[<<Содержание] [Архив] ЛЕХАИМ СЕНТЯБРЬ 2006 ЭЛУЛ 5766 – 9 (173)
Моисей Тейф
Леонид Кацис
Моисею Тейфу в последнее время повезло, быть может, значительно больше других поэтов, писавших на идише в советскую эпоху. Ему оказался посвящен целый номер журнала «Корни» (желающих ознакомиться с этим редким изданием отправляем на сайт: www.shorashim.narod.ru). Причем в этом журнале поэт предстал не только автором знаменитого стихотворения «Возле булочной на улице Горького» (эти стихи попали в спектакль Марка Розовского, их поют барды, они явно надолго останутся в русской и еврейской культуре). В «Корнях» Моисей Тейф предстал и в качестве Шаи Сибирского – автора цикла лагерных стихов, которые, к сожалению, не были известны составителям тома «Поэзия ГУЛАГа», недавно вышедшего в свет.
В «Корнях» опубликована также написанная первоначально по-русски, а затем переведенная на идиш автобиография Моисея Тейфа «Альпинезл» («Чудом выживший»). Русский текст оказался на сегодня недоступен, поэтому публикация представляет собой обратный перевод с идиша. Что, впрочем, очень символично. В «Альпинезл» читаем: «Маленькому Альпинезлу не повезло с первым учителем. Ребе быстро надоели его постоянные шутки, и всё кончилось банальной экзекуцией – поркой ремнем. Ребе при этом повторял: “тупой малыш, глупая голова”. Потом он прогнал его из хедера.
Когда Альпинезл уже был поэтом, однажды он перечитал несколько стихотворений Михаила Светлова под названием “Стихи о Ребе”. Как он завидовал русскому поэту, который с любовью вспоминал своего учителя. Что касается ребе Альпинезла, то его средневековый способ обучения, его длинный ремень, лежавший на плече, как змея, не мог породить любовь ни к нему, ни к его главному предмету – хумэшу. Помогла мама».
Она отправила его к другому учителю – больше литературному, чем религиозному. Однако именно этот учитель легко и интересно «разъяснял тексты пророков, незабываемых стихов “Шир а-Ширим”, объясняя по-своему, избегая традиционных комментариев. Через много лет, когда поэт (о себе, как вы заметили, Тейф пишет в третьем лице. – Л. К.) уже работал над строго ритмическим переводом древней поэзии, он помнил комментарии своего учителя».
На этом фоне стоит вспомнить стихи Светлова, которые упомянул Моисей Тейф. Они напечатаны в сборнике с тем же названием, что и нынешний журнал: «Корни», 1925 год. Открывается сборник четверостишием, которое сегодня и цитировать страшновато:
Отдавая молодые силы
Городам, дорогам и полям,
Я узнал, что старая могила
Для постройки лучшая земля.
Сами же стихи о бывшем учителе в хедере, который подторговывает теперь на рынке табаком, о его забытой страшной Торе и пустой синагоге, из которой ушел в комсомол автор «Корней», как-то плохо вяжутся с автобиографией еврейского поэта Моисея Тейфа. Трудно сказать, помнил ли он действительно стихи Светлова, а если помнил, не было ли всё это злой и ироничной шуткой еврейского поэта над теми, кто менял имена и фамилии, кто отрывался от своих корней, кому, в отличие от Тейфа, не пришло в голову завершать свой путь переводом Песни песней, а в поздней автобиографии специально отмечать, в какой степени и кто из его соратников по еврейской литературе знал Библию и даже Талмуд… А такому вот поэту пришло в голову начать свой лагерный цикл со стихов:
А кто тот еврейчик на снимке?
По виду, хозяйчик корчмы?
То Лейзерка-мамзер, палач наш!
Хлебнули с ним горюшка мы!
Из тех шептунов-негодяев,
что уши Вождю просверлили:
«Пора загонять, мол, евреев подальше,
в бараки Сибири!»
По отношению к Лазарю Кагановичу здесь употреблено древнее еврейское слово, означающее «незаконнорожденный». То есть Каганович по Тейфу – не настоящий еврей.
Моисей Тейф был из тех, кто всегда помнил корни еврейских слов, и даже свой трагический лагерный путь он осмыслял как плату за отказ советских идишистов от ивритских корней:
Неужто, Г-споди, я сам,
Я сам копал себе могилу?
Я жизнь провел (не каюсь, нет!)
Средь псов слепых и в ослепленье.
Ну-с, так о чем бишь твой завет,
Пророк ты наш, великий Ленин?
О пощади! на мой народ
Свой меч нацелил брат твой, Каин.
