голове у меня была путаница и продолжалась долгие годы...
Ахматова 1942 года глазами Рахиль Баумволь:
Она возлежала на кровати. По дороге многие (Алигер и еще такие) купили оренбургские платки (мы Оренбург проезжали), с длинными кистями, белые. Она лежит в таком оренбургском платке, накрыта, торчит голая ножка с изумительным педикюром, очень красивая нога – голая. Я так еще подумала: «Она еще делает педикюр!» Она лежит и говорит: «Ну, почитайте мне. У вас чудесные стихи», – у нее был низкий голос, меццо. Помню, я ей почитала, – в основном, в переводе Инбер. У меня было такое стихотворение, где каждая строфа кончается «Унд дос из шойн а лид» («И это уже песня»), а переводчица сделала «И это уже стих». Она раскритиковала, говорит: «Стих – это не “а лид”», – но стихотворение ей понравилось: «Оно (и это мне все говорили) гораздо лучше в оригинале, чем в переводе»... Я посидела у нее немного, она на меня не шибкое впечатление произвела, она мне показалась такой барыней, а я же по-советски была воспитана, суть ее я не понимала, до меня не доходила суть, а ее лежание, с этой челкой, с этой своей ногой, с этими красными ноготками...
Я спросил про стихотворение «Прогулка». Датированное 24 августа 1954 года, написанное в Доме творчества писателей в Голицыне, оно, переписанное рукой Ахматовой, сохранилось в ее архиве, в папке под названием «В ста зеркалах», куда вносились все стихотворные мадригалы, написанные за полвека. А 2 февраля 1966 года, за месяц до смерти, Ахматова составляла план возможной книги, которая могла бы быть посвящена 60-летию ее литературной деятельности, в этот план включена и «Прогулка».
Сама Рахиль Баумволь опубликовала его впервые в 1976 году в иерусалимской книге своих русских стихотворений.
Ты сегодня особенно как-то тиха,
Королева стиха.
Мы с тобою идем по жнивью.
Я молчать тебе вдоволь даю
И сама я охотно молчу,
Молча думаю то, что хочу.
Я любуюсь в тиши средь полей
Горделивой осанкой твоей,
Властным взглядом, решительным ртом,
Словно сжатым Великим постом.
Жизнь твоя у Руси на виду.
Я, сестра твоя, рядом иду.
Рост мой мал, я сутулюсь слегка,
За спиною – страданий века.
Хоть и царской я крови, как ты,
Я взирать не могу с высоты.
Мой народ, для кого я пою, –
Разве слышит он песню мою?
Песню отняли злые враги,
Королева, сестра, помоги!
Мне не надо ни стран, ни морей,
Ни чудесной короны твоей.
Только песню заставь их вернуть.
...Мы с тобой продолжаем наш путь.
Мы идем по жнивью не спеша.
Надрывается молча душа.
Впереди простирается лес.
Тишина вопиет до небес.
Р. Фальк. Портрет Баумволь. 1947 год.
При всей рискованности догадок о причинах симпатий и антипатий у поэтов, невозможно не высказать предположение, что это стихотворение должно было, помимо прочего, удивить Ахматову перекличкой с ее собственным стихотворением 1940 года, обращенным к Марине Цветаевой, – «Невидимка, двойник, пересмешник...», где описывается воображаемая прогулка двух поэтесс. Само же риторическое построение стихотворения Баумволь опиралось на то уравнение, которое сформулировала Цветаева: «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды!».
Поэтесса Руси и еврейская поэтесса к 1954 году были уравнены двумя акциями советской власти – ждановской кампанией (после которой Ахматова существовала в советской литературе лишь как переводчица и автор подневольных казенных стихов) и антисемитской чисткой, когда закрыли издательство «Дер Эмес». Рахиль Баумволь вспоминала:
Литература на идише перестала выходить, да и по-русски печататься писателям-евреям стало почти невозможно. Я стала писать для детей, а также переводить. От литературы мы с мужем не ушли, и, думаю, это нас спасло морально. Мы голодали, но, когда писали, обо всем на свете забывали. Нашлись хорошие люди, которые давали «негритянскую» работу.
В августе 1946-го была некоторая вероятность сближения двух образов врага. В конце войны Ахматова вдруг получила посылку от «Джойнта». Сильвия Левина-Гитович вспоминала, как встревожилась Ахматова, заподозрив провокацию. В справке Управления Министерства Госбезопасности по Ленинградской области, поданной 15 августа 1946 года Жданову, говорилось:
Известно, что Ахматова в годы Отечественной войны получала из заграницы несколько продовольственных посылок от какой-то Еврейской (или Еврейско-Американской) ассоциации помощи (данные не проверены). По словам Ахматовой, она не имеет понятия об инициаторах этой помощи.
Конечно, трудно соединить в одном персонаже наймита мирового сионизма и «осколка безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры», «типичную представительницу умирающего дворянского строя», как определял Жданов, хотя некоторые сочиненные карательными органами и агитпропом монстры дивили еще более фантасмагорическими комбинациями. Но, вероятно, в 1946 году еврейская очередь еще не подошла, и будущее направление атаки только мельком обозначилось в ждановской речи, когда он вдруг сказал о «Серапионовых братьях» и Ахматовой: «Они примазались, как паразиты, к широкой советской русской душе и готовы постоянно вас сопровождать».
Стихотворение Баумволь сегодня проходило бы по ведомству еврейско-русского диалога. Кстати, переписывая его, Ахматова позволила себе редакторскую правку, угадавшую неточность употребления принятого в православии термина: «Великим постом» заменено на «суровым постом».