Не от того ли ПРАВДА мрет,
Что в ней писали букву «АИН»?
Здесь переводчик лагерного цикла Тейфа Моисей Ратнер поясняет, что вместо ивритского «ЭМЕТ» – «Алеф-Мем-Тав», то есть начала, середины и конца еврейского алфавита, на советском идише писали «Аин-Мем-Аин-Самэх», и в этих «Аин» звучало для поэта слово «К-АИН». Впрочем, когда писались эти стихи, уже не существовало еврейского издательства «Дер Эмес», как не было и иллюзий относительно «ленинского завета».
А ведь начинался творческий путь Тейфа под влиянием Маяковского, который в поэме «Владимир Ильич Ленин» именовал своего героя «революции сыном и отцом», а саму Октябрьскую революцию понимал как революцию духа. Моисей Тейф встречался с Маяковским, посвящал ему стихи, даже организовывал «проход» еврейских поэтов Минска на вечер Маяковского (см. наш материал о М. Лифшице: Лехаим, № 8, 2006). По воспоминаниям Тейфа, Маяковский знал о минской группе «Молодой рабочий». И это важный «мазок» в пока еще не написанной картине взаимоотношений Маяковского с идишистской литературной средой 1920-х годов в Советской России и в Америке.
Кажется, в случае с Маяковским и Тейфом в очередной раз мы видим полемику еврейского поэта с поэтом русским, причем образность христианской Троицы заменяется у Тейфа образностью библейской. Да и само свое лагерное существование поэт описывает в терминах Книги Бытия, а голубка мира, усилиями Пабло Пикассо ставшая символом советского движения «борцов за мир», возвращается у Тейфа в свой родной библейский контекст – Храма, Ковчега и Спасения.
ДЕДУШКА ПЛЯШЕТ
– Эй, тряпичники! Менялы!
Голодранцы! Зазывалы!
Эй, процентщики-хапуги!
Шинкари, жулье, ворюги!
Эй, людишки торго€вые,
Ротшильды грошо€вые,
Банщики! Шарманщики!
Пьянчуги! Балагуры!
Ломовые! Балагулы!
Эй, братки мастеровые!
Жестянщики, портные,
Сапожники холодные,
Пирожники голодные!
Расступитесь, баре, –
Деньга завелась!
Лейбе – дедушка в ударе –
Пускается в пляс!
Гоп! Гоп! Еще раз!
Я припас для вас рассказ!
Жил курчавый, как баран,
Местечковый ливерант[1].
Не жалея средств и сил,
Дочь-красавицу растил.
Дочь – невеста, высший сорт:
Рядом с ней и ангел – черт...
Говорю вам без прикрас:
Зубки – жемчуг, глаз – алмаз;
Нос прямой, а бровь дугой,
Не найдешь такой другой.
Перед ней мои сынки
Петушились, дураки.
Гоп! Гоп! Еще раз!
Дальше слушайте рассказ.
Подрастал у ребе сын,
С виду будто из мужчин:
Глянешь – брюки, как у всех,
А выходит смех и грех...
Так и быть, скажу я вслух:
Сын его – полупетух,
Полукурица к тому ж...
Да какой же это муж?!
А еще есть у него
Горб, и больше ничего.
Он не баба, не мужик,
А, сказать по правде, пшик...
Гоп! Гоп! Еще раз!
Дальше слушайте рассказ.
Слово за слово... Гоп! Гоп!
Жил в уезде старый поп.
У попа попович был,
Молодой и полный сил.
Он тянулся всей душой
К ливерантке молодой.
О Г-сподь наш Элой-ги€м!
Он за ней, она – за ним!
Крест надела и – конец:
Укатила под венец.
Ливерант вовсю скулит –
Горем он по горло сыт.
– Ах, скотина, – рявкнул я, –
Наши плохи сыновья?
Дюжина – одних моих,
Что ни парень, то жених.
Но хотел ты горбуна,
Где же дочка? Где она?!
Гоп! Гоп! Еще раз!
Дальше слушайте рассказ.
Ливерант был не гигант:
С горя помер ливерант.
Был при жизни богачом,
К Б-гу прибыл – нагишом.
– Подойди-ка, ливерант, –
Крикнул Б-га адъютант, –
Ох, тебя же отдерут,
Позабудешь, как зовут,
Хоть кричи, хоть не кричи,
Надо сжечь тебя в печи
И за зятя и за дочь
В адской ступе истолочь.
Знай, приходит твой черед:
Суд небесный настает.
Гоп! Гоп! Еще раз!
Дальше слушайте рассказ.
Словом, без обиняков
Суд небесный был таков –
Сам великий Элой-гим
Появился перед ним.
– Ну, здорово, голый франт!
Что ж молчишь ты, ливерант? –
Еле вымолвил мертвец:
– Зять – попович, я – подлец...
– Ты глупец, – смеется Б-г, –
И не так-то ты уж плох.
Ведь такой же грешник я –
Та же штука у меня:
Сам себе евреем рос,
А подрос – и стал... Христос.
Гоп! Гоп! Еще раз!
Вот и весь недолгий сказ!
Водкой мы его запьем,
А закусим кукишом.
Кто, как я, плясать умеет,
Пусть подметок не жалеет.
Гоп! Гоп! Еще раз!
Лейбе перепляшет вас!
1926
Перевод Г. Абрамова
МОИ СЕСТРЫ
Посмотришь: одно загляденье,
Каждая – ангел земной,
Но начинается землетрясенье,
Когда они схватятся между собой.
Одну зовут Баше,
Другую – Маше,
Третью – Стэре,
Четвертую – Мэре,
Пятую – Рохе,
Шестую – Брохе.
Шестеро – ни меньше ни больше.
И это, думаете, у папаши вся семья?
Так вы ошибаетесь: есть еще Мойше, –
Их брат – мезиник, а это – я.
Кричит старик: – Девки, не шумите!
Когда вашему гвалту настанет конец?!
Пора вам, чертовки, замуж выйти.
Пора вам, плутовки, под венец!
Сестры хохочут, ходят парами
И, как подковами, каблуками стучат.
Вваливаются в дом влюбленные парни
И целый вечер за столами торчат.
И парней толкает под бок папаша:
– Ни костей, ни мяса, ни жил!
Тоже мне мужчины! Где мускулы ваши?
Тощие петухи... чтоб я так жил!
Ну выпьем, что ли? Лэхаим! Лэхаим!
Желаю кучу наследников вам,
Плодясь, мы свой древний род
умножаем –
Кехойл ал сфас гаям![2]
Когда смеются мои сестрицы,
Качается весь дом;
Пляшут – трещат половицы:
Не дом, а Содом!
Одну зовут Баше,
Другую – Маше,
Третью – Стэре,
Четвертую – Мэре,
Пятую – Рохе,
Шестую – Брохе...
Шестеро – ни меньше ни больше.
И это, думаете, у папаши вся семья?
Так вы ошибаетесь: есть еще Мойше, –
Их брат – мезиник, а это – я.
1929
Перевод Г. Абрамова
ПОЛЕСЬЕ
Спросил я коваля Аврома,
Так спросил я:
– Не откажите, тесть любезный,
Растолкуйте –
Как в вашей глухомани,
В округе ржавых топей,
Где множество озер,
Давно заросших,
Сквозь ветви видят небо
Да слышат только крики
Диких уток, –
Как в этих дебрях
Люди объявились –
Бородачи,
Дубы в болотных сапожищах...
Ох и смеялся же папаша Рохл-Лэйи,
Ой хохотал же он:
Зятек, мол, озадачил!
И, поразмыслив,
Он ответил,
Так ответил:
– Произошло оно
В дни сотворенья мира.
Когда Г-сподь
Свои великие затеи
Со всякой всячиной благополучно
кончил,
Увидел он вдали
С десяток бедняков, –
Ну, нищета!
Ну, голодранцы! –
Бледны,
Измучены,
Толкутся с жалким скарбом,
Никак найти себе пристанища
не могут...
И сжалился Г-сподь,
И на воздушном шаре
Спустил в Полесье их,
Вот в самый этот угол:
«Здесь, бедняки, вам жить –
И с плеч долой забота!
Клянусь,
Достались вам счастливые болота!..»
Спросил я коваля Аврома,
Так спросил я:
– А отчего тут девушки
Смуглы,
Стройны и тугогруды?
Ох и смеялся же папаша Рохл-Лэйи,
Ой хохотал же он:
Зятек, мол, озадачил!
И, поразмыслив,
Он ответил,
Так ответил:
– Я думаю,
С того, что в глухомани нашей
Ступают ноги по земле любовно, –
Вот потому земля нам благодарна,
И обиды
Не знают поросли зеленые, взрастая, –
Трава тут сочная, высокая, густая...
1933
Перевод И. Гуревича
РОДНОЙ ПЕРЕУЛОК
Был город – нынче пепелище,
Кой-где развалины горят.
Над грудой щебня ветер свищет
Да вражьи виселицы в ряд.
Идут из леса партизаны,
Устали – тянутся гуськом.
Котенок черный неустанно
Всё ищет, ищет – где же дом?..
Но глянь: строфой стихотворенья,
Что с детства помнишь наизусть, –
Каштан в неистовом цветенье,
Родного переулка грусть.
Вот, кажется, за поворотом
Увидишь белую козу,
И дом – рукой достанешь.
Вот он!
Сдержи себя и спрячь слезу.
Ведь каково сегодня тем, кто
Сейчас без крова, без угла?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...В сырой землянке архитектор
Стоит, склонившись, у стола.
На чертеже – сплетенье улиц.
Дома красивы и стройны.
Сады цветущие заснули,
Как будто не было войны.
И под рейсфедером кварталы
Приблизились сюда, к реке.
Деревья парка строем встали
На берегу, невдалеке.
Но в самом центре – это что же?!
Иль подвели его глаза?
И переулок здесь проложен,
И нарисована коза...
Начальство спросит: что за чудо?!
По плану переулка нет.
Коза на чертеже? Откуда?!
Что это – глупость или бред?
Но всё, как в сказке, сохранилось,
Коза и переулок тут.
Ну как стереть, скажи на милость,
Свой уголок за пять минут?
Вы, песни юности, живите,
И ты, каштан, цвети опять!
У входа будет на граните
Белянка-козочка стоять.
Не та, которая пропала,
Другая – волк не страшен ей, –
Та самая, что мне сказала:
Живи и не руби корней.
1947
Перевод Романа Сефа
ВСТРЕЧА ВЛАДИМИРА МАЯКОВСКОГО С МИНСКИМ МАЛЬЧУГАНОМ
Проснулся пригород давным-давно.
Рассвет.
По мостовой гремят повозки...
Но вот с афиши бросилось в окно:
«Владимир Маяковский».
По городу идет.
Откуда тут
Такой гигант?
Гудящее молчанье...
У бывшей синагоги ждут и ждут
Еще безусые минчане.
Идет!
Внезапно стены гул потряс.
И – тишина.
И, тишину разрушив,
Из глыбы высекает этот бас
Те искры, что влетают прямо в души.
В толпе – кудрявый парень.
С виду груб.
Вспотел, восторг схватил его за горло.
Он в кожанке.
Ко лбу прилипший чуб.
Губа рассечена.
Дыханье сперло.
Полуоткрыт его вишневый рот.
Берет он стих,
Как бы краюху хлеба.
Дай парню лестницу –
И он сорвет
Для Маяковского все звезды с неба.
...Упала полночь
С башенных часов.
Луна плыла, как лодочка без весел.
А парень до утра бродить готов,
И он следит:
Поэт окурок бросил,
Потом зевнул, остановился вдруг.
Тут парень спрятался
За ближним домом...
И вдруг он слышит:
– Подойди-ка, друг!
Будем знакомы...
Не спится, да?
Держу пари, ей-ей,
Ты песней болен – пишешь...
Что ж, при этом
Знай, быть хорошим слесарем верней,
Нежели посредственным поэтом.
Ну, дай мне руку! –
Взмахом головы
Скомандовал:
– Читай! Чего молчишь, как дева...
– Пишу я по-еврейски... не как вы
Слева направо, а справа налево.
Воскликнул Маяковский:
– Помнишь? Нет?
«Ир гагарейго»?[3] –
Голос свеж и гулок.
Чеканит строфы Бялика поэт,
И слушает его притихший переулок.
...И ночь прошла.
И много лет прошло.
Давно у парня кудри поредели,
Он видел смерть не раз –
Ему везло,
Он уверял, что дни легко летели.
Когда, бывает, не уснуть ему –
Выходит в город,
Никому не ведом,
И вспоминает ту ночную тьму,
Что кажется ему
Слепящим светом.
И видит:
Маяковский! Он, живой!
Чтоб никого не разбудить, потише,
Берет любовно на руки его
И поднимает выше, выше, выше...
1957, перевод Льва Озерова
Лагерные стихи
1.
– Скажи-ка, приятель, а где мы с тобой
пребываем?
– В столице великой державы,
зовущейся СТАЛИНСКИМ РАЕМ.
– Куда же из рая исчезли святые
с их чистыми душами?
– По воле Вождя они были все
в Тридцать Седьмом передушены.
– Неужто святые посмели перечить
Вождя повеленьям?
– Ну что ты! Они ж ему сами вручили
бразды управленья!
– И чем занимается Вождь наш
в своей потаенной светлице?
– Он тешит себя до утра красотою
нагой танцовщицы.
– А кто тот еврейчик на снимке?
По виду, хозяйчик корчмы?
– То Лейзерка-мамзер, палач наш!
Хлебнули с ним горюшка мы!
Из тех шептунов-негодяев,
что уши Вождю просверлили:
«Пора загонять, мол, евреев подальше,
в бараки Сибири!»
– Зачем это «черные вороны»
воют ночами бессонными?
– В угоду Вождю они шастают,
ловят врагов со шпионами!
– И как уличают виновных,
носителей вражьего духа?
– Дадут по зубам да под дых –
и в слона превращается муха!
– А граждане, значит, безмолвствуют?
– Что за смешные вопросы?
Ночами за запертой дверью строчат
друг на друга доносы!
– Кто носится с трубками и проводками?
Те люди – они доктора?
– Они еще те доктора!
Они в души влезать мастера!
– Так что за народ проживает вокруг,
на бескрайних просторах?
– Иваны-пропойцы! У них языки
за зубами, а рты на запорах!
– Их жены – усталые, бледные –
чем они так озабочены?
– Вдруг выбросят чайной колбаски –
так надо занять бы там очередь!
– О чем разговоры людские, их песни,
мечты и надежды?
– От мыслей их речи и песни – увы! –
далеки, как и прежде!
– Откуда же муки и горе пришли
в эти нищие хаты?
– «Откуда, откуда?» Конечно, от них,
от жидов от пархатых!
– Скажи-ка, приятель, а кто там повис
на Кремле, костенея?
– Так это же Ленин повесился,
выйдя из стен Мавзолея!
Внимайте же грохоту радио,
звонким священным девизам:
«СОЦИ-АЛИЗМ!..»,
«...ДЛЯ СОЦИ-АЛИЗМА!»,
«...ПОД СОЦИ-АЛИЗМОМ!»
5.
Что оказался здесь я – не беда!
А может быть, удача в том моя?
Бушует буря. Люди! Все сюда,
В наш Первородный Хаос «БЫТИЯ»!
Идите к нам! Здесь пляшет
Смерть сама,
Свои печати ставя на заборах.
Спешите в город наш!
В нем есть Тюрьма!
Она Народным Храмом
станет скоро!
От душ людских там, в камерах сырых,
Огнем и жаром каждый камень
пышет.
Пусть чья-то добрая рука на них
Все наши имена навечно впишет!..
Бушует буря. В стекла бьет поток.
Медвежьи тучи небеса изгрызли...
Так разбуди меня ты, голубок,
В чьем клювике зажата ветка
жизни!
6.
Меня здесь вечный ждет покой...
Проклятье вам, немые стены!
Кто скажет мне, за грех какой
Я заплатил такую цену?
Да, я виновен! Я еврей,
И свой народ любил всем сердцем.
За это в камере моей
Бывал я бит до полусмерти.
Да, грешен! За Страну отцов
Я смел поднять бокал в застолье.
Язык мой заперт на засов,
Чтоб рта открыть не мог я боле.
Мой прах сожгут, ко всем чертям...
Кто, где отыщет след унылый?
Неужто, Г-споди, я сам,
Я сам копал себе могилу?
Я жизнь провел (не каюсь, нет!)
Средь псов слепых и в ослепленье.
Ну-с, так о чем бишь твой завет,
Пророк ты наш, великий Ленин?
О пощади! На мой народ
Свой меч нацелил брат твой, Каин.
Не от того ли ПРАВДА мрeт,
Что в ней писали букву «АИН»?
Я жил рассудком (чувствам – нет!).
Но как же с детства сердце грел он –
Тот радужный, еврейский, цвет
Рассвета – голубой и белый!..
Умру без имени, в тюрьме...
Но, брат! Местечко застолби ты
Там, в кибуце, в родной стране,
И для моей души разбитой!
14.
Ужель умру я этой ночью?
И всё? Конец? Последний стих?
Палач, как ворон, злобно хочет
Мне горло сжать в когтях кривых.
Просить пощады перед смертью?
Стать на колени? Что за вздор!
Пусть я погиб! Но вспыхнет сердце,
Как солнце на вершинах гор!
Не избалован я мечтами...
Но если б хоть однажды, вдруг,
Над гробом дети прочитали
Стихи мои на идиш вслух!
И пусть раздастся у надгробья
Живым прощальный мой привет.
Я пел, как мог, тебе, народ мой!
Я был еврейский,
искренний поэт!
(1938–1953)
Перевод Моисея Ратнера
ЛЕХАИМ - ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.
E-mail: lechaim@lechaim.ru