Рахиль Львовна рассказала:
Она была не простая, и подтверждение моего впечатления было, когда она познакомилась с Галкиным.
Когда она приехала в Голицыно, писательские жены облепили ее. Мне она сказала: «Пошли гулять!» Ну, меня не устроило такое «пошли гулять!», – что ж я поплетусь гулять с ней, – и я осталась сидеть. Осталась сидеть и написала это стихотворение, которое называется «Прогулка». Раньше называлось «Воображаемая прогулка». Я его написала тогда, сидя на террасе, когда она ушла гулять с ними. И прочитала Аделине Адалис, – она была жесткий орешек, далеко от сентиментов, но вдруг она заплакала. Я думаю: «Да, она экзальтированная, наверно, очень». Потом я прочитала мужу. Он заплакал. Я говорю: «Что с тобой?» Он говорит: «Вот она придет с гулянья, ты ей прочитай». Я говорю: «Не смей даже пикнуть! Я? Ей? Прочитаю?! Ни в жизнь». И я ей не прочитала. Прошло четыре года, и я издаю книжку в «Советском писателе», переводов. И не помню, то ли мне сказали, то ли подсказали, короче говоря, я попросила Ахматову сделать несколько переводов. Между прочим, она переводит неважно. Она большая писательница, ей самой надо писать. Но Маршак тоже большой писатель, Пастернак – тоже, но они хорошо переводили, она – неважно. И она у меня взяла четыре стихотворения. Она перевела и очень величественно и добродушно сказала: «Рахиль Львовна, вы сами поэт, и если вам что-нибудь не понравится, я вам даю полное право исправить». Что может быть лучше! Я сказала: «Что вы, что вы!» Когда я стала читать переводы, я подумала: «Неплохо бы исправить». Исправила или нет, я не помню сейчас. Но когда вышла книжка, я уже остыла, уже моя наболевшая гордость прошла, я должна же ей послать как переводчице экземпляр (Петровых меня переводила – изумительно! – и Маршак перевел, и Спендиарова). И вместо надписи ей я записала это мое стихотворение. И послала в конверте. Через некоторое время ее посетил Галкин. Пришел и говорит мне таинственным голосом, он такой был романтичный: «Я вам что-то расскажу. Анна Андреевна мне рассказала, что вы написали потрясающее стихотворение. И когда она его читала, у нее слезы были на глазах. И что же? – она собственной своей рукой записала это стихотворение в свой альбом». Ну что же, я была очень рада. Но когда мы с ней увиделись, она сказала те же самые слова: «Вы знаете, я ваше стихотворение своей собственной рукой... – кто же это говорит о себе “своей собственной рукой”?! – ...вписала в альбом». Не знаю, мне это не пришлось по сердцу.
Помянутый здесь Шмуэл Галкин, стихами которого Ахматова в 1956 году, по записи Л. Чуковской, была «восхищена», в последние четыре года своей жизни был дружен с русской поэтессой. 5 апреля 1958 года Л. К. Чуковская записывает:
Анна Андреевна вместе с Марией Сергеевной <Петровых> дозванивались Галкину, чтобы поздравить его с еврейской Пасхой. «Галкин – единственный человек, который в прошлом году догадался поздравить меня с Пасхой», – сказала она.
К семидесятилетию Ахматовой Галкин писал в телеграмме:
Дорогая Анна Андреевна, Вам, замечательному русскому поэту, прекрасной души и глубокого ума человеку, желаю здравствовать много-много лет, творить и обогащать поэзию народу, любящему ее и Вас. Ваш Галкин.
21 сентября 1960 года Галкин умер. Ахматова, по воспоминаниям поэта Михаила Ландмана, говорила:
Такие люди редко рождаются. Он был само совершенство. И какой поэт! От меня долго скрывали его смерть…
А. Ахматова.
И к одному из стихотворений о том, как сложилась ее судьба, Ахматова после смерти Галкина подобрала эпиграф из его стихотворения, сочиненного в лубянской камере по-русски и для конспирации записанного еврейскими буквами:
Есть дороженька одна –
От порога до окна,
От окна и до порога,
Вот и вся моя дорога.
Я по ней хожу, хожу,
Ей про горе расскажу,
Расскажу про все тревоги
Той дороженьке-дороге.
Есть дороженька одна,
Не коротка, не длинна,
Но по ней ходили много –
И печальна та дорога.
Я теперь по ней хожу,
Неотрывно в даль гляжу.
Что я вижу в той дали?
Нет ни неба, ни земли.
Есть дороженька одна –
От порога до окна,
От окна и до порога
Вот и вся моя дорога.
Об одном знаменательном разговоре в начале 1961 года читаем в воспоминаниях поэта Грейнема Ратгауза:
– Сидите, скоро должна быть Рахиль В. <sic!> (еврейская поэтесса, которую ценит Анна Андреевна и о которой она коротко сказала: «Очень талантливая»). Но вот звонит телефон, это – Рахиль В., и Анна Андреевна радостно говорит ей: «Здравствуйте, милуша…»
С. Галкин.
Возможно, ожиданием визита Рахили Баумволь объяснялось появление новой темы в разговоре о своих переводах, который Ахматова вела с мемуаристом. Об этой работе она говорила без воодушевления.
Однако Ахматова выделила свои переводы из еврейской поэзии; по ее словам, она считала честью для себя переводить «поэтов гонимого народа».
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru